«Не понимаю, – говорил он сердито, – ты меня любишь или нет?» – «Больше жизни! – отвечала Бэлла. – Ты моя единственная любовь на всю жизнь». – «В таком случае, – говорил Верещагин, – ты должна сама стремиться все мне выложить. Даже если я не захочу слушать. Говорить правду умеет каждая честная женщина, для женщины любящей – этого мало, любящая женщина должна не просто правдиво отвечать на вопросы, она должна извергать из себя правду, даже если ее не хотят слушать; она должна испытывать потребность отдать все свои воспоминания любимому…»
      Изо дня в день повторяются эти занудливые речи, Верещагин нервно ходит по комнате и говорит, говорит, Бэлла сидит на диване, подобрав под себя ноги, слушает, сокрушенно вздыхает, кивает, соглашается, стыдится своего несовершенства. «Просто я еще глупая»,- оправдывается она, и Верещагин милостиво начинает сначала: раз глупая, значит, надо повторить. «Любящая женщина должна испытывать потребность отдать все свои воспоминания любимому,- говорит он в сотый уже раз.- А ты? Ты стараешься рассказывать только то, что мне приятно слушать,- тут-то ты говоришь с жаром и подробно, а том, что неприятно,- мельком или вообще пропускаешь… Например, этот… как его? – Витька. Ты полчаса рассказывала, как он за тобой ухаживал и унижался, а том, что ты первая бросилась его целовать, я не узнал бы, если бы не выспросил. Представляешь, что было бы, если бы я не выспрашивал? Ты хочешь быть со мною всю жизнь. Как же тебе не страшно всю эту жизнь держать в душе воспоминание, о котором я не знаю? Если я о тебе не знаю хоть какую-нибудь мелочь, значит, я не знаю тебя вообще. Я хочу, чтобы ты стала частью меня, а ты хочешь, чтоб мы вообще были незнакомы? Так?» – «Но я же тебе не вру»,- отвечает бедная Бэлла. «Этого еще не хватало! – возмущается Верещагин. – Еще раз объясняю тебе: не лжет любая честная женщина. Это совсем не значит, что она любит того, кому не лжет. Она просто уважает. Его и себя. А ты утверждаешь, что любишь меня больше жизни. Я не могу в это поверить, потому что не вижу потребности раскрыть предо мною душу, вывернуть ее всю, выскрести, вымыть, очиститься исповедью… Неужели ты не понимаешь, что в женской любви это обязательно?»
      Бэлла сидит на диване, устало кивает – понимает, стало быть. Верещагин ходит по комнате, продолжает речь. Изо дня в день, изо дня в день. Ослепление на него нашло.
      «Коли бы ты излила душу добровольно, я бы поверил в твою любовь,- говорит он.- Конечно, мне не очень приятно узнавать, с каким азартом ты с кем-то там целовалась всего за две недели до нашего знакомства, но, с другой стороны, даже наоборот – очень приятно видеть, с какой безжалостностью ты себя раскрываешь. Все зависит от тона. Своей искренностью ты обесценила бы все прошлое, и я бы поверил, что меня ты любишь, а их – всех этих предыдущих – нет. Что они были просто репетицией перед настоящей любовью. Но ты выкладываешь свое прошлое с таким сопротивлением, что я просто прихожу в отчаянье, слыша, как ты кого-то там целовала – не потому, что ты его целовала, а потому, что не очень хотела, чтоб я об этом знал…»
      И так до конца встречи. И в следующую встречу то же самое. Переделывает Верещагин Бэллу, трет и трет царапинку на красивой блестящей поверхности. «Здравствуй,- говорит ей.- Сейчас я задам один вопрос, потому что из вчерашнего разговора не понял… Только, пожалуйста, отвечай от всей души. С жаром! Иначе я перестану верить, что ты меня любишь. Любящая женщина должна испытывать жгучую, неодолимую потребность…»
      И так далее. И так далее. И так далее. И так далее.
      …Строчка кончилась.
 

63

 
      Ничего больше не требует девушка Бэлла. О замужестве и не заикается уже. Говорит, что ей и так хорошо с Верещагиным. Ей лишь бы видеть его,- так говорит. На все вопросы отвечает. Хоть бы один вопрос какой попался, чтоб она сказала: «Ой, этого я тебе не расскажу». Все рассказывает. А Верещагин почему-то после каждого рассказа все больше настораживается, и в его нервах с каждым днем возникают все большие напряжения.
      Может, он не верит девушке Бэлле? Может, несмотря на произнесенную страшную клятву, сомневается в том, что он первый и единственный у девушки Бэллы возлюбленный?
      Ни в чем Верещагин не сомневается. Верит каждому слову. А напряжение в нервах растет. И от этого возникают тысячи новых вопросов. Уже, казалось бы, обо всем рассказано, а вопросов все равно миллион. И ответы какие-то непитательные. Набьет Верещагин ими брюхо, а чувство голода не пропадает. Хочется сожрать еще какой-нибудь ответик. «Вот еще об этом спрошу и буду сыт»,- думает Верещагин. И раздувшееся его брюхо проглатывает еще один ответ. Но сытости не возникает.
      Может, заболел Верещагин булемией? Есть такая болезнь. Умнет человек дюжину бифштексов и мечтает: «Мне бы еще антрекотик!»
      Бродит Верещагин по залам Бэллиной души, и, какую дверь ни тронет, та услужливо распахивается. А ему мерещатся тайники. «Нету тут, дурак, никаких тайников»,- говорит он себе. «Знаю, что нет,- отвечает он себе.- Еще не хватало, чтоб были». Но все-таки ищет. Что ему надо?
      Однажды в начале зимы гуляли они за городом и наткнулись на речку, покрытую тонким, еще опасным льдом. Идти к мосту было далеко, Верещагин сказал: «Рискнем перейти по льду?» И тогда девушка Бэлла побежала первой, чтоб если на пути встретится совсем непрочный лед, так чтоб провалилась и погибла она, Бэлла, а не он, Верещагин.
      В другой раз поздним вечером раздался звонок в дверь, Верещагин открыл и увидел Бэллу, которую не ждал в этот вечер. В руке у нее – сеточка, в сеточке – кастрюля. «Ты чего?» – спросил Верещагин. «Я сварила тебе борщ»,- сказала Бэлла и, поставив кастрюлю в прихожей, повернулась уходить. «Подожди! – закричал потрясенный Верещагин.- Побудь хоть немного».- «Нет,- ответила Бэлла.- Я просто не хочу, чтоб ты питался всухомятку». И ушла.
      «Что со мной творится? – подумал Верещагин, наевшись борща.- Счастье само идет мне в руки, а я почему-то не могу быть счастливым. Такая замечательная девушка и так меня любит!.. Ну, хорошо, задам еще один вопрос – вот с этим Витькой мне все-таки что-то неясно, задам, она ответит, и все,- ее душа у меня как на ладони, наступит счастливая жизнь, и я смогу снова заняться институтскими делами, которые совсем забросил. Сейчас в институте я чуть ли не на самом плохом счету, но это ничего; говорят, директор назвал меня за глаза бездельником, но и это ничего, это временно, еще один вопрос, Бэлла станет частью моей души, и уж тогда я начну работать так, что директор опять подбросит кверху свои чугунные брови. Еще только один вопросик… Господи, да ведь и так она все рассказала, зачем я мучаю ее и себя, мне бы радоваться и ликовать, ведь такая самаялучшаянасветедевушка!»…
      Верещагин погасил свет, лег на диван и впервые в жизни мысленно обратился к небесам. Он ничего не просил. Он просто поделился с Всемогущим своей радостью, рассказал Всеведущему о том, что ему удалось встретить обыкновенную девушку, которая необыкновенно полюбила его, и это, как он, Верещагин, думает, не обыкновенная случайность. Надо полагать, что они были предназначены друг другу судьбой, – надо же, как повезло!
      Поговорив так с небесами в одностороннем порядке минут, примерно, десять, Верещагин уснул, и спалось ему легко, потому что он ни о чем не просил Вседержителя, ничего не выклянчивал. Его обращение к Промыслителю было песней радости, а не прошением: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» – обычно к этому сводятся все молитвы, нищенским смыслом своим они унижают достоинство человека и огорчают Создателя, вынужденного думать, слушая вымогательства эти: «Не получились они у меня по образу и подобию моему».
      Верещагинский же разговор был приятен небесам и не остался без последствий. Сон нашего героя был удивительно глубок. Он ни разу не пошевелился за всю ночь, и на рассвете не шевельнулся, и утром лежал без движения, и все, что произошло в природе за это время, произошло без его участия.
 

64

 
      Солнце не торопясь вылезло из-за горизонта и распрямило свои лучи во всю длину. Оно освещало Землю без помех. Даже придирчивый глаз неудачника не смог бы найти на небе ничего, кроме голубизны.
      Солнце взобралось по лазурному взгорью довольно высоко и остановилось как раз напротив верещагинского окна. Оно стало бить в него лучами – сильно, как из пушки. Прямо Верещагину в лицо.
      Но тот спал и видел во сне ночь. И на старания ближайшего к нам светила никак не реагировал.
      Есть шутники: они звонят посреди ночи незнакомому человеку и рассказывают анекдот. И потом хохочут, говоря приятелям: «Он послал меня к черту и бросил трубку, у него совсем нет чувства юмора!» И снова набирают случайный номер, надеясь найти посреди ночи слушателя с чувством юмора. Они не понимают, что у сонных людей этого чувства никогда не бывает. Даже под дулами ружей человек может шутить и смеяться, но сон – такая трудная, серьезная и вдохновенная работа, что даже самого неутомимого остряка охватывает прямолинейный гнев, когда его отрывают от этого важного дела.
      Но Солнце било своими лучами в лицо Верещагину не ради шутки. Оно выполняло задание. Светилу было поручено вызвать у Верещагина вещий сон.
      Вот оно и старалось вовсю. Очень долго. Стояло и било. Прохожие на улицах уже начали задирать головы, говоря друг другу: «По-моему, солнце что-то не двигается…» – «Да, знаете, мне тоже так показалось…»
      А Верещагин спал. И сна не видел. Люди нервничали. Светило стояло. Оно не могло уйти, не выполнив задания.
      В конце концов ему все ж удалось добиться своего: сон Верещагину явился. Сделав дело, Солнце двинулось дальше. Люди облегченно вздохнули.
      Маленький-маленький сон-вещун. Сон-прием. Сон-указание. Очень радостный сон из двух цветных пятен – красного и голубого.
      Голубое пятно находилось в центре, а красное жило на обочине и мечтало выпихнуть из середины голубое. Но для этого нужно было приблизиться к нему незаметно. И вот красное пятно пошло на обман: оно стало двигаться вокруг голубого вроде бы кругами, а на самом деле по спирали. Спиральный путь – самый хитрый: движения много, а приближения – чуть-чуть. Эта диспропорция между обилием движения и ничтожностью приближения когo угодно собьет с толку, лишит бдительности, убаюкает. Однако до поры до времени. Обман, сколько бы он ни длился, когда-нибудь да обнаружит себя. И не в могуществе добрых сил здесь дело, такова природа самой лжи, таков закон ее жизни. Не правда побеждает ложь, ложь сама убивает себя. Ложь пожирает собственный желудок, насыщaя его. Век лжи может быть долгим, но никогда вечным. Ложь – это нестойкая модификация правды, правдой не являющаяся. В конце концов она выходит боком самой себе.
      Так случилось и на этот раз. Красное пятно вертелось, вертелось, половину себя растеряло по дороге, километры по кругу навертело, а по прямой приблизилось миллиметров на пять. И тогда наступил момент саморазоблачения. Эти маленькие пять миллиметров вдруг стали очевидными и даже вопиющими, а лживые километры обманного пути забылись, от них не осталось следа. Такова природа лжи: не совершать полезной работы – в конечном счете остаются лишь пять миллиметров прямого пути к цели, их можно измерить и сосчитать, их пять, они – есть, а сколько обманных кругов, никто не знает, их нет, они – забыты, они – обман.
      Голубое пятно, распознав приближение, засверкало бриллиантовыми искорками, а красное, увидев, что его обнаружили, расплылось в огромную кляксу, став при этом зеленым.
      Неизвестно откуда появились оранжевые, желтые, розовые шарики. Все поле зрения стало очень красивым, но это пока еще была та довольно распространенная красота, которую можно понять и, поняв, воспроизвести самому; например, нарисовать. Настоящая высшая красота возникла позже, когда все цвета в один необозначенный момент вдруг потеряли очертания. Теперь они существовали не в виде шариков и клякс, а сами по себе – цвет лишился формы, но при этом ухитрился не перестать существовать – вот это была уже настоящая, высшая красота, доступная лишь созерцанию, но не воспроизведению. Нарисовать ее невозможно, разве что спеть, да и то лишь приблизительно, с неизбежным искажением.
      Верещагин от счастья засмеялся – вслух, слишком громко, не рассчитал и поэтому проснулся, оборвал счастливое состояние. Он за всю свою жизнь раза три или два, может, просыпался от собственного смеха, и дни, следовавшие за таким пробуждением, были очень счастливыми и удачливыми. В них обязательно происходило что-нибудь важное. Строго говоря, ему за всю жизнь только и надо было проснуться эти два или три раза, но человек жаден, он хочет урвать побольше и поэтому просыпается каждое утро. На горе себе.
 

65

 
      Верещагин умывается, одевается, бреется. Верещагин отправляется в институт. Он идет по улице, заглядывает в голубое небо, он напевает выловленную на днях из эфира и записанную на японский магнитофон замечательную песенку. Когда Верещагин проигрывает эту песенку или исполняет ее сам, то с удивлением обнаруживает гармонию во всем, что его окружает, даже в тех жизненных явлениях, чья отвратительность в другое время кажется ему очевидной.
      В институте он тоже напевает. Вещий сон, в котором высшая красота родилась не от победы хорошего над плохим, а от их столкновения, он не помнит, да и не нужно ему это. Он помнит свой разбудивший его счастливый смех, он напевает чудесную песенку, превращающую мир вокруг в сплошное царство гармонии,- и от всего этого емy так хорошо, что дальше некуда.
      Около полудня на его рабочем столе звонит телефон, он слышит голос Бэллы, чему несколько удивлен – прежде она никогда не звонила ему на работу. «Что-нибудь случилось?»- спрашивает Верещагин беспечным голосом – он уверен, что ничего не случилось, замечательная песенка нейдет из головы, гармония во всем, Вещагин весело кивает и встает: Бэлла просит его выйти проходной.
      Он насвистывает, спускаясь в лифте, он напевает, выходя на улицу. «Чем могу быть полезен?»- спрашивает у Бэллы и улыбается ей и голубому небу. «Дурак,- думает он о себе, с веселой снисходительностью думает.- Порчу жизнь глупыми расспросами и подозрениями. Зачем это, ведь я верю ей… Вот и прекрасно,- говорит он себе.- Отныне никаких копаний в прошлом, будем жить счастливо и безмятежно».- «Чем могу быть полезен?» – дурашливым тоном спрашивает он у Бэллы и, улыбаясь, кладет руку ей на плечо, смотрит в голубое небо – ни Бога в нем, ни облаков. «Я тебе все лгала»,- говорит Бэлла. «Что – все?» – спрашивает Верещагин и опять улыбается. «Я не только целовалась,- говорит Бэлла.- Господи, чего только у меня не было, чего только не было!» – и плачет. Не может быть,- сказал Верещагин, улыбнулся с трудом, как на морозе.- Не может быть».- «Господи, чего у меня только не было»,- повторяет Бэлла. «Не может быть», – повторяет и Верещагин – они, как попугаи, заладили одно и то же. «Я боялась сказать тебе правду, потому что боялась, ты меня бросишь, но больше не могу, не могу больше»,- и заплакала навзрыд, не опустила, а, наоборот, подняла лицо к Верещагину, он впервые увидел, как зарождаются, зреют и срываются с век слезинки, ничего прекрасного в этом явлении он не нашел, сколько ни смотрел, сколько ни смотрел. «Перестань,- сказал он сердито, – не может быть, ты же клялась страшной клятвой…» Засмеялась истерично: «У меня на теле нет места, которое кто-нибудь не трогал бы, не тискал…» «Перестань, – сказал Верещагин,- вечером придешь и поговорим, здесь не надо». Она засмеялась страшно громко, безобразно раскрыв рот, слезы потекли в него; похоже, она обрадовалась, наверное, думала, Верещагин больше не пустит ее на порог, впрочем, может, просто истерика у нее, неадекватный смех, без радости и горя…
      Кнопочка внутри…
      «Кнопочка внутри…- сказал Верещагин, сходя на мгновенье с ума.- В шесть жду тебя, придешь…» – и не помнит, как ушел, как вознесся в лифте, как снова оказался в тихой лаборатории, как сел за свой стол… тут очнулся: какую-то штуковину в пальцах ощутил, глянул – карандаш, если б случайно не взял его в руку, совсем бы не чувствовал, что существует – не было б Верещагина, а вот ведь есть, потому что – держит карандаш, без него карандаш упал бы, не позволяет карандаш исчезнуть Верещагину, потому что без него упадет, заинтересован карандаш в Верещагине, а то б не стало его, как и не было вовсе, спас Верещагин карандаш, повезло ему, подвернулся, будь ты проклята, жизнь, если позволяешь так поступать дочерям своим…
 

66

 
      Конечно, глупости все эти гадания, ворожба, приметы, но все-таки лучше б, дурак, дал рубль цыганке!
      Шел как-то Верещагин по улице с приятелем недели две назад, пристала цыганка, за рукав уцепилась: «Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю», а Верещагин ответил: некогда, некогда, торопимся. «От счастья бежишь, глупый,- сказала цыганка и к приятелю: – Погадаю, рубль дай, счастье нагадаю». Тот согласился было – ради шутки; разумеется, интеллигентные люди интересуются будущим всегда только ради шутки,- да Верещагин потащил дальше: брось, мол, ерунда какая! «Несчастье тебе будет! – крикнула цыганка в лицо Верещагину.- Удар тебя ждет, беда – жди!» Верещагин засмеялся. «Рубль не дал, сразу и несчастье? – уличил цыганку.- Дешево ты мне беду пророчишь».- «А беда всегда дешево,- сказала цыганка.- За счастье платить надо, беда сама тебе заплатит».- «Разбогатею»,- пошутил Верещагин. «Да ну тебя,- сказал приятель,- помешал позабавиться, интересно все-таки».- «Рубль не дал, и сразу – несчастье. Какой примитив!» – возмутился Верещагин.
      Лучше б дал, скупердяй, рубль цыганке!
 

67

 
      Протер Верещагин все-таки дырочку! Такая замечательная девушка была – нежная, заботливая, какая вожжа ей под хвост попала? – примчалась: миленький, я все тебе лгала, лгала, лгала… А он-то: моя, вся моя, думал, до последней впадинки на теле, до последней мысли и последнего гена, вот только тут еще маленькое сомненьице, маленький вопросик – (тер Верещагин, тер никому не заметную царапинку, полировал, везде ему ложь мерещилась, прямо пунктик какой-то) – господи, да я вся твоя, я ведь вся перед тобой…- знаю, знаю, но все-таки еще чуть-чуть потру, не сердись, просто я очень подозрительный, такой отвратительный недостаток,- что ты, милый, это я сама виновата, вначале, дура, с тобой немножечко хитрила, немножечко скрывала…- скрывала? – нет, приуменьшала немножко, теперь у тебя настороженность…- умница, как хорошо ты меня понимаешь…- я иногда думаю о чем-нибудь, думаю и вдруг замечаю: твоими мыслями думаю, теми, которые ты мне говорил, они теперь у меня как свои, тебя это не обижает; глупая я, своих мыслей не имею, разве могу тебя обманывать, когда твоими мыслями только и думаю; наверное, это плохо не иметь своих мыслей?..- для женщины это совсем не плохо, совсем наоборот, это не оттого, что глупая, а потому что любишь…- потому что мы одно целое, да? Я, знаешь, о чем мечтаю, стыдно даже говорить… можно? это я не у тебя взяла мысль, это своя, поэтому очень глупая…- говори, ну что ты стесняешься…- мечтаю: вот если б был такой телевизор, чтоб включать не в розетку, а в меня, и на экране моя жизнь, вся-вся, подряд, ты б смотрел и радовался: все точно как я рассказывала, ни словом не солгала…- я тебе и без телевизора верю…- телевизор все же лучше, тогда ты мог совсем не сомневаться, даже ни капельки, я бы легла сюда, на диван, и ты бы включил, все посмотрел и поцеловал бы меня, и сказал: какая ты у меня умница правдивенькая…- глупенькая, тебе бы фантастические романы сочинять…- что ты, я не сумела бы, глупенькая я…
      … Миленький, я тебе все лгала…- ледяные струи внутри будто вспороли живот, будто снежный ветер заметался в брюшной полости, как по проспекту зимним субботним вечером, ни души вокруг, снежинки в холодных неоновых огнях бесовские хороводы водят…- Ты же клялась страшной клятвой… Говорила: с этим два раза целовалась, один раз в кино шли, а другой – сама, первая, из жалости, очень уж влюблен был, жалко его стало; не разжимая, конечно, губ, просто чмокнула сомкнутым ртом… «Да как же тебе не стыдно – сама! Где твоя девичья гордость!»
      … Миленький, я с ним целый год встречалась…
      … Миленький, я с ним целый год жила…
      … Миленький, телевизор бы такой… – Ах ты, фантазерка, тебе бы научно-фантастические романы писать…- Что ты, не сумею, глупая я. Ты проводишь меня? Троллейбус подходит, обними меня, миленький, я хочу, чтоб ты очень скучал по мне, ой, нет, не скучай, это очень мучительно, я по себе знаю, как ты приятно дышишь на меня…
      … Я говорила Петьке: буду ждать тебя всю жизнь…
      … Что ты, миленький, я никогда не раскрывала губ при поцелуе, только с тобой. Я их не любила, я решила: когда полюблю, только тогда раскрою губы…
      Тьфу!
      … Почти кричит: я тебе все лгала, все лгала, заплакала,- не верю, сказал он, ты же клялась, не верю – а теперь поверил, вот сейчас вдруг поверил, в жар его бросило – будь ты проклята, земля, если позволяешь так лгать дочерям своим! – в жар его бросило… Но странно: тоска его в веселости барахтается, легко как, боже, как легко ему, цепи спали, ведь не верил никогда, теперь точно знает, что никогда не верил… Боже!
      Карандашик в воздухе повис. Не стало Верещагина.
 

68

 
      Кажется, пришла пора оглянуться назад. «А не подвести ли предварительные итоги?» – такая мысль приходит в голову.
      Жизнеописание Верещагина доведено уже почти до середины, как же не подытожить сделанное? Ведь любой путь, если посреди его не оглянуться назад, приводит совсем не туда, куда хочешь.
      Я думаю: может, что-нибудь не удалось? Может, что-то забыто? Может, пропущен по рассеянности какой-нибудь важный факт из жизни героя книги? Такие тревожат мысли.
      Как Верещагин был зачат и рожден – рассказано. Как в детстве выращивал кристаллы медного купороса – тоже. Как потом увлекся взрывами с целью создать искусственный алмаз и в результате чуть было не оказался в колонии для малолетних правонарушителей – обо всем этом читателю тоже известно. Кажется, нет больше в его детстве фактов, заслуживающих внимания. Хотя… Надо бы еще рассказать о том, как он однажды зарыл в песок красивую девочку. Сейчас… я полистаю страницы. Нет, об этом тоже уже написано.
      Интересно, что он надеялся потом выкопать? Или он думал, что девочка прорастет?
      Девочки не прорастают. Они лишь укореняются с годами, а затем плодоносят. Такое удивительное живет среди нас растение.
      Дальше. В отрочестве Верещагин пишет научный трактат «О кристаллах», который получает резко отрицательную оценку рецензента из-за того, что в одной цифре Верещагин пропускает сразу шесть нулей. Ничего себе! Однако труд не пропадает даром: благодаря трактату Верещагин знакомится с профессором Красильниковым. Профессор Красильников – выдающийся представитель отечественной и мировой науки.
      Верещагин с ним сдружился.
      При содействии Красильникова Верещагин поступает в университет, куда его не хотели принимать, так как он опять пропустил – на этот раз букву «с». В слове, обозначающем его собственную национальную принадлежность.
      Университет Верещагин заканчивает за три года – пропуская второй и четвертый курсы.
      Дальше. Оглушенный невыносимой зубной болью, он пишет дипломную работу, которая единодушно оценивается экзаменационной комиссией как гениальный математический курьез. За введение в математику совершенно нового методологического принципа Верещагину присваивается ученая степень кандидата наук. Он направляется на работу в пореловский научно-исследовательский институт керамических сплавов, где внезапно сдает – его научная карьера замедляется, если не сказать останавливается вовсе.
      Однако поначалу Верещагин не унывает. Высокая зарплата плюс премии за разработку несложных, но практически важных научных тем позволяют ему вести беззаботную жизнь, наполненную развлечениями, а также купить в комиссионном магазине японский магнитофон марки «Сони» и советскую стереорадиолу «Эстония». Верещагин увлекается музыкой. Мною рассказан случай, когда он целую ночь лихорадочно вылавливал из эфира и записывал на свой магнитофон красивые мелодии. Или не рассказан?
      Творческие потребности души при такой жизни остаются неудовлетворенными, в результате чего на Верещагина начинают накатывать приступы острой тоски, дважды он испытывает панический страх смерти, знакомый всем тем, кто носит в душе большие богатства, но не желает или не находит повода их тратить.
      Подобным образом ведет себя человек, посланный на время в чужую страну с большой суммой денег в валюте именно этой страны. Он ходит по этой стране, с удовольствием осматривает достопримечательности, но иногда испуганно хватается за карман, набитый деньгами: ему становится страшно от мысли, что он вот так прошляется и ничего путного не купит на свой капитал, имеющий ценность только здесь. По возвращении на родину все его деньги превратятся в ничего не стоящие бумажки. Он себя успокаивает: ничего, время еще есть, успею, можно не торопиться, но по ночам ему снятся жуткие сны, будто его срочно отзывают на родину, и он просыпается весь в холодном поту.
      Богатая верещагинская душа пугалась точно так же, и ей снились сны, будто зовут обратно.
      Тот, кто растратил золотой земной чеканки, не боится возвращения в родные края.
      Потом Верещагин нашел возможность растратить часть драгоценного капитала, именуемого талантом, он создал замечательную игрушку – юлу, волчок, с особыми, математически рассчитанными свойствами, но директор фабрики – краснощекий кретин, кукла, бюрократ – не оценил ее, после чего Верещагин провел с помощью волчка курс лечения своих болезней, избавился от опасной родинки на животе, лег спать в хорошем настроении – казалось, все налаживается, но тут им в третий раз овладел коварный страх смерти. Теперь он назывался любовью. Дальше. Вместо того чтоб серьезно отнестись к своему чувству, Верещагин отнесся серьезно к объекту этого чувства, то есть совершил ошибку, которая никому не проходит даром. Вместо счастья он получил страдания и так глубоко погрузился в их пучину, что директор института в разговоре с кем-то охарактеризовал Верещагина как бездельника, потому что работать он стал хуже некуда.
      На данный момент все.
      Некоторые страницы мне удались на славу.
      Например, эпизод, в котором профессор Красильников хватает за ухо старшего преподавателя кафедры литературы и шепчет: «Исправьте тройку на четверку». Или – тоже очень хорош – монолог старого склеротика: врача-кожника.
      Привлекательны также отдельные притчи, неприхотливо разбросанные по ткани повествования там и сям. Особенно мне нравится притча о волке, который смотрит в лес и воет, а когда леса не стало – завыл еще больше. С интересом читается также рассказ о моем знакомом, который думал, что нашел в дупле драгоценный перстень, а оказалось, что это голова жука-рогача.
      Глубокие мысли встречаются в рассуждении о том, как вести себя в период, когда охвачен любовью.
      «Есть ли, на ваш взгляд, в первой половине жизнеописания Верещагина неудачные страницы?» – так может спросить меня читатель. Да, есть, увы! Так, например, из рук вон плохо рассказано о пребывании Верещагина в университете. Читаешь, и непонятно – с чего это ему разрешили прыгать через курсы? Неубедительно изображена сцена защиты Верещагиным дипломной работы-диссертации – ее научную значительность приходится принимать на веру, авторский текст нас в этом не убеждает. Не сумел найти ярких красок я и при описании первых лет работы Верещагина в Порелово. Почему он вдруг превратился в довольного собой и беспечального верхогляда, любителя легких хлебов, в жуира с двумя девушками – из партера и со сцены; кстати, об этих девушках тоже ничего толком не рассказано, хотя упоминаются они несколько раз. Почему так легко отказался от экспериментальной проверки идеи, которую развил в своей дипломной работе-диссертации? Ну, допустим, не хватило напористости, послушался директора института, но откуда тогда это состояние удовлетворенности жизнью, которое не покидало его несколько лет? Ведь он по складу своего характера – фанатик: и в детстве – сначала упорно закапывая все подряд, потом все взрывая; и в юношеские годы тоже. А тут вдруг превратился в самодовольного мещанина, в компанейского вертопраха…
      Я, пожалуй, сделаю вот что: неудачные главы попрошу набрать курсивом. Тогда читатель легко сможет их распознать и пропустить, чтоб не раздражаться лишний раз авторской неумелостью.
      Если, конечно, типография пойдет на это. Наборщикам довольно хлопотно менять шрифты на линотипе – это такая машина для отливки строчек. От частых перемен шрифта падает производительность труда, что в конечном счете отражается на заработке рабочих. Они могут сказать мне: «Пошел ты со своим курсивом знаешь куда?» И будут правы.
      Так что если курсива в книге вдруг не окажется, не подумайте: автор высоко оценивает все здесь написанное. Отсутствие курсива будет означать, что работники типографии послали автора туда, куда его уже неоднократно посылали представители очень многих других организаций.
      Дальше. Просматривая написанное, я обнаружил, что несколько важных сведений о Верещагине я все-таки сообщить забыл. Так, например, еще обдумывая книгу, я решил где-нибудь в самом начале обязательно описать первую любовь Верещагина. А вот сейчас, перелистывая рукопись, с ужасом обнаруживаю, что первой любви нет…
      А она очень важна для всесторонней обрисовки характера героя. Без этой любви у читателя может создаться впечатление, будто Верещагин в детстве только и делал, что выращивал кристаллы и сотрясал город взрывами. А он все-таки человек, что там ни говори, хотя и ходит сейчас с телохранителями какого-то жуткого неземного вида. И ничто человеческое ему не чуждо было ни в детстве, ни позже.
      Так что придется рассказать об этой первой детской любви сейчас. Коротко. В двух словах.
 

69

 
      В то время Верещагин жил с родителями в длинном приземистом двухэтажном доме, которой теперь и не увидишь, хотя он есть. Потому что рядом теперь торчит жуткая стеклянно-бетонная тумба в двадцать один этаж, и, как солнце по небу ни вертится, домик верещагинского детства все время остается в тени. В вечных сумерках. Только и радости, что луна ночью иногда осветит его.
      А в то время здесь было красиво. Дом стоял в глубине двора, вокруг росли деревья. И жила в этом доме девочка. Каждое утро – весной, летом, осенью – она выходила со своим отцом во двор и делала утреннюю гимнастику. Стройный мускулистый отец, одетый в спортивный костюм, поднимал руки, приседал, подпрыгивал, и девочка – тоненькая, в трусах и майке – повторяла за ним все эти движения.