Я надену акваланг и ласты,
Не спеша засуну трубку в рот,
И такой вот классный и скуластый
В городской нырну водоворот.
 
 
Все равно с какой волною споря
Мне простор житейский бороздить.
- Далеко ли, девушка, до моря?
Мне на суше не с кем говорить.
 
 
Что за прок от этой жизни жалкой?
То ли дело – синий водоем!
Может быть, вы станете русалкой?
Может быть, мы вместе поплывем?
 
 
Выберем одну из тех дорожек,
Чтоб по жизни шлепать не спеша.
У русалок хоть и нету ножек,
Но зато есть жабры и душа.
 
 
В тот же миг разверзнутся за нею
Сумерек небесные края,
И ее коса зазеленеет,
И засеребрится чешуя,
 
 
И она с лицом неколебимым
Где-нибудь под ивовым кустом
Назовет меня своим любимым,
Маленьким своим Жак-Ив Кустом.
 
 
И поманит дальняя дорога,
Чтоб друг другу счастье подарить.
Пусть русалки говорят немного –
О любви не стоит говорить.
 
 
Может, это все не нужно на фиг
Ни умом, ни сердцем понимать,
Но тому, кто не въезжает в дайвинг,
Никогда русалки не поймать!
 

 
Манекенщик красивый Кирилл,
Ростом сто девяносто четыре,
Никогда сигарет не курил
И не жил в коммунальной квартире.
 
 
А студентка Марина жила
С бандюганом по кличке Горилла,
Но его не любила она,
Потому что любила Кирилла.
 
 
А Кирилл никого не любил,
Загорая утрами на пляже,
Лишь ночами красиво дрочил
На свое отражение в трельяже.
 
 
В городке на морском берегу
Он фланировал в найковской майке,
И его очертания губ
Походили на контуры чайки.
 
 
И когда он дарил небу взгляд,
У людей впечатление было,
Что как будто над морем летят
Косяками улыбки Кирилла.
 
 
И за это любила его
Молодая студентка душою
И журналы с названием Вог
Покупала с надеждой большою,
 
 
Что откроет страницу, а там,
В импозантном костюме от Гуччи,
Сексуальней, чем Жан Клод Ван Дам,
Белозубой улыбкою жгучий,
 
 
Ослепит манекенщик Кирилл…
Боже, как же хотелось студентке,
Чтоб он ей свои взоры дарил,
И не только на фотках со стенки,
 
 
Чтобы нежным касанием губ,
Он бы дрожь вызывал в ее теле,
А Горилла был мерзок и груб,
И всегда делал больно в постели.
 
 
И, сношаясь, вопил как дебил,
И дышал в нее запахом лука,
Называл ее сукой и бил,
А она была вовсе не сука,
 
 
Как хотел он ее называть,
Она просто девчонка с мечтою,
Ей хотелось любить и летать,
Словно чайка над вольной волною.
 
 
И однажды, когда, как струна,
Лучик солнца звенел на закате,
Прогуляться решила она
И надела нарядное платье.
 
 
И такая воздушная вся
Шла Марина по берегу моря,
Никого ни о чем не прося
И с лазоревым небом не споря.
 
 
И когда свой багряный закат
Небо морю на память дарило,
Горделиво плывя как фрегат,
Появилась фигура Кирилла.
 
 
Как мифический царственный скиф
Со стрелой Купидона в колчане
Был Кирилл нереально красив
В белой майке и красной бандане.
 
 
И когда поравнялись они
Там, где чайки у пирса качались,
Все прожитые девушкой дни
Перед ней за мгновенье промчались.
 
 
«Боже, как я люблю Вас, Кирилл,
Мой загадочный, царственный витязь!
Заберите меня от горилл
И на трепетный взор отзовитесь.
 
 
Мое сердце сейчас унесет,
Вы скажите одно только слово,
Ради Вас я готова на все,
Я не знаю на что, но готова».
 
 
Сверху вниз на нее посмотрев,
Сфокусировав взгляд ненадолго,
Он сказал про себя нараспев:
«Вот еще одна глупая телка.
 
 
Только пальцем ее позови –
И она упадет на колени,
Что она понимает в любви,
Настоящей любви и измене?
 
 
Я, увы, не могу вам помочь,
Вы б сходили к врачу для начала,
И ушел мастурбировать в ночь,
Глядя в зеркало волн у причала…
 
 
А Марина осталась одна
Перед черно-багровою далью,
И стеснительных волн пелена
Застилала глаза ей печалью.
 
 
Но рвалась в поднебесье душа,
Белой чайкой на черном просторе,
Оставался один только шаг,
И она его сделала вскоре…
 
 
А Кириллу приснилась в ночи
Белокрылая длинная птица,
Что шептала при свете свечи:
«Разреши мне с тобою проститься…»
 
 
И его обнимала крылом
Так искусно, что фибрами в теле
Он испытывал сильный облом
От того, что рука не при деле.
 
 
А на утро сказала: «Прости, -
Улетая как песня протеста, -
Если очень захочешь найти,
Приходи на причал, в то же место.
 
 
Там, при свете ночного огня
Буду я прилетать с птичьей стаей…
Если ты не узнаешь меня,
Я в ночи растворюсь и растаю…
 
 
Ну, а если узнаешь, любя,
Накроши мне скорей марципана,
И тогда, на глазах у тебя,
Я опять прежней девочкой стану».
 
 
С той минуты несчастный Кирилл,
Посещая причал, словно школу,
Вечерами исправно кормил
Жирных чаек, слетавшихся к молу.
 
 
И хоть был молчалив он и тих,
К стае птиц приходя на смотрины,
Но не мог распознать среди них
Он своей ненаглядной Марины.
 
 
Вот и все, а бандит Горелян,
С пистолетом беретта в кармане,
Возвратившись на утро был пьян,
Словно чуял, что баба обманет…
 

 
Это было за оградой сквера
У дверей салона красоты:
Там припарковался джип «паджеро»
Посреди столичной суеты.
 
 
Так случилось,
Что хозяин джипа,
Колесом забравшись на бордюр,
В тот салон заехал, чтобы типа
На ногах поправить педикюр.
 
 
У него на шее красовалась
Цепочка с гимнастом на кресте,
И ему не часто удавалось
Думать о красе своих ногтей.
 
 
А в салоне том работал мастер
Серебристой пилочкой в тиши.
Он, как Чехов думал, что отчасти
Ногти – это зеркало души.
 
 
И когда пред ним хозяин джипа
Обнажил все ногти догола,
Боль, как будто острая аджика,
Мастеру всю душу обожгла,
 
 
Потому что он одним моментом,
Прикусив от ужаса губу,
Прочитать смог по ногтям клиента
Всю его нелегкую судьбу.
 
 
Он увидел, сколько много крови,
Пролитой в убийствах и грехах,
Отразилось в роговом покрове
Пальцев на мозолистых ногах.
 
 
И тогда он пилочкой волшебной
Чистить ногти стал от шелухи,
Чтобы у хозяина «паджеро»
Снять с души все тяжкие грехи.
 
 
И почистив ногти все до скрипа,
И тяжелый камень сбросив с плеч,
Он услышал, как хозяин джипа
Произнес ему такую речь:
 
 
Ты хороший мастер педикюра,
Ты в натуре просто молодец!
Наплевать мне, что ты педик, Юра,
Для меня ты, как святой отец!
 
 
Потому за свет в душе и веру,
Ту, которой снова я горю,
Я дарю тебе свою «паджеру»,
Да и дачу в Жуковке дарю!
 
 
Он сказал и крупную купюру,
Из кармана вынув, показал.
А счастливый мастер педикюра
Все не верил собственным глазам,
 
 
Потому что в этот вечер душный,
Соблюдя достоинство и честь,
Он облагородил чью-то душу,
Сохранив ее такой, как есть.
 
 
Не старайтесь тут найти морали,
Никакой морали нету тут.
Просто те, кто душу не марали,
В этой песне смысла не поймут.
 

 
Когда овца ведет себя по-свински,
Ей не нужны духовные корма.
Вот взять, к примеру, Монику Левински –
Овцу с Капитолийского холма.
 
 
Когда б в душе я не был гипертоник,
Имел бы ровный, регулярный стул,
То я давно бы всех Левинских Моник
В гармонику трехрядную свернул.
 
 
Лахудра, похотливая скотина,
Ничтожество, а вот в один момент
И грязью человека окатила,
И вызвала в народе импичмент.
 
 
В ту злую ночь за чашкой чая «липтон»
Сидел в их Белом доме не спеша
Американский парень Билли Клинтон –
Саксофонист и добрая душа.
 
 
Горел камин в Овальном кабинете,
Стена играла отблеском огней,
Но даже тени мыслей о минете
Не допускали в плоскости своей.
 
 
И он трубил себе на саксофоне,
Закрыв от удовольствия глаза,
И чистый отзвук девственных симфоний
В ночные уносился небеса.
 
 
И в тот момент, когда звездой холодной
Вдруг озарилась часть его лица,
Инкогнито змеею подколодной
Вползла она – позорная овца.
 
 
Сорвав покровы музыки душевной,
И осквернив собою Белый дом,
Она заткнула дудочке волшебной
Духовный мир своим порочным ртом.
 
 
А перед тем промолвила: «Не пейте
Из лунной чаши неба глубину.
Давайте лучше я на вашей флейте
Сыграю вам мелодию одну»,
 
 
И, предвкушая в этой ночи зыбкой,
Какой предпримет дело оборот,
Она с ехидной, подленькой улыбкой
Взяла мундштук от саксофона в рот.
 
 
И запыхтела, оголивши груди,
Как рыболов над спиннингом в пруду…
Мужчины беззащитны, ведь, по сути,
Когда у них духовный мир крадут.
 
 
Мы все когда-то были в роли Билла:
От жалкого глупца до мудреца,
Ведь каждого из нас не раз губила
Безмозглое животное – овца!
 

 
Мрачный киллер Василий Приблуда
Шел по улице в черном плаще.
На душе его было паскудно
От работы своей и вообще.
 
 
Под плащом вместе с пачкою "Кента"
И визиткой Турсуна-заде
Было спрятано фото клиента
И оружие марки ТТ.
 
 
Снег лежал, словно след от кефира
В недомытом стакане на дне.
Весь аванс за заказ на банкира
Был потрачен на шубу жене.
 
 
И к тому же Сереге Монголу
Занести надо было должок,
Да еще в музыкальную школу,
Где пиликал на скрипке сынок.
 
 
У него в этих хлопотах сраных
Как-то было все не по уму.
Он давно не сидел в ресторанах,
А питался в столовых "Му-Му".
 
 
И когда он ронял чьи-то снимки,
Из штанов выгребая рубли,
Проститутки из города Химки
Издевались над ним, как могли.
 
 
И от смеха ни разу не дрогнув,
Говорили они всякий раз:
"Вы, наверное, бедный фотограф?
Так снимите по соточке нас!"
 
 
Было все ему делать отвратно,
Но отвратней всего сознавать,
Что работал он как бы бесплатно
И бесплатно ходил убивать.
 
 
В жизни явно ему не фартило,
Не мигал ему счастья маяк.
Получалось, что как Чикатило,
Он не киллер, а просто маньяк,
 
 
Что в стране этой в зной или в стужу,
Где ему суждено выживать,
Даже самую жалкую душу
Невозможно за деньги продать.
 
 
А ведь не был всю жизнь он Иудой,
А ведь был кандидат в мастера,
И спортсменки в постели с Приблудой
При оргазмах кричали "ура!"
 
 
И портвейн разливался рекою,
И хотелось весь мир обнимать,
И вообще было время другое…
Эх, да что там теперь вспоминать!
 
 
Вот с такой невеселою думой
Хмурым утром, в назначенный час,
Шел Василий смурной и угрюмый
Выполнять свой преступный заказ.
 
 
Он вошел в подворотню спокойно,
Постоял, оглянулся окрест,
И, вогнав три патрона в обойму,
Просочился в закрытый подъезд.
 
 
А из тридцать девятой квартиры,
Совершенно не чувствуя страх,
Вышли: телохранитель банкира
И банкир Леонид Трахтенбах.
 
 
Он, понятно, был крут и удачлив,
С теннисистами в карты играл,
Разводил себе зелень на даче
И имел уставной капитал,
 
 
Что ему позволяло, как птице,
За границу летать через день,
Заниматься раскруткой певицы
Из салона одежды "Шагрень"
 
 
И вообще - жить на благо отчизне
С беззаботной душою святой
И не думать о бренности жизни,
Занимаясь ее суетой.
 
 
Освежаясь с утра пивом "Миллер"
Выходить из квартиры своей…
 
 
- Виктор, глянь, не стоит ли там киллер?
Не могу разглядеть, хоть убей!
 
 
Бугаина по имени Виктор,
Глянув в лестничный, темный пролет,
Произнес с выраженьем, как диктор:
- Да как будто стоит, идиот!
 
 
- Вот, сейчас он перчатки наденет
И глаза ощетинит, как зверь…
Так вот, Виктор, а все из-за денег,
Вся херня из-за денег, поверь…
Тут разумное, вечное сеешь,
А тебя вот берут на прицел…
 
 
- Точно так, Леонид Моисеич,
Хоть бы совесть он, что ли, имел!
Скольких киллеров вы повидали,
Каждый думал, что самый крутой.
Только все они в ящик сыграли,
А вы тут, потому как святой!
Хоть в мозгах бы извилиной вник-то,
Что ведь зла мы ему не хотим…
 
 
- Знаешь что, не ругай его, Виктор,
Не суди и не будешь судим!
 
 
Он на этих словах обернулся,
Словно подал Приблуде сигнал.
Киллер выстрелил и… промахнулся,
Снова выстрелил и… не попал.
 
 
Так вот пасмурным утречком ранним,
Говоря о добре и деньгах,
Выходил из подъезда охранник
И банкир Леонид Трахтенбах.
 
 
А в подъезде под действием чуда
У распахнутых настежь дверей
Плакал киллер Василий Приблуда
О нелегкой судьбине своей.
 

 
Он служил в отделении внутренних дел
Городского района "Хамовники",
Вспоминая о юности в Караганде,
Где когда-то он строил коровники.
 
 
С белобрысым пушком по-над верхней губой
Напевая "Калинку-малинку",
Он ходил на дежурство, таская с собой
Автомат АКС и дубинку.
 
 
Патрулируя в скверах, где было темно,
Паспорта он девушек требовал,
Но любви настоящей, как будто в кино,
У него самого-то и не было.
 
 
Может быть, потому что он был некрасив
На лицо и на прочую внешность,
Но в душе его, словно в пруду караси,
Молчаливая плавала нежность.
 
 
И однажды, когда он устраивал шмон,
В подворотне затворами клацая,
Вдруг увидел красивую девочку он
С документами без регистрации.
 
 
Словно с неба на землю спустилась луна
Серебрясь над ночной мостовою.
- Здравствуй, милый, - тихонько сказала она-
- Вот и свидились, значит с тобою!
 
 
Он хотел возразить, он хотел отказать,
Как учил их министр юстиции,
Но зачем-то сказал, опуская глаза:
- Честь имею… А я… из милиции...
 
 
Он смотрел на нее, опьяненный весной,
А тем временем злобно и тайно
Наблюдая за ними, возник за спиной
Подполковник Тарас Предыбайло.
 
 
Узловатой своею рукою держа
Милицейскую старую рацию,
он сурово промолвил: "Отставить, сержант!
Так нельзя проверять регистрацию!"
 
 
И схватил ее грубо, пытаясь толкнуть
и сорвать с нее блузку жестоко…
И сорвал, и толкнул на сомнительный путь
Искушенья, греха и порока.
Так зачем в эту ночь за Садовым кольцом,
Пережив свои драмы житейские,
рвал сержант с перекошенным бледным лицом
с плеч погоны свои милицейские?
 
 
И зачем уносилась любовь, как такси,
Посылая другому флюиды?
И зачем умирали в пруду караси,
Задыхаясь от жгучей обиды?
 

 
Там, где ночь огнями завязала
В зыбкий узел серебристый снег,
На перрон Казанского вокзала
Из вагона вышел человек,
 
 
Вынул сигарету, повернулся,
Тусклый взор от ветра заслоня,
Чиркнул зажигалкой, чертыхнулся
И напрягся в поисках огня.
 
 
А из параллельного состава,
Что пыхтел почти на всех парах,
Тоже вышел человек усталый
С сигаретой, тлеющей в зубах.
 
 
Словно дым над белым пепелищем,
В зимнем небе растекался свет…
- Не найдется ль огонька, дружище?
- Вовка, ты? Не верю… Сколько лет?
Как там поживают твои жены?
Как там Светка, Нинка, Гаянэ?…
 
 
- Это ты, Серега? Хрен моржовый…
Вот так встреча! Ё-ка-лэ-мэ-нэ!
Спрашиваешь, как там Светка с Нинкой?
Я расстался с ними без обид…
Раньше был я швейною машинкой,
А теперь лет пять, как не стоит.
 
 
- Значит, ты, дружище, без гарема,
И глаза, я вижу, без огня…
У меня такая же проблема,
Веришь, та же самая херня!
 
 
Нож гудка разрезал плоть мороза,
Передав колесам дробный зуд:
Значит, до отхода паровоза
Оставалось меньше двух минут.
 
 
Пассажир, кого назвали Вовкой,
Посмотрел на друга своего:
Старый, лысый, правда, нос морковкой,
Но прогнившей, только и всего.
 
 
- Ну давай, до скорого, Серега,
Свидимся с тобою, может быть…
У меня вот дальняя дорога:
Трое суток в Казахстан пилить…
 
 
Он обнял товарища за плечи,
Притянул к себе, поцеловал
- Вслед за расставаньем будет встреча! –
Что-то в этом роде он сказал.
 
 
Пассажир, кого Серегой звали,
Тоже друга захотел обнять,
И почуял прямо на вокзале
То, что он не чувствовал лет пять.
 
 
То, над чем он с докторами бился,
Принимая «Золотой Конёк»,
То, чего он в койке не добился
Даже с резвой Катей Огонёк!
 
 
По его щекам катились слёзы
Он стоял и плакал, как юнец,
Но гудок прощальный паровоза
Их объятьям положил конец.
 
 
Встретились два друга на вокзале,
Видимо, не виделись давно.
Одного из них Серёгой звали…
Вот такое грустное кино!
 

Баллада о войне

БЕЛЫЙ ПЕПЕЛ ( А. Маршал)