«Приходи еще»,- говорит Верещагин на прощание. Коля так ему понравился, что подружиться с ним он хочет еще сильней, чем с певцом, которого подло унизили. «Приходи когда вздумается, – говорит он. – Только в следующий раз не стучи кулаком, у меня звонок есть». И Верещагин хочет показать, где звонок. «Знаю, знаю, – опережает Коля. – Я его и без вас обнаружил. Вот он, – жмет на кнопку. – От меня не скроешь!» – говорит он, и Верещагин хохочет: все-таки хвастун!
 

159

 
      Он отправляется в институт. Но прежде чем спуститься к себе в подвал, в цех, идет в химическую лабораторию и спрашивает: «Нет ли у вас хромокалиевых квасцов?» Ему отвечают, что нет, что квасцов они не держат, без надобности они им, – Верещагин поворачивается уходить. «А зачем вам?» – кричит вслед начальник лаборатории, человек незнакомый Верещагину, впрочем на каких-то совещаниях, планерках встречались, так что в лицо оба друг друга знают. «Сын», – отвечает Верещагин останавливаясь. Сын, объясняет он, растет любознательный, пострел эдакий, десять лет, а уже увлекся химией. «Занимательную кристаллографию» читает взахлеб и вот, негодяй, сам хочет вырастить кристалл покрасивее. Так говорит Верещагин и призывно хохочет. Начальник откликается – тоже хохочет, переспрашивает: «Покрасивее?» – он одних лет с Верещагиным, но поспортивней, в теннис, наверное, играет, в бассейн ходит, или, по крайней мере, в утренней гимнастике регулярен. Отхохотав, он говорит: «Там у меня медный купорос есть. Устроит?» – и пока достает из шкафа банку с голубым порошком, рассказывает веселым тоном балагура, как однажды с двумя местными писателями – как их фамилии? – забыл – ага, одного, кажется, Сидоров, а другого… нет, не вспомнит, ну да ладно, не такая уж потеря, допустим, Иванов или Петров,- так вот, с этими двумя был в гостях у третьего – вечеринка, одним словом, у которого имелся красивый ангорский кот – или кошка? – он точно не знает, не переворачивал,- теперь призывно хохочет начальник лаборатории, а Верещагин охотно вторит, берет банку, говорит: «Спасибо»,- да, так этот, который Сидоров, сажает кота-кошку на колени и подпускает хозяину такую лесть: «У меня,- говорит, тоже красивый кот есть, но этот,- говорит,- красивше…»- нет, нет, пусть Верещагин не смеется пока, потому что дальше еще смешнее: второй писатель, фамилию которого вспомнить никак не удается, хотя в местных кругах он большая знаменитость, толстый такой писатель, багрового цвета; может, Верещагину приходилось встречать, с тремя подбородками он,- нет? Ну так вот, этот писатель нахмуривается, надувается и сердитым тоном поправляет коллегу: «Не красивше, – говорит, – а красивее»,- каковы хранители родного языка, а?
      Оба они хохочут наперегонки, вволю, после чего Верещагин мчится домой, где быстренько кипятит в чайнике воду, засыпает в литровую банку медный купорос, заливает горячей водой, мешает, взбалтывает, перемешивает, подсыпает купоросу, снова перемешивает: раствор должен быть не просто концентрированный, он должен быть перенасыщенным, вот уж и готов – маленький кристаллик находит Верещагин в порошке, ниточкой обвязывает, на ниточке в раствор спускает, потирает руки, улыбается,- раствор остывает медленно, время идет прямо-таки черепашьими шагами, весь в нетерпении Верещагин – поперек банки ложка лежит, один конец нитки к ней привязан, на другом конце – кристаллик; потирает руки Верещагин, раствор охлаждается и вот… внимание… Начинается чудо: бесплотная тень возникает справа от кристаллика и слева тоже, обе сгущаются, материализуются, нежные грани кристаллика увеличиваются, удлиняются справа и слева, сверху и снизу,- еще, … Растет кристалл, разрастается; жаль, нет времени любоваться, пора в цех бежать, к вечеру полбанки займет кристаллик,- Верещагин знает, кто-кто, а уж он-то знает – полбанки! Какой там кристаллик – кристаллище! – вот что будет!
      Бежит Верещагин на работу…
      Зачем ему понадобилось вдруг заняться таким примитивным делом – выращивать кристалл обыкновенной растворимой соли? Глупое чудачество! Делать ему нечего? Может быть, он впадает в детство?
      Отнюдь.
      Читатель еще не знает: Верещагин уже назначил День Творения – день создания Кристалла. Того самого, о котором писал когда-то в дипломной работе, который выращивал в голове всю жизнь, доклад о котором произвел впечатление даже на мрачноватого спрута и послужил причиной перевода земли в класс «эпсилон». Верещагин уже назначил День! Он исподволь и тайно готовится к нему. Он уже облюбовал автоклав – под номером семь, уже кое-какое оборудование собственноручно сделал,- например, мощнейший соленоид, который сумеет дать такое магнитное поле, что ого-го! – только держись,- соленоид, конечно, тотчас же перегорит, но на мгновенье нужное поле даст, а много ли Верещагину надо? – одно мгновенье, да и всем нам – признайтесь, положа руку на сердце: что нам всем надо? – одно ведь мгновенье, не правда ли?..
      И вот в канун Дня Творения такая исполненная высокого смысла блажь нашла на Верещагина: вернуться в детство и сделать то, с чего все начиналось. Читатель должен помнить: война, голод, эвакуированный подросток растит кристаллы – это описано в пятой главе… Так вот, накануне конца Верещагину захотелось воспроизвести начало, побаловаться началом, воскресить начало, поставить начало рядом с концом.
      И это закономерно. Ведь и мы, остальные люди,- все чем кончаем? Признайтесь, положа руку на сердце, чем мы все кончаем? Началом. Хотим мы того или не хотим, но конец пути всегда оказывается рядом с началом, сколько бы мы ни шли.
      Из праха, так сказать, возникли, в прах, так сказать, и возвращаемся.
      Кто уйдет, все равно вернется,- сказал поэт.
      Только ноги будут в пыли – так он закончил свою мысль.
 

160

 
      У седьмой печи сидит на корточках электрик Петя. Он говорит Верещагину: «Чего это вы придумали нагреватель менять? Ведь работает, чего вам еще?» У Верещагина с ним отношения замечательные, почти дружеские, поэтому такой тон. Другого Петя матом послал бы за то, что без дела вызывает, он здесь в институте человек независимый и всеми нарасхват. Но Верещагин с первых же дней постарался подружиться с ним,- все силы положил, потому что подготовка к Дню Творения без Пети – немыслима. «Смени, друг! – умоляет Верещагин и делает безумные глаза: Петя любит Верещагина за чудаковатость и еще кое за что.- Не ровен час, перегорит,- говорит Верещагин,- а ты, Петя, на вес золота, ты, Петя, как валюта, тебя не всегда можно иметь, план напряженный, в другой раз тебя и не докличешься, замени, друг, на всякий случай, я тебе за это из личных фондов – премию в виде бутылочки «Экстры». За чудаковатость и еще вот за это любит Петя Верещагина. «Только для вас,- соглашается он и улыбается Верещагину, подмигивает, еще на какие-нибудь чудаковатости провоцирует,- пожалуйста, Верещагин готов на все: наклоняется и со старанием целует Петю в плешь,- хоть и молод Петя, а волосы вокруг темечка все повылезли,- противно Верещагину, но – чего не сделаешь, чтоб земную цивилизацию перевели из класса «эпсилон» еще куда-нибудь повыше. Целует он Петю в плешь.
      Петя польщенно улыбается и начинает менять нагреватель, хотя и старый еще хорош, но: я – тебе, ты – мне. «Чудак ты, а сообразительный»,- это Петя о Верещагине – не говорит, а думает. «Ну, все, теперь смогу киловатт сто дать, выдержит»,- это уже Верещагин – тоже не говорит, а думает (господи, как мало люди говорят из того, думают!),- это о будущем опыте думает Верещагин, о Дне Творения.
      «Вам звонят»,- говорит Геннадий, подходит,- сегодня он дежурит, он и Альвина. «Вам звонят, товарищ Верещагин!» – кричит Альвина: издалека протягивает трубку, у нее игривый вид, из чего Верещагин выводит, что звонит женщина, не исключено, что мама Тины – и сюда добралась! – но голос мужской, следовательно, Альвина на просто по личной женской симпатии к Верещагину улыбалась игриво, звонит главный инженер «Металлодетали». «Я насчет игрушки»,- говорит он. «А мы деньги уже перевели,- отвечает Верещагин.- На ваш счет в банк. Можете справиться у своего бухгалтера»,- он думает, «игрушкой» главный инженер фамильярно называет электронный микроскоп. «При чем тут бухгалтер? – удивляется главный инженер.- Я рассказал вашу идею внуку, он в восторге, пытался сделать – со звуком не выходит. Все получается великолепно, но воет, как голодный волк. Вы говорили, должна быть красивая мелодия…» – «Мало, что красивая,- отвечает Верещагин, он уже понял, о чем речь,- она должна еще и меняться в зависимости от скорости вращения».- «Так почему же воет? – спрашивает главный инженер.- Внук проковырял добавочные дырки, все равно воет. Только теперь как волчья стая. В зимнюю ночь».- «Дырки должны иметь строго определенные диаметры и просверлены под строго определенными углами,- отвечает Верещагин.- У меня где-то валяются расчеты. Может быть, я их найду».- «Может быть? – возмущается главный.- Не стыдно ли вам? Обязательно нужно найти! Вечером я позвоню вам домой».- «Лучше завтра утром»,- просит Верещагин. «Хорошо, утром,- уступает главный.- Хотя внук не любит волокиты. Он воет от нетерпения, как сирена». Верещагин кладет трубку.
      «Нагреватель я вам ставлю импортный,- говорит Петя, когда Верещагин возвращается.- Он вам хоть четыре тыщи градусов даст, если, конечно, захотите». Петя сидит у печи на корточках и подмигивает Верещагину, тот понимает зачем. «Ты мне нагреватель импортный, а я тебе бутылку экспортной»,- шепчет он, наклоняясь к Петиной лысине. «Не достанете,- говорит Петя громко.- Деньги у вас есть, а связей нету».- «Связей нету? – восклицает обиженный Верещагин.- Да ты знаешь, какие у меня связи?» – и рассказывает о своих связях, которые так протяженны, что даже на бесконечно далекой Прекрасной Планете есть у него свои люди; например, сизый спрут с глазом, похожим на автомобильную покрышку. Петя хохочет,- вот за это он и любит Верещагина,- за чудаковатость и остроумие, хотя бутылку экспортной, конечно, не достанет.
      Отсмеявшись, он отправляется к себе, в мастерскую, за импортным нагревателем.
      А Верещагин, сделав различные дела, мчится домой. «О, боже!» – стонет он, ворвавшись на кухню: кристаллик, подвешенный на ниточке для затравки, исчез – слишком теплым оказался раствор, ниточка свободно болтается в банке с голубой жидкостью, на конце пустой узелок. Верещагин созерцает эту картину с горестной миной: какие кристаллы получались у него в детстве! Неужели разучился? Да нет, он найдет сейчас новую крупиночку медного купороса и, конечно, все-таки вырастит кристалл, огромный – как в детстве, двадцативосьмиугольный, но факт остается фактом: в детстве он был лучшим специалистом по этой части, осечек у него не случалось.
      Он находит на кухонном столе голубой кристаллик, хочет привязать его к ниточке, но в это время начинает звонить телефон. Верещагин бежит в комнату. «Нашли? – спрашивает главный инженер.- Может, продиктуете параметры?» – «Утром! – кричит Верещагин.- Мы же договорились: утром!»
      Надо искать расчеты к игрушке. Верещагин лезет на антресоли и сбрасывает оттуда дюжину раздутых папок. Он наползает в стенной шкаф и выползает оттуда тоже с дюжиной. Он весь в пыли. Это его архив. Перевязанное тесемочками прошлое. Он раскладывает папки на полу, развязывает тесемки, бечевки, шнурки: папки распахиваются скрипуче, как старые ворота. Верещагин вываливает пожелтевшие, мятые листки и ползает по ним – большое старое насекомое на уже изъеденных листьях.
      Вот черновики его первой научной работы – Всесоюзный конкурс юных техников: «Вы ошиблись в миллиард раз!!!»; студенческие курсовые – зачем он их хранит? любительская фотография: Верещагин с девушкой – как же, вспоминает: десятый класс, трехмесячная первая любовь казалась долей божества, а теперь…- как же раньше не видел: эолова арфа, доступная всем ветрам – старательная распахнутость глаз, никчемный рот, нахальные груди, с башку каждая – тугая девка, хитрюга, угрюмый, тусклый огонь желанья, теперь Верещагин все понимает… А вот еще, групповая фотография, третий курс, в центре он сам – смеющийся, что-то кричащий, туманные полосы вместо рук – это он размахивал ими, жестикулировал, крича (что?), доказывая (кому?), а рядом Людочка Иваненко – красавица, отличница, развратница, Верещагин отлично помнит их минутную любовь на крепостном валу в вечер выпускного торжества… А это кто? – с краю, чуть боком, будто собирается шагнуть за обрез фотографии,- как ее звали… ага, Тоня, кажется, Тоня, ну да, точно, Тоня, не девушка, а сплошное очарование – тихое очарование, слабая улыбка, как крепостная стена – сколько сокурсников, софакультетчиков пытались сквозь нее пробиться. Как-то шли по улице большой компанией, Верещагин взял Тоню под руку – словно бы между прочим, что-то громко рассказывая всем, шагов двадцать прошагали, а на двадцать первом Тоня, под предлогом платок достать или еще что там, освободилась, тактично и необидно, казалось бы, но Верещагин оскорбился неописуемо, возненавидел эту Тоню – таким он был уже в те годы, один сокурсник как-то сказал ему – в споре, при большом стечении народа: «Ты весь соткан из злости и самолюбия», на что Верещагин со злостью и самолюбием ответил: «Не соткан, а отлит», дав таким образом понять сокурснику и остальным, что его верещагинские злость и самолюбие не ткань, не тряпка, а металл. Больше на Тоню он и смотреть не позволял себе, игнорировал до абсолюта, ну а через какое-то время она уехала в другой город – родителям что-то не сиделось на месте. Год еще прошел, Верещагин уже на последнем курсе был, если читатель помнит, он только на нечетных и учился, на первом, третьем и пятом,- во время какой-то студенческой вечеринки заговорили с чего-то о любви, и вот тут одна девушка, бывшая сокурсница Верещагина, вздохнув, сказала, что все, происходящее в их сердцах, это не любовь, что единственным ей известным человеком, умевшим любить по-настоящему, была Тоня. «Больше тебя никто так любить не будет»,- сказала она, вдруг повернувшись к Верещагину. «Меня? – не понял Верещагин.- Она меня любила? Что-то не замечал».- «Дурак ты, – сказала бывшая сокурсница.- Надо было заметить».- «Что же, с микроскопом ходить?» – съязвил Верещагин: самолюбие, самолюбие, из которого он был то ли соткан то ли отлит, не позволило ему тогда обнаружить охватившее его волнение. С неделю после этого разговора ему казалось, что он тоже любит Тоню, он все собирался спросить бывшую сокурсницу, назвавшую его дураком, не знает ли она Тониного адреса, но все то же самолюбие – ткань или металл? – удержало его тогда от расспросов.
      А сейчас, глядя на девушку, пытающуюся сойти с пожелтевшей фотографии, он на мгновенье погружается в холодные волны предстарческого страха одиночества и думает: «Упустил?»
      Из этих волн высвобождает его телефонный звонок. Мама Тины, голос которой он уже легко распознает, говорит: «Больше встреч с моей дочерью не ищите. Она уехала».- «Это хорошо,- говорит Верещагин.- А куда? Он еще держит в руках старую групповую фотографию третьего курса. «Вы хотите, чтоб я продиктовала вам адрес? – насмешливо спрашивает мама Тины.- Запомните: для вас она больше не существует. Я вынуждена была услать ее из города, чтоб она не сделала той отвратительной ошибки, к которой вы ее склоняли».- «Я ее склонял? – удивляется Верещагин.- Вы просто дура!» – кричит он, но поздно, в трубке уже гудки.
      Слишком много для одного вечера: фотография, звонок – Тоня, Тина… Верещагин выбит из колеи, он громко ругается, бегает по комнате, стонет, тоскует, жалуется, срывает с себя одежду. Спать, спать, спать! – все, конец, ночь! Уже лежа в постели, он прислушивается к своему сердцу – оно бьется так сильно и часто, будто весь день он бежал, бежал и вот – свалился.
 

161

 
      Под стук собственного сердца вспоминает Верещагин случай.
      Порелово. Лето. День. Верещагин сидит у приемника. Вдруг за спиной странный треск, будто рывком разодрали плотную ткань, затем удар об стенку – мягкий, глухой звук. Верещагин вскакивает. На полу лежит ласточка. Крылья ее неряшливо растопырены.
      Верещагин быстро соображает: открытая форточка, вот в чем дело! Он делает к ласточке шаг, чтоб взять ее, но та бьет крыльями об пол, взлетает – удар об оконное стекло, падение, снова взлет, удар, снова падение… Верещагин мечется по комнате, еще удар и еще. Верещагин болезненно морщится после каждого, наконец ласточка запуталась в оконной шторе. Верещагин ловит ее.
      Ом держит нежное тельце в слабо сжатом кулаке – никогда прежде не прикасался к ласточке, это, если разобраться, большая удача, крылатый ободряющий знак свыше, поэтому Верещагин не торопится дать ласточке свободу – конечно, он ее выпустит, но сначала полюбуется вольной небесной пташкой, он намерен хорошенько ее рассмотреть, не каждый день падают ласточки в наши руки и не в каждые, не в каждые. Верещагин подносит и пленницу к глазам, но вдруг начинает ощущать судорожное истерическое биение птичьего сердца,- удар, еще удар, о ладонь, как о стену телом, каждый раз как в последний раз,- господи, это же не просто ласточка – чужое сердце! разорвется, не выдержит – шаровая молния в кулаке – скорей, пока еще не лопнуло, не взорвалось, каждый удар как последний, куда там рассматривать, побыстрей к окну, руку в форточку, разжать кулак…
      Все. Слава богу, успел…
      Будто скользкая абрикосовая косточка, выпрыскивает птица из кулака в небо стремглав; слава богу, жива – по прямой, все дальше и дальше, превращается в точку… Исчезла.
      «Фу!» – Верещагин вздыхает облегченно, но и не без разочарования. Похоже, он ждал, что ласточка обернется на лету и скажет: «Спасибо».
      …Дальше бы и не надо вспоминать, но справедливости ради следует отметить величайшее душевное расстройство, охватившее Верещагина на следующее утро. Ему вдруг пришла в голову такая мысль: ласточка, наверное, думает, что вырвалась из его рук сама. Откуда ей знать о великодушии Верещагина? Разве птице доступно разумение бескорыстия и доброты? «В лапы такому недотепе попалась, что не смог меня удержать», вот что, наверное, думает ласточка.
      Не маленький уже был Верещагин, за тридцать, а расстроился, представив, как дурно, может быть, истолкует ласточка благородство его поступка.
 

162

 
      «Вам звонят по телефону»,- говорит краснеющий оператор Юрасик, щеки его приобретают цвет лака для ногтей, из чего Верещагин опять безошибочно выводит, что звонит женщина, Ия, тревожно глядя иноземными глазами, уже трубку протягивает – это директор звонит, просит зайти, говорит: «Срочно»,- Верещагин идет к нему. Он встревожен: почему «срочно»? уж не пронюхал ли Пеликан о Дне Творения? Быть этого не может,- убеждает себя Верещагин,- неоткуда Пеликану узнать, но – вдруг операторы нечаянно выболтали, Петя выдал… Поднимаясь по лестнице, Верещагин терзает себя сомнениями, и сердце с каждой ступенькой стучит все сильнее и сильнее, когда он добирается до приемной, оно уже как ласточкино в кулаке – каждый удар как последний.
      В кабинете директора такая жара, что Верещагин сразу же расстегивает верхнюю пуговицу рубашки. «Жарко!» – объясняет он, чтоб директор не подумал, что это он от волнения расстегивается,- в одном недавнем теле фильме Верещагин видел очень смешной похожий эпизод: допрашивают уголовника, тот держится нагло и снисходительно, на устах насмешливая улыбка, он убежден в своей неуязвимости, улик нет, следы преступления заметены на славу, ему даже по-человечески жаль бедного следователя, который, кстати, задает совсем не те вопросы ищет не там, где надо, но, как выясняется в дальнейшем делает это для притупления у преступника бдительности на самом же деле ему все известно, и в конце концов он вдруг бьет не в бровь, а в глаз: «Кстати, не знакома ли ним буфетчица по имени Тамара?» – на что допрашиваемый, переменившись в лице и потеряв всю уверенность, говорит, задыхаясь: «Можно я сниму рубашку?»- так сильно его бросило в жар от испуга.
      «Хорошо тебе в твоем холодильнике,- отвечает директор. Он имеет в виду верещагинский подвал.- А я целый день сижу в этой духотище,- несмотря на жару, он пьет чай и читает газету.- Где ты такой мундштучок достал?» – спрашивает он Верещагина и шуршит пересохший газетой, складывает. «Сам сделал»,- отвечает Верещагин и садится – эпизод из телефильма не идет у него из головы. «Неужели сам? – удивляется директор.- Чем вырезал? А выточил где?» Верещагин отвечает: вырезал ножичком, выточил в мастерской… «Золотые у тебя руки!» – говорит директор и смотрит на мундштук как бы с завистью – прикидывается, главный козырь в кармане, сейчас выложит. «Кстати, не знакома ли вам буфетчица по имени Тамара?»
      «Кстати, зачем ты брал в лаборатории медный купорос?» – спрашивает директор. Верещагин, вмиг раскрасневшись, говорит: «Можно я сниму рубашку?», чем очень удивляет директора, который, наверное, не видел телефильма… Нет, пожалуй, все же видел, отвечает точно как следователь: «Если это необходимо» – события развиваются с неумолимой детерминированностью.
      Верещагин снимает рубашку, остается в белой чистой майке – вчера из прачечной. «Ну, как? Легче? – спрашивает директор-следователь, нисколько не отклоняясь от сценария.- Эх, вы, жители подземелий, не выносите нашего поверхностного климата!» От этих слов Верещагин немного приободряется, потому что в телефильме дальше шел другой текст, но, надо признать, директор сочиняет не хуже: «Кстати,- говорит он,- чего это ты разогнался менять нагреватель у седьмой печи?» «Все, крышка!» – думает Верещагин. Он вскакивает и начинает быстро ходить по кабинету – тоже резко отклоняясь от сценария, преступник вскакивать себе не позволял. «Чего это ты?» – удивляется директор. «Можно я сниму майку?» – спрашивает Верещагин. «Ну, это уже слишком,- возражает директор.- Могут войти…»
      И действительно входит: секретарша. На ее лице удивленно, но не тем вызванное, что Верещагин голый, свое удивление она принесла из приемной: некто набирает номер директорского телефона и спрашивает – кого бы вы думали? – Верещагина. Так она говорит. «Кого бы вы думали?» – она не говорит, ловко изображает, используя минимум мимических средств: работают только брови: кого бы вы думали? и уголки рта: просто безобразие! глаза же бесстрастны и великолепны, заглянув в них, Beрещагин бросается к рубашке. «Так соедините»,- говорит директор небрежно и легко, будто нет ничего удивительного в том, что звонят директору, а спрашивают человека из подвала. «Бери трубку»,- говорит он Верещагину, тот бормочет: «Подожди»,- запутался в рубашке: пытается просунуть в рукав голову, которая, естественно, лезть не желает, узковато для нее, у Верещагина голова – ого-го! Он задыхается, ослеплен. «Я вам помогу»,- слышит голос, нежные руки касаются тела – мгновенье, и голова водворена на место, проскальзывает в для нее созданное отверстие, тьма сменяется светом, совсем близко – глаза секретарши, ласковый, теплый взгляд, пробужденная верещагинскими муками материнская доброта. «Не знакома ли вам буфетчица по имени Тамара?» – спрашивает Верещагин. «Буфетчица? – секретарша оскорблена, смеется коротким ледяным смешком.- Таких знакомых не имею. А что?» – «Вы на нее похожи»,- объясняет Верещагин, если уж он начал запутываться, остановить этот процесс ни в чьих силах: его голову куда надо направят, так он выпроставшейся головой дурацкий вопрос задает. «Какие глупости!» – говорит секретарша, ее глаза снова холодны и недоступны, как северное сияние. «Ей-богу!»- настаивает на сходстве Верещагин. «Ты возьмешь трубку или нет?» – спрашивает директор, Верещагин берет и оглушает присутствующих внезапным воплем: «Алло! Да! Я слушаю!» Он кричит без всякого повода, углышком сознания отмечая, что повода нет, но ведь углышком сознания только и умеют что отмечать, влиять на поступки они не способны, поэтому Верещагин кричит еще громче «Да! Я! Не нашел! Нет бумажки – пропала, пропала! Я поищу! Хорошо! Позвоните через неделю! Все! Все!» И вдруг он истошно орет совсем другие слова: «Берите, берите карандаш, быстрее! Записывайте! Диаметр отверстия… Угол сверления… Расстояние между центрами…»
      Он начинает выкрикивать цифры: «Двадцать восемь!.. Одиннадцать и девять!.. Тридцать семь и три!..- речь его ускоряется, голос крепчает, как у хоккейного комментатора в момент, когда у ворот назревает голевая ситуация. – Ноль девять!.. Два и две!.. Тридцать пять и семь!.. Один и шесть!.. Четыре и одна!.. Шесть и четыре!.. Три и четыре!..»
      Он кладет трубку и ошарашенно оглядывается. «Вспомнил,- говорит он.- Это черт знает что! Значит, теперь уже сомнений нет…» Директор осведомляется, что он вспомнил, в чем нет сомнений. «Я вспомнил параметры детской игрушки»,- отвечает Верещагин, но в чем нет сомнений, не говорит. Он закуривает, сжимает зубами мундштук так, что будь это не кизиловое дерево, а сосна или даже дуб, щепки полетели бы в разные стороны. Верещагин счастлив и торжествен. Десять лет тому назад, если не больше, сделал он расчеты своей игрушки, этого замечательного волчка, десять, пятнадцать лет в глаза их не видел, мыслью ни разу не возвращался к ним, и вдруг – такое чудо! – вспомнил все цифры, до единой, до последний запятой, отделяющей целые от десятых,- нет, не вспомнил, а снова рассчитал – мгновенно, вот в чем дело! Он гений – вот в чем теперь уже нет сомнений, он величайший гений всех времен и народов, а раз так, то никто не сумеет помешать ему осуществить День Творения!
      «Я поменял нагреватель, потому что старый вот-вот выйдет из строя,- говорит он четко, уверенно и твердо, Потому что он – гений, кого хочешь обманет.- Если печь перегорит во время плавки, кто будет отвечать? Ты? Нет, я».
      Вот так уверенно говорит Верещагин, он не какой-нибудь мелкий уголовничек из телефильма, его, Верещагина, не так легко запутать и расколоть. «Это называется профилактическим ремонтом»,- говорит он.
      Директор кивает – он согласен. Пожалуй, он кивает чуть энергичнее, чем требует ситуация, это Верещагин опять отмечает краешком мозга,- у него весь мозг гениальный, сомнений уже нет, особенно краешки, Верещагин с повышенным вниманием относится теперь к тому, о чем сигнализируют краешки, и опять начинает беспокоиться. Но директор говорит: «Правильно сделал»,- это он, откивав, говорит «правильно сделал» и произносит задушевным голосом длинную речь о том, что печи надо беречь как зеницу ока, потому что на них, как мир на китах, держится весь институт, на тех вшивых драгоценностях, которые этими печами испекаются, поскольку за них дают валюту, а министерство хлебом не корми, дай валюту, поэтому, пока печи работают и фальшивые драгоценности отгружаются по высокопоставленным адресам, институт может делать что хочет, на все его проделки смотрят сквозь пальцы,- например, электронный микроскоп куплен вне плана, другой организации за такую вольность уши оторвали бы, а институту даже пальцем не погрозили, поскольку драгоценности идут полным ходом, но если вдруг в цехе что-нибудь сломается и выпуск всей этой бижутерии уменьшится хоть на чуть-чуть, сразу примчится комиссия спрашивать: чем вы тут занимаетесь, мать вашу так эт цетэра,- так что Верещагин должен иметь в виду, что вся наука стоит на его плечах, и гордиться должен…
      Верещагин почти доволен, но краешек мозга продолжает беспокоиться. «Зачем ты меня вызывал?»- спрашивает Верещагин. «Просто поболтать захотелось»,- отвечает директор, звучит это не очень убедительно. «А почему сказал: срочно?»- продолжает допытываться Верещагин. Директор смеется и отшучивается: мол, какой же он директор, если не будет вызывать подчиненных срочно? «Это тряпка, а не директор, его гнать надо»,- смеется он.
      А потом как бы между прочим говорит: «Я в отпуск собрался. На черноморском песочке надо поваляться» – и объясняет, что сердце пошаливает, утомился в хлопотах, но Верещагин почти не слышит, он глохнет от радости – в День Творения директора не будет! Никто не сможет помешать! Лучше и выдумать невозможно! «Когда? – спрашивает он.- Когда едешь?» – он не верит своей удаче, может быть, он ослышался? «Завтра,- отвечает директор.- Уже билет в кармане». «Ну и жарища у тебя здесь! – кричит Верещагин.- Больше не могу! В подвал, в подвал! Ты на песочек, а я в подвал!»
      И бежит к двери, заправляя на ходу рубашку в брюки. «Больше всего я боялся, что ты обрадуешься моему отъезду»,- говорит вслед директор, и углышки сознания снова начинают бить тревогу.
 

163

 
      И был еще случай, когда Верещагин выпустил из рук птичку.
      В сквере под большим деревом мальчишка держал в руках воробья. Приятели смотрели, как он держит. Иногда они гладили перышки на воробьиной головке, а тот, который держал, подносил иногда птичку ко рту и целовал в клюв.
      Верещагин проходил мимо. Он остановился и засмеялся. А когда увидел, что птичка, проявляя взаимность, клюнула мальчишку в губы, то даже умилился. Мальчишке понравилось, что взрослый человек умиляется, и он еще раз сделал так, чтобы воробей клюнул его в губы. Верещагин снова умилился. Тогда мальчишка сказал: «Хотите подержать?» – и передал Верещагину воробья, демонстрируя этим актом возникшее к взрослому человеку доверие. В кулаке у мальчишки птица вела себя спокойно, а у Верещагина почему-то стала делать решительные попытки освободиться, у нее оказалось очень сильное тельце и крылья, как пружины. Верещагину пришлось посильнее сжать кулак, чтоб она не вырвалась. От этого дополнительного сжатия птичка затрепыхалась еще отчаянней, Верещагин сжал кулак еще крепче… Так они – Верещагин и воробей – попеременно усиливали оное действие, и в конце концов наступил момент, когда Верещагин почувствовал: еще немного, и рвущаяся птица будет раздавлена, тогда он испуганно разжал кулак, воробей упорхнул в поднебесье, и все это было очень похоже ни историю с королем, пожелавшим взять в услужение гордых людей, которую автор расскажет чуть попозже, Страниц через десять.
      Мальчишки не поняли причин верещагинского поступка, они закричали: «Что вы сделали? Она же не ваша!», а хозяин птички вдруг разревелся по всем правилам детского плача: с обильными слезами, соплями и громкими всхлипами, хотя это был уже довольно большой мальчик, лет десяти.
 

164

 
      С криком: «Я – гений!