1

 
      О жизни Верещагина расскажу я вам. У меня на это прав больше, чем у кого-нибудь другого.
      Во-первых, и это главное, в свое время мы были очень близки – я и Верещагин; он, человек весьма разговорчивый, не побоюсь сказать болтливый, порой сообщал мне такие подробности о своих текущих делах, что потом хватался за голову. «Зачем я, дурак, откровенничал!» – говорил он на следующий день.
      «Не бойся,- отвечал я ему.- Не растреплюсь».
      «Растреплешься когда-нибудь»,- сказал он однажды.
      И – как в воду глядел. Начинаю растрепливаться. Сами видите.
      В конечном счете Верещагин всегда оказывался правым – вот какая особенность. В любом явлении или разговоре он умел расслышать ноту всеобщей гармонии, поэтому ошибаться просто не мог. Это был человек с исключительной способностью постигать сущность вещей… Я говорю: «был», хотя он и сейчас такой же, только с нынешним Верещагиным у меня контакта нет. Не подумайте, что теперь он воротит от меня нос,- наоборот, всегда рад встрече, оживляется и каждый раз с симпатией творит: «Ты мое прошлое. Я тебя люблю».
      И все же нынешний он – недосягаем. Время виновато. Оно ведь не только разрушает стены, но и воздвигает пропасти. Мы оказались по разные стороны. Увы!
      Теперешний Верещагин недоступен моему пониманию. Вот почему, говоря о нем, я употребляю слово: «был». Я знаю лишь каким он был. И хочу рассказать о том, каким он был. Каков он сейчас, об этом только Господь Бог в минуту вдохновения сможет написать две-три страницы хорошим слогом. Я же берусь говорить лишь о прошлом этого человека.
      Он умел видеть продолжение вещей. Вот мы, например, видим: стоит стул. Мы – это те, кого на свете всеподавляющее большинство, то есть, попросту говоря, обыкновенные заурядные люди. Стоящий перед нами стул мы видим очень хорошо, но ничего другого, кроме того, что это стул, видеть не видим. Стул есть стул: вот ножки, вот спинка, а вот здесь стул кончился – начинается воздух или другие предметы, которые уже не стул. Стул он и есть стул. Но это для нас. Верещагин же обладал способностью видеть продолжение предметов. Он видел те скрытые от нашего взора лучи, трагическое пересечение которых порождает стул и прочие вещи и вещества. Он изучил их ход, силу этих лучей, он наблюдал их роковое борение в точке соития… Так что стул не есть стул. Он – остывшая зола вселенских страстей, сгоревших в столкновении. Вот что видел Верещагин.
      Но – могут спросить маловеры – не ошибаюсь ли я? Может, ни хрена особого Верещагин в стуле не видел? Садился на него, как все мы,- и все? Стул, мол, есть стул и ничего более?
      Пусть даже так. Пусть Верещагин садился на него, как и все мы. Но зато, сев уж на этот стул, он начинал размышлять о таких проблемах, которые нам и на царском троне не придут в голову.
      Одним словом, как ни верти, Верещагин не чета нам. Мне кажется, что со временем он не только на Земле, но и во вселенной займет какой-нибудь довольно высокий пост. Если уже не занял.
      Однако пора переходить к делу, я и так здорово затянул начало. Но по мне, так лучше лишняя сотня слов, чем малейшее сомнение насчет права автора писать то, что он пишет. Если такие сомнения возникли и не пропадают – бросай книгу, читай другую. Или вообще иди гулять. От длительных прогулок на лице возникает румянец, а от чтения книг, подобных этой, только недоуменно поднимаются брови. То есть совершаются непроизвольные мимические действия, способствующие образованию морщин.
      Кому это надо?
      Отныне автор будет обращаться лишь к тем читателям, которых затянувшееся вступление убедило в его праве описывать первую половину жизни Верещагина. Да, повторяю еще раз, я больше других имею на это права. Мне довелось стоять к Верещагину ближе всех. Мною досконально изучены все имеющиеся документы и редкие письменные свидетельства. Мною подробнейше опрошены лица, случайно или намеренно попавшие в орбиту его жизни.
      Очень много, например, я узнал о Верещагине от Тины.
      Девочка Вера, а также мальчик Коля сообщили мне о случае с вороной, о двушке, еще кое-какие детали. Их воспоминания отрывочны и туманны: в то время они были детьми. Девочка Вера, например, помнит только ворону и тот факт, что безостановочно ругала Верещагина, то и дело говоря, что все у него не как у людей. «Я вообще была очень сварливым ребенком»,- объяснила свое давнее поведение бывшая девочка Вера.
      Странно было слушать такое признание из уст обаятельной и ласковой молодой женщины
      Дядя Валя говорить о Верещагине отказался. «Ты меня сначала в суд вызови, – заявил он мне. – Чтоб повестка была. Тогда я тебе буду обязанный рассказать все как есть, потому что тогда будет, хоть и противно моему желанию, но по закону, а против закона я никогда не пер и не попру».
      Все-таки он, по-моему, чувствовал какую-то свою вину перед Верещагиным, об этом можно судить по следующим его словам, в которых чуткое ухо читателя, надеюсь, уловит скрытую попытку оправдаться. «И вообще, мало ли кто кому мешал в жизни жить, – сказал он. – Я вот иски читаю, так в одной написано – названия не помню, врать не стану,- что Галилео Галилею один там епископ лучшим другом был, а научному развитию его мыслей мешал вплоть до страшных угроз. Не смей, говорил Галилео, утверждать, что Земля вертится, а то мы тебя за милую душу сожжем. И это, заметь, друг! А я Верещагину твоему даже приятелем никогда не был, скорее наоборот, спроси его, он тебе сам скажет, кем мы друг другу были А что он там великое открытие сделал или еще что, это на меня никакой тени не бросает, я не нанимался с дому великому ученому пятки лизать». Поначалу отказывалась говорить о Верещагине и девушка Бэлла, то есть бывшая девушка Бэлла, теперь у нее четверо детей, один из них, между прочим, старшенький, учится в специальной математической школе, куда берут только особо одаренных детей. Отказывалась девушка Бэлла говорить, отказывалась, а потом вдруг расплакалась и все выложила. До сих пор жалею, что растравил ей душу: она в то время своего младшенького еще грудью кормила, от переживаний у женщин молоко или совсем пропадает или резко снижается в количестве и качестве. Но я не мог ждать, пока она выкормит этого четвертого, меня издательские сроки подпирали и сейчас, между прочим, подпирают: я как пришел в издательство, так там за мое предложение всеми руками, какие у них были, ухватились: «Книгу о Верещагине? Ах, как это своевременно! Ах, как насущно!» Тут же заключили договор, даже аванс выдали.
      Директор института керамических сплавов, так называемый Пеликан, отнесся к делу с большим пониманием его важности: усадил меня в мягкое кресло, нажал кнопочку на столе, крикнул в микрофон: «Зина, ко мне никого!» – и часа три обстоятельно рассказывал: о студенческих годах Верещагина, о его чудачествах и, главное, конечно, о создании Кристалла.
      Была у меня надежда узнать кое-что от Агонова, но тот говорил только о себе, нес всякую ахинею: сейчас, мол, изучаю феномен вращения Земли вокруг собственной оси и нахожусь на пороге величайшего открытия, в сравнении с которым так называемая теория Коперника просто жалкий лепет недоучки… Верещагина он только ругал; впрочем, не его одного, всех ученых вообще, а в особенности Галилея – дался им с дядей Валей Галилей! Ругая великого итальянца, Агонов таким тоном произносил его имя – Галилео, будто оно – матерное слово на иностранном языке и ему, Агонову, известен перевод. «Этот мудрствующий вельможа, этот, извините, Галилео,- кричал он,- с таким театральным квазимужеством заявивший: «А все-таки она вертится!», даже не дал себе труда уточнить: вокруг чего? Вокруг Солнца? – да, не спорю, но вокруг собственной оси – чушь, гиль, блеф, оптическая иллюзия! Земля вертится вокруг Солнца, оставаясь неподвижной относительно самой себя,- и это докажу я, Агонов! Вселенная постоянно совершает вокруг нас такие выверты, что нам кажется, будто вращаемся мы сами! Парадоксально? Противоречит визуальным наблюдениям? Но в том-то и вся прелесть истины, что она всегда противоречит!»
      Только время зря с ним потерял.
      Ну и, конечно, очень ценные сведения получил я от Альбины, Юрасика, Геннадия и Ии.
      …Как зеницу ока храню я коллекцию верещагинских гвоздей. Переезжая с этой квартиры, он оставил их мне, сказав на прощание: «Будь с ними осторожен. И не втыкай в живую плоть».
      И еще он подарил мне коллекцию старинных монет. «Там ость два одинаковых гривенника времен Екатерины Второй,- сказал он мне.- Один из них можешь на что-нибудь сменять».
      Вот на этом я и закончу вступление.
 

2

 
      Итак, о жизни Верещагина расскажу я вам.
      Когда-то мне уже пришлось написать несколько книг, так что в общих чертах я знаю, как это делается. Начинать, например, лучше всего не с начала. Вот и начну не с начала. О рождении и детстве моего героя я расскажу чуть. позже, а начну с того, как в квартире уже сорокашестилетнего Верещагина посреди ночи внезапно зазвоним телефон.
      …Нет, не с этого. Я, пожалуй, начну вообще не с Верещагина. Расскажу одну историю, которая в дальнейшем многое поможет понять. Только пусть читатель не думает, что она специально сфантазирована автором для этой книги – чтоб многое помочь понять. Эта история – реальный факт. Я ее недавно в журнале вычитал.
      В некотором царстве, в некотором государстве существует автомобильно-авиационный завод. Приезжают туристы, ходят по этому заводу и спрашивают: «Где же здесь делаем автомобили? Где?»
      Они на каждом шагу спотыкаются о самолеты – разобранные, полусобранные, готовые. А автомобилей не видят. Ни одного.
      Выходят с завода, задирают головы и снова читают: «Автомобильно-авиационный завод». Ничего не понимают!
      А секрет тут простой и вот в чем состоящий. Производит завод одни только самолеты. Сделают, например, сто штук и вывозят на аэродром. В каждый сажают по летчику. И вот мчатся эти самолеты по гудроновым дорожкам, со свистом рассекая воздух. Некоторые через какое-то время взлетают, а остальные мчатся и мчатся. Взлететь не могут. Потому что качество продукции на том заводе очень низкое.
      Так вот. Тем самолетам, которые взлететь не могут, крылья и хвост обрубают специальными машинами. Достаточно нажать кнопку – и крыльев с хвостом как не бывало. Экономисты того завода подсчитали, что делать автомобили из самолетов гораздо выгодней, чем отдельно: вместо двух сборочных линий – одна, общая.
      У них там даже специальный цех есть: цех обрубки.
      Раньше он назывался – цех обрубания, но явился грамотей из молодых и сказал, что это нелитературно. Переименовали в цех обрубки.
      Таким образом, автомобили здесь делают путем обрубания хвоста и крыльев. На некоторых потом даже «шашечки» рисуют. Такси.
      Кажется, где-то в Южной Америке такой завод. Или в Центральной. В одной из тех стран, о которых раз в неделю газеты пишут, что там новый государственный переворот или крупный футбольный успех. На большой карте мира такие государства рисуют в виде яркого кружочка, величиной с пуговицу.
 

3

 
      С Верещагиным, понимаете, была допущена ошибка. Ему хвост и крылья не обрубили, а использовали тем не менее как автомобиль. И в один прекрасный день он взлетел. Мчался, мчался по улицам среди прочих грузовиков, и вдруг – в небо.
      В небо, в небо, в небо!
      Шоферюги на него глаза вытаращили.
 

4

 
      А начиналось все это в весьма стародавние времена. Сделал один молодой хирург одну операцию. Очень трудную, очень сложную, очень новаторскую, никем до него не деланную, мастерскую, ювелирную и так далее. Сколько эпитетов ни нагородишь, суть дела все равно не прояснишь, пока не скажешь главного: удачная была операция.
      Так вот, сделал наш молодой хирург эту трудную, сложную, новаторскую и так далее, а главное, удачную операцию и вышел из операционной на улицу в самом замечательном, естественно, настроении. И почувствовал, что сегодня может себе что-то позволить. Только что именно – не знал. «Может, в кино сходить?» – подумал он. И отверг: не то. «Может, в ресторан?» Не то.
      На асфальте валялась какая-то банка-склянка, и молодой хирург так поддал ее ногой, что она взвилась высоко в небо, откуда затем упала на крышу трехэтажного дома. Но удовлетворения от такого поступка молодой хирург не получил. «Может, на велосипеде за город уехать?» – подумал он еще. И опять отверг.
      Возле двухэтажного дома, где он жил, на скамейке сидели парни и девушки. Они весело, вразнобой поздоровались с ним, а одна, самая, пожалуй, симпатичная, смущенно предложила: «Посидели бы с нами». И он сел на скамейку. Потому что ничего другого, что можно было бы сделать в такой день, не придумал.
      Эту девушку, которая смущенно предложила ему сесть, он знал давно. Она все время на него глаза пялила. Он еще в студентах ходил, а она, будучи совсем ребенком, уже пялила. Когда ей было лет четырнадцать, он даже возмущался про себя: «Ну, чего пялит, бесстыжая!» А когда подросла еще, то ему даже приятно стало, что пялит. Сейчас ей лет восемнадцать было.
      Присутствие пусть молодого, но уже взрослого человека несколько сковывало юношей и девушек, поэтому вскоре один сказал: «Айда в волейбол играть!», и все убежали – кроме той, которая смущенно пригласила хирурга сесть.
      Ему стало неловко и приятно. С одной стороны, он не имел, конечно, никаких общих интересов с этой малолеткой, ему тогда было уже двадцать восемь лет, но с другой – он сделал сегодня сложнейшую удачную операцию И мог себе позволить.
      Только что позволить – он опять-таки не знал.
      «Чем вы занимаетесь в свободное время?» – спросила девушка.
      «У меня есть заграничный патефон»,- ответил он.
      «Вот бы послушать»,- сказала девушка.
      «И пластинки – Вертинский»,- сказал он.
      «Я их очень люблю»,- ответила девушка.
      Вертинский был самым модным в то время певцом.
      Молодой хирург пригласил девушку к себе в гости, они прослушали две-три песни Вертинского, а больше слушать девушка не захотела. «Я их совсем не люблю,- сказала она. – Я вас люблю».
      И в порыве откровенности объяснила, что любит его очень давно. С четырнадцати лет.
      Молодой хирург не был подготовлен к такому повороту дела. У него дух захватило и голова пошла кругом, однако он взял себя в руки, стал призывать девушку к благоразумию, говоря, что между ними десять лет разницы и ни к чему хорошему такая любовь не приведет.
      «Пусть,- ответила девушка.- Я, если хотите знать, всю жизнь ждала, когда вы наконец пригласите меня в гости к себе».
      С этими словами она подошла к хирургу и крепко поцеловала его в губы. И тогда он понял, что именно может сегодня себе позволить.
      Потом он ходил по комнате и сердито говорил: «Это же черт знает что? Мы даже не успели как следует познакомиться! Глупо и смешно! Я бы предположил, что это порыв животной страсти. Но вы говорите, что любите меня с четырнадцати лет. Значит, серьезное чувство? Зачем же тогда так скоропалительно?»
      А девушка, полураздетая, сидя посреди разоренной постели, плакала и говорила: «Почему все говорят, что это наслаждение? Это же операция!»
      На следующий день начальство больницы объявило молодому хирургу, что оказывает ему большое доверие и разрешает провести еще одну такую никем не деланную операцию, однако молодой наш хирург, поразмыслив, отказался. «С этими новшествами нужно быть поосторожнее,- сказал он.- Я должен взвесить, обдумать и усовершенствовать кое-какой инструмент».
      Он усовершенствовал и обдумывал месяц, другой, пятый, а потом такие операции стали делать другие хирурги, да и получше, так что ему больше уже и не предлагали. Со временем он стал обыкновенным рядовым хирургом; впрочем, авторитет его в медицинском мире рос и рос, и когда, привезя в роддом жену, он попросил знакомого акушера: «Вы только не перепутайте, не подсуньте мне чужого ребенка», тот с уважением ответил: «Ну что вы!
      Я лично прослежу».
      И у хирурга никогда не возникало сомнений в том, что ребенок – его. Хотя этот ребенок и не имел никакого с ним внешнего сходства.
      И на мать он совершенно не был похож.
      Одно время он сильно смахивал на двоюродную тетю отца, однако длилось это недолго – с трех до четырех лет.
      В другой раз он приобрел сходство с дедушкой матери, но всего на два-три месяца.
      Когда ему исполнилось десять лет, он уже ни на кого не был похож. Может быть, на каких-нибудь отдаленных пращуров из эпохи средневековья или верхнего палеолита, но на этот счет можно строить лишь бездоказательные предположения.
      «Ну и сын у меня!» – говорил отец жене.
      Ревнивых подозрений у него не возникало и возникнуть не могло, а друзьям он объяснял ситуацию так: «У меня сын – мутант».
      Эй, мутант, иди сюда!» – кричал он сыну, когда находился в дурашливом расположении духа.
      Это странное слово однажды услышали товарищи по школе. Они тотчас же превратили его в кличку, оскорбившую слух учительницы, которая хоть и понимала, что в известном возрасте без кличек обойтись невозможно, так как подрастающие дети не желают носить имена, навязанные им в младенчестве, и пристрастием к кличкам как бы выражают протест против произвола старших, – но неприличие в этом естественном деле считала нужным пресекать. «Если вам так уж надо дать ему кличку,- сказала она детям,- то зовите его, например, Верещага».
 

5

 
      Теперь, я думаю, следует кратко рассказать читателю о военном верещагинском детстве, о его ярчайшей юности, словно метеор осветившей небосклон эпохи… «Звезда! Звезда!» – закричали все, кто мог кричать, и запрыгали от радости все, кто мог прыгать, а он упал холодным, изъязвленным камнем на асфальт, весь в трещинах; и понуро разбрелись кричавшие и прыгавшие, а он встал и пошел по улицам враждебного города, где одна ворона украла у него ключ от квартиры, а в поисках другой он вынужден был отправиться на кладбище, сопровождаемый вдумчивой девушкой Тиной и сварливой девочкой Верой.
      «Честное слово, она лает, как собака!» – говорил он им о вороне, а они не верили. Они смотрели на Верещагина как на сумасшедшего.
      Так ли все это было? Не совсем. Но я не трону написанного, не зачеркну ни единого неправильного слова, потому что получилось красиво, а красота выше правды,- не в том смысле, что лучше, а именно выше, – они, красота и правда, как пламень молнии, летящей сверху, и огонь костра, разведенного на земле – кто из них лучше? Оба, оба хороши, огонь костра, может быть, даже нужней, но зажечь молнию в небе он не сумеет, тогда как молния часто разжигает костры, – потому что выше; нет, не решусь я убрать красоту-молнию с неба, – вдруг исчезнут тогда костры правды на земле?
      Ранний возраст Верещагина ничем особым не отмечен. Разве только странной склонностью зарывать в землю. Он любил зарывать в землю. Он зарывал в землю все, что ему нравилось. Если какая-нибудь вещь ему не нравилась, он ее не зарывал.
      Он зарывал в землю цветные карандаши, красноармейские пуговицы, конфетные фантики и отцовские скальпели. Он немало потрудился однажды, чтобы зарыть толстый том Детской энциклопедии с красивыми картинками: яму пришлось копать широкую и довольно большой глубины.
      Три-четыре года ему тогда было. Или пять.
      Как-то в августе родители повезли его к Черному морю, и там на берегу он познакомился с красивой ровесницей, у которой глаза блестели, как изумруд, ушки напоминали кораллы, а тельце вызывало желание прикоснуться. «Давай бегать, кто кого догонит»,- предложила красавица. Верещагин глянул на нее внимательно. «Ложись,- сказал он ей.- Я зарою тебя в песок».
      Он засыпал уже тельце, глаза и уши, только носик девочки еще торчал наружу, когда подбежал папа и выдернул дочку из песочного кургана.
      «Разве можно так, мальчик!» – возмущенно сказал этот папа. «Он у меня садист, – сказал подошедший отец Верещагина.- Дайте ему затрещину».
      Все раннее детство Верещагина усеяно холмиками, под которыми спрятаны красивые вещи.
      Потом началась война, от которой Верещагин с матерью улепетнули подальше, во глубину сибирских руд, в маленький алтайский городок, где у Верещагина от недоедания пошли по телу какие-то лишаи и мать мазала их зеленкой.
      Зеленка- это такая жидкость, вроде йода, только зеленая. Ею мажут раны, фурункулы, лишаи, так как она обладает сильной дезинфицирующей способностью. Все человеческие несчастья, помазанные ею, приобретают причинный зеленый цвет.
      Однажды мать сказала Верещагину: «Посмотри, какая прелесть!» На голом некрашеном столе лежал совершеннейшей формы кубик, грани которого поблескивали багрово, зелено, почти фиолетово; казалось, внутри кубика спрятано жирное живое пламя. «Где ты взяла такой?» – вскричал юный Верещагин, весь в лишаях. «Он выпал из зеленки», – ответила мать. «Как выпал?»-спросил Верещагин, весь в зеленке. Мать объяснила: она открыла баночку, чтоб в очередной раз помазать сына, а там на дне вот эта прелесть.
      Так Верещагин впервые увидел кристалл.
      Он завернул его в обрывок газеты, носил с собой, совал под нос одноклассникам, но особого восторга или удивлении никто не выказывал, и тогда Верещагин побежал в единственную в городке библиотеку, которой заведовал одноногий старик. «Это кристалл,- объяснил одноногий мирик.- Если тебя интересуют кристаллы, я могу дать тебе книгу о кристаллах».- «У вас есть книга о кристаллах? – воскликнул Верещагин. – Дайте мне две». – «Тебе нужны две одинаковые книги о кристаллах?» – спросил библиотекарь. «Нет, разные»,- ответил Верещагин. «У меня только одна книга о кристаллах»,- сказал библиотекарь.
      Так, еще в пятом классе, проживая в маленьком городке, куда его забросила эвакуация, Верещагин увлекся кристаллографией. Большинство его сверстников и слова такого не знали, а Верещагин уже грыз гранит науки, чуть ли не наизусть заучивал целые страницы из занимательной книжки Перельмана и, кроме того, выращивал в чайных стаканах изумрудные октаэдры хромокалиевых квасцов; небесно-голубые пинаконды медного купороса; отточенные, словно лезвия, дипирамиды железистосинеродистого калия цвета густой венозной крови. Эти кристаллы в качестве украшений подвешивались на ниточках к низкому потолку куцей изгнаннической комнаты, где ютился Верещагин с матерью, а один был даже послан отцу, чтобы тот, сражаясь с врагом, знал, что защищает не только березку у родимого порога, но и необыкновенного сына – вдумчивого, серьезного, не в пример другим – оболтусам.
      Кристалл был послан в посылке матерью, а Верещагин вслед отправил отцу письмо, в котором, манипулируя недюжинными уже познаниями, доказывал, что если смешать красную кровяную соль с перманганатом калия в пропорции три к одному, то при медленном высаживании можно получить гексагональный ромб почти черного цвета.
      Отец Верещагина, главврач военного госпиталя, не очень вчитывался в кривые строчки стройных доказательств сына, поскольку другая забота отнимала у него все время и все внимание: непрестанно двигаясь ставить на резвые ноги битых.
      Пока отец успешно осуществлял свой бег, сын тоже не стоял на месте. Пропыхтев год над стаканами и банками, выудив из них уйму красивеньких фигурок, юный естествоиспытатель заинтересовался кристаллами нерастворимыми, и в последний год войны изучал соответствующую литературу об алмазах, рубинах, сапфирах, изумрудах и других малодоступных простому человеку прелестях. Поскольку возникали эти кристаллы не в воде и от воды зависимости не имели, то и существовать могли тысячелетиями, нисколько не изменяясь, чем и привлекли к себе симпатии нашего героя.
      Таким образом, новое увлечение Верещагина можно расценивать как зреющее с возрастом стремление к вечному и истинному. Кристаллическая же природа медного купороса, квасцов и прочих солей стала теперь глубоко противной Верещагину из-за своего неумения противостоять воздействию внешних сил: ветер, время и солнце легко отнимали у этих кристаллов внутреннюю воду, сообщая им удручающую каждого, кто ищет гармонии и справедливости, аморфность, то есть превращая, попросту говоря, в порошок, а избыточная влага – в виде росы, волны или дождевого потока растворяла их блистательную красоту, не оставляя от нее ни малейшего следа.
      Будь у Верещагина хоть один алмаз, он бы, конечно, сжег его, по примеру Лавуазье, или еще как-нибудь уничтожил, исследуя. Отсутствие же драгоценных камней вынудило его вступить на путь книжного познания. Так бывает всегда. Теория – удел неимущих. У кого нет собственных драгоценностей, тот начинает ломать голову над вопросом, почему они сверкают у другого.
      Место «Занимательной кристаллографии» заняли книги потолще и помудреней, их страницы пестрели формулами, графиками, таблицами, на которых пытливый взгляд нашего героя останавливался надолго и не без пользы. Его научное рвение обратило на себя внимание жителей маленького сибирского городка, не привыкших и подобному поведению подростков. Их мнения насчет Верещагина разделились: одни считали, что со временем он займет очень высокооплачиваемую должность, другим более естественной казалась перспектива психиатрической лечебницы. «От этой уймы книг он сойдет с ума», – говорили они.
      Сверстники же, будущим не интересуясь, просто не любили Верещагина. Трудно сказать, за что. Вероятно, за непохожесть. Когда нормальные дети видят непохожего сверстника, в них взбрыкивает инстинкт самосохранения и сжимаются кулаки, так как непохожий – это либо больной, либо будущий властитель. И того и другого желательно изгнать из общества в каменистую пустыню, пока еще не заразил или не подчинил. Дети очень жестоки с непохожими.
      Однажды они подошли к нему гурьбой – Верещагин сидел на завалинке дома, где жил, и читал очередную книгу. «Что ты все читаешь и читаешь? – спросил один из подошедших. – Ну-ка, давай расскажи нам, что ты читаешь, а мы послушаем». С этими словами он уселся на траву у ног Верещагина, остальные уселись тоже. «Я читаю о кристаллах», – сказал Верещагин, отрываясь от книги о кристаллах. «А что такое кристалл? – спросил другой мальчишка.- Ты давай рассказывай, не одному тебе умным быть».
      Верещагин охотно стал делиться знаниями – он даже обрадовался возможности не одному быть умным. «Все, что вокруг нас хорошего,- все это кристаллы,- сказал он. – И звезды, и снег, и цветы тоже». «А я? – спросил еще один из сидящих у его ног, спросил и усмехнулся, подмигнул товарищам. – Я тоже кристалл?» – «Все, что в тебе хорошего», – ответил Верещагин. «Ну, где во мне кристалл, где?» – закричал тут мальчишка, сидевший до этого тихо, и, вскочив, подошел вплотную – не для того, чтоб Верещагину легче было показать пальцем, в каком месте у него кристалл, а чтоб, улучив момент, ударить.
      Верещагин посмотрел в глаза стоящего перед ним забияки спокойно и научно. «Если тебе, например, вырвать глаз,- сказал он,- то внутри в нем кристалл. Он почти так и называется – хрусталик».- «Я те дам вырвать,- сказал мальчишка.- Ишь ты, вырывала нашелся, он будет мне еще глаз рвать». И наконец собрался ударить. Остальные повскакивали со своих мест на траве и каждый тоже ударил – для этого, собственно, они и подошли.
      Верещагин хотел закрыть лицо книгой, но ее тут же выбили из рук. «Ах, вы еще и книгу выбиваете!» – возмутился наш герой и так размахался освободившимися руками, что сразу же всем попало. Слишком уж велико было у каждого мальчишки желание ударить лично, слишком плотным кольцом обступили они Верещагина, он практически не мог промахиваться, тогда как их теснота сковывала. Это сыграло свою роль. Верещагин выиграл драку в полминуты.
      Нападавшие разбежались, только один остался – он лежал на траве лицом вниз и не шевелился. Верещагин поднял его, посадил на завалинку. «Неужели я так сильно тебя ударил, что ты даже не мог встать?» – спросил он удивленно. «Еще бы! – ответил мальчишка. – У тебя знаешь какой кулак? Видно, ты до войны хорошо питался». – «А ты разве плохо?» – спросил Верещагин. «Я – так себе»,- ответил мальчишка.
      Читая ученые книги, Верещагин узнал, что возникают алмазы и прочие благородные кристаллы в подвальных лабораториях природы, под совместным воздействием внутрипланетного жара и давления, и что попытки ученых создать их искусственно никак не могут увенчаться полным успехом, потому что в процессе создания, по-видимому, участвуют не только пламень и напор, но еще и тайная сила, которую наука не постигла и о которой пока только в песнях поется.
      Однако был случай. Верещагин узнал о нем из толстой солидной книги. В прошлом – еще свечном и лучинном – столетии, сообщала книга, в дни знаменитой обороны Севастополя от англичан, трудился на защите крымского порта вместе с остальными один фейерверкер, в просторечии – пушкарь, человек темный, но смышленый, о чем свидетельствует придуманная им добавка в порох, благодаря которой пушечные ядра стали летать гораздо резвее прежнего, причиняя неприятность вражеским кораблям даже на дальних рейдах, где они мнили себя в безопасности.
      Но автор книги, лишенный злорадства, упирал не на пакости, чинимые британскому флоту, а на тот факт, что смышленый представитель простого народа, прочищая мосле каждого выстрела жерло своей пушки, выгребал ил ее недр вместе с нагаром и прочим мусором пригоршню, а то и две, довольно крупных алмазов; правда, таких же темных, как и он сам, и поэтому для ювелирного дела не годящихся.
      Промышленного же применения алмазы в то время не знали, так что нечаянный фокус пушкаря большого интереса не вызвал. А когда хватились – что да как? – было уже поздно: минули десятилетия, бравый пушкарь отошел к отцам своим и в чем заключалась таинственная добавка к пороху, никому не сообщил. Повторить же его достижение не удалось: тысячи энтузиастов, надеясь на удачу, подмешивали в порох все, что можно в него подметать, без малейшего успеха. Ну и, конечно, стали и. щи икать неизбежные сомнения: а были ли алмазы, да и существовал ли сам пушкарь – людям свойственно отказывать предкам в умении делать то, что не по силам им самим.
      Верещагин не стал тратить времени на сомнения. Он померил в пушкаря безоговорочно и решил немедленно пойти тем же путем. Неудачи предшественников его не смущали: у них не получилось, значит, им не повезло. А ему, Верещагину, повезет. В юности всем нам кажется, что удача ждет именно нашего появления, чтоб броситься навстречу. А на остальных взирает равнодушно. Так, каждый соловей уверен, что именно на его трели прилетит соловьиха. Но этим и прекрасен ночной сад.