«Это вы здесь, оказывается, живете?» – «Да, я»,- отвечает знакомый, а сам весь в синяках. «Как жизнь?» «Ужасно! – отвечает.- Еще хуже, чем раньше. Те хоть не били. А эта – кормит бурдой, изменяет, да еще и лупит меня. А когда я плачу, она громко играет на пианино, чтоб соседи не слышали моих рыданий. Вконец расстроила инструмент».- «Постойте,- говорит настройщик.- А где вы с ней познакомились?» – «Да я же рассказывал,- говорит несчастный.- Далеко в Сибири».- «Сибирь большая, где именно?» – «В одном таежном поселке,- отвечает несчастный.- Дальше некуда. Зашел там в столовую пообедать, а она села за мой столик».- «Несчастный! – вскричал настройщик.- Ты опять полюбил ближайшую! Первая хоть в другом подъезде жила, вторая в другом отделе работала, а эта – за одним с тобой столиком сидела! Ближе некуда! О, кротовья слепота нашей любви!»
      Тут этот несчастный как ударит кулаком по клавишам пианино – это кульминационный момент пьесы, публика в зале вся вздрогнула от неожиданности,- как ударит, да как закричит: «Мать твою так, проклятый старый хрыч, как же я могу полюбить далекую, если ее не увижу? А стоит увидеть, как ты сразу объявляешь, что она уже близкая! Я же сначала встретить должен, чтоб мое сердце зажглось любовью! А ты хочешь, чтоб я шел по одной улице, а поскользнулся на арбузной корке, которая лежит на другой?»
      В этом месте публика начинает хихикать, хотя пьеса, в целом, трагическая. «Как мне полюбить далекую?» – кричит герой и рыдает. А настройщик тем временем настраивает инструмент. «Бум-бум! Бум-бум!»- звучит пианино. «А-а-а-а! Ы-ы-ы-ы!» – сотрясается в рыданиях герой. Звуки то заглушают друг друга, то сливаются в единый аккорд, полный тоски и отчаянья. Так заканчивается спектакль.
 

105

 
      Квартиру Верещагин получает очень быстро – старый друг Пеликан постарался; в связи с новосельем появляется множество разных хозяйственных забот, к тому ж новая работа требует глаза и усердия,- нет у Верещагина времени размышлять над юношескими идеями.
      Бежит он, например, на станцию – открыточка пришла, багаж из Порелова прибыл,- думает пожертвовать этому делу час-полтора, а выходит – целый день пропал. И вечер впридачу тоже.
      Как неорганизован мир вокруг! Бегает Верещагин по сырому бескрайнему багажному подвалу, души живой найти не может. «Кто здесь есть?» – кричит, на ящики, тюки, контейнеры натыкается, все силы потерял в этом темном подземном городе, пока наконец не посчастливилось; вышел случайно на светлую площадку, где два испачканных человека сидят за журнальным полированным столиком, курят и играют в азартную игру.
      Обрадованный Верещагин бросается к ним, объясняет: багаж получить нужно, но эти люди в азарте и посторонние шумы воспринимают плохо. Верещагин им в уши про багаж, а они в это время такой разговор ведут: «Крестовая семерка еще вначале вышла».- «Это пиковая вышла, а крестовая еще нет».- «Если б не вышла, я б к тебе с шестерки не заходил». – «А если я тебе скажу, что не вышла?» – «Что ты мне говоришь – вышла!» – вот такой, по непонятности почти что научный разговор ведут. Верещагин квитанцией машет, сто тысяч раз повторяет, что ему прибывший багаж желательно получить, но события за столиком развиваются по своим законам: на крестовую шестерку шлепается крестовая семерка, которая якобы вышла,- игрок, ее выбросивший, торжествует победу: радостно затягивается сигареткой и хохочет так, что дым из его глотки вылетает комьями, плотными, как булыжники.
      Тут и Верещагин впадает в азарт, но другого рода: зарычав, как некогда перекусывая нитку возле медвежьего глаза – этот эпизод описан в двадцать четвертой главе,- он трясет счастливчика с семеркой за плечи с такой силой, что тот, наконец, замечает посетителя, переспрашивает: «Багажик?», говорит: «Мы ссориться не будем, дело у нас общее, ведь верно?» – и не только в одно мгновенье находит верещагинский багаж, но и вдобавок приводит милицейского сержанта, пожилого человека, о котором Верещагин сначала думает: сейчас отведет меня в милицию, потому что я тряс за плечи работника подвала, но, оказывается, совсем в другом дело – это, оказывается, сервис, безупречное обслуживание: пожилой сержант дежурит на вокзале, у него маленький грузовичок, чтоб отвозить сильно пьяных в вытрезвитель, а так как в дневное время пьяных не хватает, то, чтоб не простаивать, он за небольшую плату помогает трезвому населению в перевозке багажа, скромно подрабатывает. «У нас все можно,- говорит хозяин трефовой семерки, которого Верещагин тряс за плечи.- Если по-хорошему, мы все умеем»,- и проявляет столько заботы и инициативы, что у него едва находится свободная секунда, чтоб припасть к верещагинскому уху и прошептать: «Отблагодарить надо бы… На бутылочку красненького». Верещагин без колебаний дает ему три рубля.
      Но тут возник другой – тот, что зашел с шестерки, держит в руках карты, вид у него обездоленный. Он тычет свои карты Верещагину в лицо и говорит: «Хочешь, покажу фокус? А ты мне за это на бутылочку красненького… Да она всего рубль две!» – кричит он, так как фокус отвергнут, и получает рубль. Получив этот рубль, он смотрит на Верещагина как на последнего дурака. Милицейский сержант говорит: «Идемте». «Две копейки занесешь в другой раз!» – кричит вслед бывший обездоленный. «Народ этот отчаянный. С ним осторожнее надо быть»,- говорит сержант.
      И вот наконец они уже не в подвале, они едут в машине улицам города. Сержант рассказывает о своей работе. Он говорит, что в первое время хватал всех без разбору, такой был неопытный: качается человек, значит, в машину и в вытрезвитель. А теперь научился различать – пьяница перед ним или случайно напившийся. Случайно напившемуся он говорит: иди домой, к жене, чтоб я тебя не видел… Но, к сожалению, отдельные личности такое гуманное обхождение не понимают. Они радуются, увидев милиционера: «О, милиционер! Вези меня в вытрезвитель!» И очень обижаются, когда их гонят домой. «Ты для чего, говорят, тут поставлен?» Они внимания хотят. Они специально куражатся, чтоб ими заинтересовались. Потому что на трезвых на них никто не смотрит. Такой человек в трезвом виде тоскует: кто, мол, я есть? Один из миллиардов. А пьяному ему почет: в машину сажают, в вытрезвителе вокруг него врачи хлопочут, с высшим образованием люди. «Один прямо так и заявил,- рассказывает сержант,- я его отвез, а он врачам: белый халат, говорит, и я могу напялить, ты мне сначала диплом покажи, а уже потом вокруг меня холуем бегай… Каждый человек главным быть хочет, от этого все беды на земле…»
      Вот такой рассудительный сержант попался Верещагину. Настоящий философ. А философ он философ и есть – ящик на пятый этаж тащить отказался: сердце, дескать, не очень здоровое, да и некогда, пьяные на вокзале внимания ждут… Три рубля все же взял. Правда, со смущением. Извинился. Уехал.
      И остался Верещагин с огромным ящиком перед домом один. Новая трудность возникла.
      У автора приятель есть, тоже в некотором роде философ, так он насчет трудностей высказывается очень интересно. Трудности, говорит он, не сами по себе страшны, любую из них, говорит, преодолеть – пара пустяков. Но до чего ж, говорит, они плодовиты, суки! Только, говорит, преодолеешь одну до конца, как видишь: из ее раздавленного брюха новая вылазит. Новую – к ногтю: а она уже очередного гаденыша на свет произвела. А то и двух. И так до скончания века любая трудность со своим длинным потомством – неистребима. Иногда кажется: маленькая, ерундовенькая,- но знай: раз появилась, до последнего твоего часа будет с тобой жить. Поэтому мой приятель давно уже перестал бороться с трудностями. Он ими оброс как раковинами борт судна – это такие стихи есть. И вот плывет к порту назначения отяжелевший, неуклюжий, ниже ватерлинии в жизненный океан погруженный. Хороший человек.
      Верещагин же подобной философии не сочувствовал: оказавшись один на один с ящиком, он сразу стал думать, как эту новую трудность преодолеть. И вот как решил: сбегать в ближайший какой-нибудь магазин, там обязательно найдутся рабочие-грузчики, авось за трешку согласятся помочь. Но оставить ящик без присмотра Верещагин боится: вдруг кто-нибудь сопрет. Конечно, ящик тяжелый и громоздкий, но любую самую тяжелую и громоздкую вещь легко спереть, если она без присмотра. Поэтому, прежде чем пойти в магазин, Верещагин звонит в чужую дверь на первом этаже, надеясь, что выйдет старушка, которую он и попросит посторожить ящик. Но выходит не старушка, а мужчина средних лет и сразу же поражает Верещагина сильнейшим приятным запахом, который исходит от него в таком изобилии, как от цветочной клумбы. Он еще только приоткрыл дверь, а лестничная площадка уже сразу заблагоухала, как райский сад Эдем. Верещагин не понимает, что это таким способом рождается новая трудность, он просто удивлен и растерянно принюхивается. «Друг,- говорит мужчина,- не могу, понимаешь? С удовольствием, но не могу, веришь ты мне?» В ответ на эти слова Верещагин поворачивается уходить, но мужчина кричит: «Куда ты? Это я не могу, зато Марианна может. Марианна! – кричит он в глубь квартиры.- Марианна!» – и оттуда появляется женщина, которой ничего не надо объяснять, она все слышала и идет прямехонько на улицу. Верещагин следом. «Что вы! Не надо!» – говорит он, Потому что женщина обхватывает ящик руками. «Вы только посторожите, я грузчиков сейчас приведу»,- объясняет ей Верещагин, но женщина говорит: «Посторонитесь»,- ящик уже у нее в охапке, она несет его – к дому, в подъезд, вверх, шагает через ступеньки, Верещагин едва поспевает. «Вы с ума сошли!» – растерянно бормочет, но вот уже пятый этаж. Верещагин отпирает дверь, женщина вносит ящик в прихожую, ставит, Верещагин говорит ей: «Спасибо» – с одышкой, «Не за что»,- ровным голосом отвечает женщина и уходит.
      «Вокруг меня начинают происходить странные вещи»,- думает Верещагин. Он полагает, что это хороший знак.
 

106

 
      Ящик уже в квартире, но неприятности, начавшиеся в подвале багажного отделения, где трефовой семеркой была побита карта рангом ниже, не прекратили род свой, они сопровождали Верещагина полжизни, однако автор не будет описывать их генеалогию, это увело б его в сторону от главной темы.
      Вечером Верещагин отправляется к соседу с визитом вежливости, а также желая поближе рассмотреть могучую женщину, заменившую целый коллектив грузчиков, Возможно, его влек еще и запах райского сада Эдем. Впоследствии Верещагин неоднократно посещал соседа, но как складывались их дальнейшие отношения, автор описывать не станет, да и вообще, пожалуй, больше о соседе не упомянет. Но его рассказ о прожитой им жизни в книгу на всякий случай вставит. Может, этот рассказ окажется и не нужным, а может, где-то в дальнейшем пригодится. Мало ли что. Может, автор захочет пофилософствовать и некоторые факты из жизни соседа использует. А нет – так и бог с ним, пусть этот длинный рассказ существует сам по себе. Места в книге достаточно. Автор вообще придерживается того мнения, что лучше пусть будет что-то лишнее, чем чего-то не хватит. Любое серьезное явление, например жизнь, может существовать лишь там, где есть избыток. Если всего будет ровно столько, сколько надо, то обязательно чего-то не хватит.
 

107

 
      Благоухающий сосед сказал: «Заходи, друг. Это прихожая, дальше – комната. Идем, друг, на кухню, там телевизора нет, вот что хорошо. У меня, понимаешь, беда – как телевизор включается, так жена выключается… Марианна! Марианна! Гость пришел!.. Видишь, не слышит. Ты зачем принес, это некрасиво. Пришел ко мне – значит, я угощаю, если я к тебе – тогда ты. С собой приносить – это и хозяина унижать и себя… Садись! Вот тебе огурцы, вот тебе хлеб, вот тебе яблоки. А вот – выпивка. Давай сделаем так. Сначала я тебе расскажу о своей жизни, потом ты мне…» – «Как же, успеете,- сказала вошедшая вдруг Марианна, она поставила на стол тарелку с ломтиками ветчины.- Он свою жизнь на весь вечер растянет». И ушла. «Вот язва,- сказал сосед.- Как от телевизора отключится, обязательно какую-нибудь гадость скажет. Разве можно по-человечески разговаривать, если мы друг о друге ничего не знаем? Мы же не алкаши, верно?.. Я с главного начну,- сказал он.- С носа. Мне его в сорок четвертом разрывная пуля прострелила. Видишь, два шрама? Вот это пуля вошла, а вот это – вышла. Ее, понимаешь, скорость подвела: влетела в нос, вылетела из скулы и разорвалась уже на свежем воздухе. Во мне не успела. Семь месяцев пролежал в госпитале. Вернулся в часть, шел март сорок пятого года, одно сплошное наступление… Вроде бы все кончилось хорошо, да? И я так думал. До девятого мая. «Ребята! – бежит один.- Немцы капитуляцию подписали!» Все как заорут: «Ура-а-а!», и я вместе со всеми. И вдруг – как хлынет! Кровь! Носом! Скажу тебе честно, больше я «ура» никогда в жизни не кричал. Отвезли меня снова в госпиталь, снова провалялся месяц. С тех пор я еще раз десять в больницах лежал. Как напрягусь – из носу кровь, не остановишь. Важные сосуды задеты, чуть поднатужусь – лопаются. Один раз прямо с унитаза взяли. Но главное, не только от физического напряжения, а и от умственного, вот в чем главная беда! Я в парнях знаешь, какой способный был? Но врачи наотрез: о высшем образовании и не помышляй. Остался я, друг, неучем. Заметил, как от меня пахнет? Наверное, думаешь, на одеколонной фабрике работаю. Стыдно признаться, но скажу где. Все равно узнаешь от соседей, так пусть, когда они тебе скажут, мол, этот-то, нижний, ассенизатором работает, так чтоб ты им ответил: «А я и без вас знаю» – и оставил их в дураках. Люди всегда себя дураками чувствуют, когда их новость оказывается всем известной… Если захотелось убежать – беги, не стесняйся. А если остаешься, давай выпьем по первой – за знакомство… Я одеколоном каждый день мажусь, потому что наши запахи страшное дело как въедаются в кожу, теркой не ототрешь. У меня сегодня выходной, но я все равно помазался, привычка уже, как утренняя гимнастика. Стою перед зеркалом и мажусь – там, сям, получается вроде гимнастические упражнения. Сначала «Тройным», потом на «Шипр» перешел – сын вырос, стал жить самостоятельно и с деньгами стало получше. Благосостояние растет, оно на всем сказывается. Посмотри на девчонок, которым по шестнадцать,- сами еще ничего не зарабатывают, а разодеты в короткие юбки, как королевы. Почему же я, трудовой человек, не могу позволить себе «Шипр»? Ты бы на моем месте чем мазался? Может, у меня это главное удовольствие в жизни: войти в троллейбус, и чтоб люди ко мне с уважением принюхались… Но сейчас я тебе один анекдот скажу: я уже и не «Шипром» мажусь. Узнаешь чем – умрешь. Французскими духами «Шанель»! Сорок рублей крохотненькая бутылочка. Но запах, скажу тебе, стойкий, как у дерьма. Тоже щеткой не ототрешь. Был у меня, понимаешь, день рождения, и жена вдруг на стол – бух! – эту бутылочку… Она только с виду мрачная, а на самом деле добрейшая женщина и во мне души не чает. Для тебя ж, говорит, хороший запах – главное удовольствие, так неужели ж мы не можем позволить себе приятные радости? Это самое длинное в ее жизни высказывание, обычно она подряд больше двух слов не говорит… Так что я мажусь в данный момент французской «Шанелью». Как английский аристократ… А теперь расскажу о сыне. Знаешь, кто у меня сын?.. Нет, о сыне позже, а сейчас вот о чем: ты, кажется, думаешь, что я алкоголик? Думаешь?.. И правильно делаешь, если не думаешь. Я пью часто, но в меру. Под заборами не валялся, прогулов не допускал, посуду никогда не бил. Выпиваю, потому что посоветовал врач. Один замечательный доктор был, душа-человек. Такую, говорит, дам тебе рекомендацию: прикладывайся, но понемногу. Алкоголь, говорит, снимает напряжение, у тебя кровь из носу реже будет течь… Я из-за чего стал ассенизатором? Стыдная, конечно, работа, зато физически не требует напрягаться и нервности никакой: клиенты не спорят, норовят отойти подальше… Но жениться-то надо! Проблема. Молодой еще был! Я тебе расскажу, как женился, а о сыне уже потом. Познакомился с женой на спектакле, она в столовой тогда работала, у них в театр культпоход был. Назначили свидание, стали встречаться, я ей про войну, как в атаки ходил, а о носе – ни слова. И о профессии – молчок. Наконец, сама спросила: «Кем ты работаешь?» А я: «Шофером. Кем еще?» И веришь, покраснел. Потому что у меня, кроме носа, еще одна странность: вру – не краснею, но если скажу полправды – заливаюсь краской и на душе плевки. Ведь действительно шофер – правда значит, – а вместе с тем и наврал: потому что ассенизатор. Позже, конечно, признался – она и не поморщилась, вышла за меня замуж. Потому что уже была беременной – тем самым сыном, о котором сейчас расскажу. Другого у меня нет. Пишут, в простых, мол, семьях всегда помногу детей, а у нас вот один. Зато не простой. Мальчишка, двадцать восемь лет, а уже кто? Доктор наук! Каких – не скажу. Уже три года как доктор, я и гордиться перестал. Да и не в том дело, что доктор. А в том, что он горит. У него в голове все время мысли. Бурлят, бурлят!.. Я б тоже мог, но у меня от такого напряжения вся кровь мигом выскочит через нос. А он выдерживает. Каждое утро, как проснусь, первым делом думаю: эх, какой у меня сын! И сразу хочется жить дальше. Хотя он, конечно, уже не нуждается в моей помощи, зарабатывает больше, чем мы с женой вместе,- иногда, дурачок, возьмет и пришлет деньги. Я ему пишу: не смей, дурак, мы ни в чем не нуждаемся. Но все-таки приятно… Это я тебе говорю, что приятно, в письме я этого не пишу – одну ругань. Но он не обижается, любит меня. В отпуск приезжал. «Я,- говорит,- как в парикмахерскую зайду, выходить не хочется». Мы целый вечер смеялись над этими его словами. И потом, когда уехал, еще много раз с женой – как вспомним, так и смеемся. Вернее, это я смеюсь, жена улыбнется – и то много. Не умеет она смеяться. Ни разговаривать, ни смеяться – тоска, а не жена… Ты понял, насчет чего он? Что от меня одеколоном пахнет. Для него «Тройной» одеколон – самый дорогой запах на свете, потому что он под него рос, вся его детская беззащитность была окружена этим запахом: пахнет, значит папа рядом, бояться нечего… Иногда я думаю: ну, а не было б у меня такого сына, что б делал? Спился б, наверное. Сейчас я ведь живу как? Пальцем хочу пошевелить, но не шевелю, пока не прикину: а честно ли поступаю? Красиво ли? Ты, наверное, не понимаешь, как это важно не испоганить такому сыну родословную. Он уже сделал несколько открытий, уже книгу написал, а пройдет лет двадцать, о нем самом напишут книгу – в серии «Жизнь замечательных людей». А там – обязательно об отце, никуда не денешься! Не веришь, что обязательно? Я тебе сейчас покажу… У меня, смотри, книги этой серии прямо на кухне, я только их и читаю… Вот, например. О ком, видишь? Об Альберте Эйнштейне. Слышал такого? Поверь мне, великий человек. Заглянем внутрь. Смотри. Чей портрет? Отца! Читай… Здесь, здесь! О ком? Целая страница об отце. Никуда не денешься, так уж принято. Подробно пишут: что за человек отец, порядочный или проходимец. Потому что народ интересуется, кто гения выродил. Вот о Паганини пишут, есть у меня эта книга, великий виртуоз был, может, слышал? Отец его люто порол, так в книге и написано, черным по белому! Какой позор наложил на виртуоза папаша – сволочь! Обо мне такого не напишут. Отец – водитель грузового автомобиля, никогда не брал левых денег – так обо мне напишут. Раз уж он такой, что вся его жизнь должна быть как на ладони, значит, я могу себе позволять исключительно только благородные поступки… Об одном Бога молю, чтоб этот писатель не написал: отец, мол, у него – ассенизатор. Водитель автомобиля, никогда не брал левых, подвозил старушек и больных – все! Коротко и ясно! Пусть лучше напишет, какую я для науки крылатую фразу придумал. Это сын, когда приезжал в отпуск, поделился: дела мои, папа, неважные, я, папа, в научный тупик зашел. Я в ответ усмехнулся. Потому что так понимаю: тупик – это очень хорошее дело. Пока у ученого все гладко и с разгоном – это карьера, а как зашел в тупик – здесь жди открытия. Это для ученого большая честь и удача – забрести в тупик. Дурак в тупик не зайдет, он и понятия не имеет, где эти тупики… Чем занимается сын – не скажу, хотя знаю многое. Раньше и сам не знал, спрашиваю его: чем, сынок, занимаешься? Я, мол, не спец, но если в общих чертах, то кое-что пойму. А он: нельзя. Знаешь, как это меня обидело? Я на него так заорал, что до сих пор удивляюсь, почему кровь носом не пошла. «От отца,- ору,- скрываешь? Значит, думаешь: может, отец – шпион. А не шпион, так болтун? Одним словом, допускаешь, что отец – подлец?» Вот так орал. Он: ладно, папа, давай расскажу. А я – уже в себя пришел – говорю ему спокойным голосом: не надо, сынок, зачем мне знать, молчи, не обижусь. А у самого сердце аж трясется: расскажет или нет? Вдруг поверит, что я и в самом деле не обижусь. То есть я хотел, чтоб он поверил, но все равно рассказал. Не насильно – иначе, мол, у отца кровь носом пойдет, а по сыновнему долгу, который, как я понимаю, выше государственного… Я ему потом: дурак, неужели не понимаешь, что я ни под какой пыткой не выдам? Ты себе вред можешь причинить, но чтоб я тебе… Скажи, говорю, было такое, чтоб я тебе вред причинил? Он: не было. А я: нет, скажи – было? Он опять: не было. Я: было? Он: не было. Мы так раз сто, хохотали уже, а: было? не было. Вроде как игра получилась – в «было – не было»… Теперь насчет моей крылатой фразы Я ему сказал: если, говорю, ты сегодня в тупике, значит, говорю, завтра мне искать нашу фамилию в списках лауреатов Государственной премии. Он как расхохочется: ну, папа, говорит, ты как скажешь, так обязательно образно. Я, говорит, у себя в лаборатории теперь такую крылатую фразу пущу: «Кто сегодня в тупике, тот завтра – лауреат»… Пусть они лучше об этом напишут в серии «Жизнь замечательных людей», а не о том, что я ассенизатор… Интересно, жена нас подслушивает или нет? Схожу-ка гляну… Вроде бы продолжает смотреть телевизор. Но точно сказать не могу. Она, может, и подслушивала, а когда услышала, что я иду проверять, быстренько села за телевизор. Коварная женщина. У меня других женщин не было, потому что нельзя напрягаться, так что не знаю: все они коварные или из всех на свете одна, но мне попалась. Я ее коварством поражен с самого знакомства. Странная история получилась. Я тебе рассказывал, что сын у нас еще до женитьбы начал быть. Ну, сам знаешь, как это делается. Целуешь женщину, обнимаешь, она, конечно, сопротивляется и орет благим матом – если тебя не любит, а если любит, то сопротивляется молчком. Я молодой был, во мне страсть закипела и – стыдно рассказывать, но дело прошлое,- силой ее взял. Скрутил и взял. Если б ты видел, как она после этого плакала! Я ей: не плачь, чего ты, я же на тебе женюсь, дурочка… И тому подобное… Поженились. Пришел день ее вещи ко мне перетаскивать. А у нее сундук материнский, железом окованный, теперь таких нет. Я говорю: сбегаю найму телегу. Машину в то время раздобыть было трудно, а на своей ассенизаторской не повезешь – кузова в ней нет. Поэтому я телегу… А она: не надо, нечего разбрасываться деньгами. И – раз! – сундук себе на спину. А в нем килограммов сто, со всем добром. Да еще беременная была, живот выпирал… Тебе ящик на пятый этаж она как? Не видел, но представляю. А в то время была моложе и с этим сундуком через весь город чуть ли не вприпрыжку. Я сзади, как дворняжка, бежал. И тут меня вдруг осенило. Принесли сундук, она сразу из него тряпки вытаскивать зачем-то, а я: подожди, говорю. Сядь! Расскажи лучше, как это я мог тебя силой взять, если в тебе такое могущество? А она – что ты думаешь? Смеется. Ну, ладно – поддалась, это я могу понять, потому что любила. Но плакала зачем? Ведь рыдала – страшное дело, сотрясалась вся. Зачем? Вот в чем каверзный вопрос! Смеется… Вернее, улыбается,- смеяться она и тогда не умела… Зачем? Я из-за этих размышлений долго тогда переживал. Вспомню, как руки ей выкручивал, как она рвалась вроде бы изо всех сил, как потом утешал ее, беззащитную… Тьфу! Надо же! Своей мужской силой гордился, дурак, такое приятное чувство было: мол, сам скрутил, а от всего мира защищу… А она, оказывается, одним мизинцем могла меня сковырнуть… До сих пор – как вспомню, сразу злость во мне поднимается: ах ты, лицемерка! Поддалась, а рыдала. И как искренне, от всей души! Насильником меня представила! Я ей потом говорил: из тебя, лицемерка, могла бы получиться народная артистка. Смеется и молчит. Улыбается. Молчать она мастер. Думаешь, не слышит, о чем я рассказываю? Прекрасно все слышит. Думаешь, мне потом устроит скандал? Нет, ни слова не скажет. Женщины вообще темные существа. Мы им нужны на пять минут, чтоб ребенка зачать. А потом они все делают сами и в нас не нуждаются. Сами себя рождают. И молчат. Я с вороной и то больше разговариваю, чем с женой… Не понимаешь, о чем я? Ворона у нас живет – зимой обморозилась, я ее подобрал… В «Жизни замечательных людей» пусть так и напишут: отец его был добрым человеком, однажды согрел замерзающую ворону и накормил. И все. Больше ничего писать не надо. Потому что дальше один позор: жена, понимаешь, хочет завести ворону. Соседи жалуются, говорят: она будит нас своим лаем… Не понял? Лает у меня ворона. Чудачка такая. У соседей на втором этаже собака, а ворона у нас вольная – форточка открыта, летает куда хочет, заглядывает во все окна. А там собака. И, конечно, на нашу ворону: гав-гав! Раз – гав-гав, два – гав-гав, а на третий ворона ей сама: гав-гав! Теперь в пять утра садится к ним на подоконник и лает. Собаку зовет, по другу нашла. Соседи в претензии: или, говорят, не выпускайте вашу ворону, или мы напишем жалобу в домоуправление. Что делать? Не жить же все лето с закрытой форточкой? Жена и решила: занесу ее подальше, чтоб обратной дороги не нашла. Жалко, конечно, а где другой выход? Может, ты подскажешь?.. Давай еще по рюмашечке. Мы ведь с тобой нельзя сказать, чтоб много выпили, верно? Не пьяные, а слегка веселые, да? Очень люблю выпить так, чтоб не быть пьяным, но чтоб подействовало. На тебя действует?»
      «Действует»,- сказал Верещагин. Ему приятно было об этом сообщить. Воздух на кухне стал очень прозрачным, развешанные по стенам половники и сковородки загадочно улыбались, а у кастрюли, лежащей на столе вверх дном, вид был совсем интригующий. Казалось, приподними ее, и под ней окажется что-нибудь очень забавное и неожиданное. Например, живой и веселый заяц. Или еще кто-нибудь – обязательно живой и веселый. «Надо почаще выпивать»,- подумал Верещагин.
      Он каждый раз, когда выпивал, думал, что надо бы почаще, потому что неудачнику живется легче, если он пьяница, а Верещагин о себе знал, что он неудачник, и каждый раз, выпив, принимал решение спиться. Но наутро забывал об этом решении и не брал в рот по три-четыре месяца, пока не подворачивалась случайная или вынужденная выпивка, и тогда он опять думал, что надо бы спиться. И опять забывал наутро.
 

108

 
      Утро следующего дня выдалось ясным и солнечным, на душе же у Верещагина пасмурно и тоскливо. И совсем не потому, что он выпил накануне. Более серьезные имелись причины.
      Он одевается и идет в городской парк, надеясь слиться там с лучезарной природой и подправить этим актом свое пасмурное настроение.
      Он ходит по аллее туда-сюда, но лучше ему не становится. Природа почему-то не обнаруживает желания слиться с ним, она поглядывает на слоняющегося Верещагина как бы искоса. Похоже, она за что-то обижена на него.
      Тогда он подходит к ближайшему дереву – это, скорее всего, осина, но, может быть, и тополь – прижимается щекой к стволу и говорит: «Давай помиримся». На его счастье никто из прохожих не слышит этих сумасшедших слов. Но и осина тоже не слышит. Во всяком случае, она ничего Верещагину не отвечает. Не исключено, что она – тополь.
      Верещагин с минуту трется щекой о шершавую кору, немного оцарапался и, вздохнув, идет дальше. Он видит на дорожке пустую консервную банку и спешит к ней, чтоб развеселиться, пнув. Но какой-то мальчишка успевает раньше: от удара его ноги банка катится с таким грохотом, какого от нее трудно было ожидать.
      Верещагин садится на скамейку и старается думать о чем-нибудь приятном. Слияния с лучезарной природой не получилось, так, может быть, в нем самом отыщется что-нибудь подходящее для хорошего настроения. Он вспоминает девушку Тину, с которой познакомился благодаря петле гистерезиса, и, надеясь обрадоваться, хвалит сам себя, бахвалится: ловко он, можно сказать, накинул ей «ту петлю на шею: произвел впечатление, она смотрела на него почти влюбленно, особенно потом, в театре. Да и Верещагин не остался равнодушным, девушка ему тоже понравилась, и тоже больше всего потом, в театре. Такой эпизод запомнился Верещагину: на сцене герой пьесы кричит: «Как же я смогу полюбить далекую, если ее не увижу! Ты хочешь, чтоб я шел по центральной улице, а поскользнулся на арбузной корке, которая лежит в тупиковом переулке на окраине!..» Что-то в этом роде кричит, а у девушки Тины в глазах не грусть, не веселье, а соучастие,- Верещагин искоса на нее глянул и все это увидел. Профиль мягкий, кроткий. Одним словом, красивая и добрая девушка. Вокруг нее как бы шар из теплоты и беспечальности. Кто внутрь этого шара проникнет, тому всегда будет хорошо. Так подумал тогда Верещагин. И еще подумал – с радостью: «Мы – далекие. Мы познакомились посреди реки».
      Но после спектакля, когда шли к выходу, все было испорчено. Подходит к ним нахальноватого вида паренек лет восемнадцати и смотрит на одну Тину. И говорит ей: «Здравствуй. Тебе привет от Аркадия» – и улыбается при этом со значением. На Верещагина не смотрит из принципиальных соображений. «Тебе привет от Аркадия»,- говорит во второй раз и отходит, улыбаясь с еще большим значением.
      Что-то липкое и холодное касается души Верещагина, это – ревность, она как чужая остывшая кровь, Верещагин легко узнает ее, старую знакомую. «От какого Аркадия?» – спрашивает он, хотя понимает, что лучше бы промолчать. «Первый раз слышу это имя»,- отвечает Тина и на ее повернутом к Верещагину лице недоумения больше, чем следовало бы. «Вот и врешь,- беспечным тоном говорит Верещагин, и беспечности в его голосе тоже некоторый избыток.- Не может быть, чтоб ты никогда не слышала имени Аркадий, которое довольно широко распространено»,- вроде бы шутит, а с другой стороны – и не шутит, красиво закрутил, но все же лучше было бы промолчать. Тина краснеет, неловко улыбается, объясняет: она просто неправильно выразилась, имя Аркадий ей, конечно, приходилось слышать неоднократно, но знакомых с таким именем у нее нет. Она оправдывается излишне многословно, Верещагину неловко за свои расспросы,- он выглядит, должно быть, глупо и жалко. «Ерунда все это,- спешит он исправиться.- Лучше поговорим о спектакле. Тебе понравилось?