Верещагин и Геннадий стоят рядом. Они ждут, когда камень охладится, чтоб взвесить его с точностью до одной сотой доли карата, запереть в сейф и составить протокол.
      «Я очень ранимый человек,- сказал Геннадий.- В моей душе экзальтация сочетается с пунктуальностью. На прошлой неделе вы спросили, не придумал ли я историю с девочкой и трюфелями, и теперь я буду переживать до тех пор, пока вы не возьмете свой вопрос обратно. Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Конечно, есть множество людей, говорящих: «Я никогда не лгу», имя им легион, они уверяют всех в своей правдивости и в то же время лгут с утра до ночи…» – «О! – воскликнул Верещагин.- Я знавал одну большую любительницу не делать перерывов даже на ночь».- «Но я в самом деле никогда не лгу,- сказал Геннадий.- Я не задумываюсь над тем, выгодно или не выгодно в данный конкретный момент говорить правду, ложь просто исключена из моей речи, так сказать декретированно, как, например, буква «ять» из русского алфавита. Ее просто нет, хотя, может быть, иногда в ней и возникает необходимость, но где ее взять? Моя правдивость, если хотите, аксиоматична. И, как ни парадоксально, я научился ей в малопочтенном обществе гнусных уголовников, без принципов и высоких порывов, обыкновенных хитрых хищников, однако неизмеримо более опасных, чем лесные, потому что, если у волка или пантеры в голове всего – соответственно – двести одиннадцать и двести семь граммов мозга, это документальные данные, я почерпнул их из соответствующей литературы, то негодяи, о которых идет речь, имели почти по два килограмма, если же говорить точней, то по тысяче семьсот – тысяче восемьсот граммов, благодаря чему они умели придумывать подлости, которые ни одному зверю в голову не придут. Общение с ними, конечно, не способствовало духовному развитию. Но был там один человек, по специальности взломщик, имеющий на своем счету несколько ограблений – человек высокого профессионализма и ясного ума. Я лишен иллюзий и не намерен идеализировать его, он причинил обществу большой вред, чем миллион мелких хулиганов. Но он всегда говорил правду. Это был кристалльной честности человек, хотя вы, конечно, не верите в кристаллы честности…» – «Я не верю?- удивился Верещагин.- Я их открыл!» – «Вы шутите,- сказал Геннадий.- Вы не можете верить в кристаллы честности, потому что вы физик, узкий специалист,- поверьте, я не хочу вас обидеть, говоря «узкий специалист», это даже комплимент, хотя и в специфическом смысле – чем уже лезвие, тем глубже оно входит в тело, извините за циничное сравнение,- я имел в виду, что узкий специалист имеет возможность очень глубоко проникать в сущность своей науки, но наша специальность – кристаллы углерода и прочих материальных субстанций, а этот человек носил в душе огромный кристалл честности. Он никогда не лгал. Не разрешал себе даже крупицы лжи. Причем делал это, исходя из принципа, а не из практических соображений. «Таиться, скрывать правду,- говорил он мне,- это как голому прикрываться ладошкой. Люди видят только ладошку, но прекрасно знают, что под нею». Он презрительно морщился, когда коллеги рассказывали, как на допросах отпирались, хитрили, ловчили, прикидывались, клялись и били себя кулаками в грудь… Ом считал такое поведение недостойным настоящего профессионала. «Работать надо так, чтоб никому и в голову не пришло тебя заподозрить»,- говорил он… Казалось, этот человек после каждого преступления должен был обязательно садиться в тюрьму. Ведь достаточно выло подойти вечером к его столику в ресторане и спросить: «Скажите, это не вы ограбили вчера комиссионный магазин?», как он тут же сознался бы: «На улице Королева? В шесть утра? Да, это я». Но в том-то и дело, что никому не приходило в голову спрашивать именно его. «Если тебе задают вопрос, значит, ты уже каким-то образом на него ответил» – таков был его принцип. Всего лишь дважды за всю его жизнь к нему обращались с такими вопросами, и оба раза он сидел – минимальный срок, учитывая чистосердечное признание и симпатии следователей, которые после окончания его дела всегда получали или повышение, или благодарность за рекордные сроки расследования… Ежедневное, в течение нескольких лет общение с этим человеком сделали свое дело, товарищ Верещагин. Я обрек себя на правдивость. Это часто приводит к жизненным конфликтам, но все же я доволен. Потому что у меня есть теперь лазейка… Не понимаете? Ну, как вам объяснить… Например, раньше я часто говорил себе: «Кто ты есть? Ты ничтожество, недоучка, неудачник, жалкий отброс общества, ты недостоин носить гордое имя Хомо Сапиенс, в тебе нет ничего, за что тебя стоило бы любить…» Вы понимаете? Человек может нормально функционировать до тех пор, пока он знает, что в нем есть что-то, за что его можно любить… А я говорил себе: «Тебя не за что любить», и мне становилось так горько, что мысль о необходимости прервать свое существование насильственным способом появлялась не раз… Но теперь другое дело! Когда я теперь задаю себе – с провокационной целью – этот вопрос: «Кто ты? За что тебя любить?», то у меня готов ответ: «За правдивость! Да, я ничтожество, неудачник, отброс, но я человек редчайшей правдивости, я ношу в себе кристалл честности, который в других – умных, достойных, возвеличенных – что-то не часто встречается. Меня есть за что любить». И мысли о насильственном уходе из жизни не возникают больше. О каком самоубийстве может идти речь, если я горжусь собой. Да, я горжусь собой, в этом стыдно признаваться, но когда хочешь быть правдивым, стыд приходится отбрасывать. Извините меня, товарищ Верещагин, за откровенность, но я с презрением смотрю на женщин, которые меня не любят. Другими словами, я на всех женщин смотрю с презрением, потому что ни одна не любит… Что им в моей правдивости? Им прежде всего нужна внешность. Наверное, было б лучше, если б вместо правдивости я имел голубые как небо глаза?»
      «Нет,- сказал Верещагин.- Правдивость нужна женщине больше голубых как небо глаз».
      «Вы так думаете или вы это знаете?» – спросил Геннадий.
      «От честных мужчин дети жизнеспособнее,- сказал Верещагин.- Лживые люди плодят дегенератов».- «Вы это прочитали? – с надеждой спросил Геннадий.- Побыстрей скажите, в достаточно ли солидной книге! Вы даже не представляете, как эта тема меня волнует. Кто автор? Философ? Биолог? Музыковед?.. Впрочем, постойте, постойте!..- вскричал он, изумленно вытаращив глаза, и Верещагин вдруг увидел, что они голубые.- Прочь книги, я вспомнил! У моего друга, научившего меня честности, у него есть сын – жизнь подтверждает высказанную вами мысль! Он часто и с любовью рассказывал о своем сыне. Мальчику девять лет, а он уже учится в четвертом классе, круглый отличник, свободно владеет английским языком и увлекается астрономией. Кроме того, он ходит в плавательный бассейн и ставит там рекорды в стиле брасс. Да, да, я вспомнил! Он учится в третьем классе музыкальной школы и присылал отцу в тюрьму свои фортепианные сонаты, одна из которых исполнялась у нас в концерте художественной самодеятельности пианистом, сидевшим за гомосексуализм. К тому же он прекрасно выпиливает из фанеры разные фигурки… Да что говорить! Если б вы видели, какую сторублевку он нарисовал! Вылитый государственный казначейский билет!»
 

130

 
      Геннадий растерян. «Чем больше я думаю над вашим предложением,- говорит он,- тем сильнее меня удивляет одно обстоятельство. Почему вы решили избрать для начала эксперимента именно мою смену? Это захватывающе, но ведь в физике я профан и ничем не смогу выть полезен. Я читал Канта, Брэма, Голсуорси, из наших – Эпштейна и Достоевского – каков человечище, а? до этого графа в русской литературе мужика не было, не правда ли? – но в науке я даже не дилетант, я просто абсолютно некомпетентен, я даже не знаю, чем грозит ваш эксперимент, печь, наверное, может сгореть… ах, взорваться даже? но почему обязательно в мою… Я, разумеется, польщен доверием, но чем я его заслужил?.. Я далек от желания плохо о вас подумать, но получается, согласитесь, странно: испечется блин – съедите вы, подгорит – синяки мне, то есть, если сказать то же самое, употребляя в своей речи метафор: вам это нужно, а зачем мне? тем более что – вы, конечно, знаете? – я давал подписку, в которой черным по белому сказано, что за нарушение режима работы печей я несу уголовную ответственность… По-моему, товарищ Верещагин, вы плохой психолог; извините, но что думаю, то и говорю, насчет своей правдивости я уже давал вам объяснения… Хороший психолог ни за что не стал бы делать ставку на человека, который находился в заключении,- вы знаете, как меня назовут, если я окажусь там во второй раз? Рецидивист – этого слова я боюсь больше всего на свете, оно мне снится по ночам большими печатными буквами, я знаю все другие слова, которые из него можно составить, это – свет, свитер, твид и еще одиннадцать…! Когда я представляю, как по цеху ходит следователь и, спотыкаясь о куски разорванной печи, спрашивает: а кто дежурил в день нарушения режима? Какие причины заставили его нарушить режим? – мне хочется бежать на край света от этого вашего эксперимента… И тем не менее я согласен, товарищ Верещагин, да, представьте, согласен – не столько из уважения к вам лично, хотя и этот фактор имеет альтернативное значение, сколько из-за необыкновенной красоты предложенного вами риска, именно этому обстоятельству принадлежит доминирующая роль, я согласен, товарищ Верещагин. Когда вы планируете эксперимент? »
      Геннадий останавливает на Верещагине голубой взгляд.
      «В пятницу,- говорит Верещагин.- Или в воскресенье. Только я не знаю, какой недели. И вообще, Геннадий, учтите, я большой выдумщик. Если бы вы знали, какие пакости мне приходится терпеть от странных существ с Прекрасной Планеты… Больше половины того, что произошло со мной в жизни, произошло не на самом деле. Понимаете, можно сфантазировать любые необыкновенные события, и это будет ничем не хуже, чем и жизни. Но чтоб от фантазий разорвало печь, такого, по-моему, еще не бывало… Впрочем, это теории, Геннадий. Если же говорить конкретно, то в одну из суббот…»
 

131

 
      «Мы к вам уже в третий раз!» – закричала Вера, Тина же сказала: «Здравствуйте»,- и больше в этот день не разговаривала. Они просидели у Верещагина до вечера. «Проходите,- сказал Верещагин.- Располагайтесь как дома, а я пойду умоюсь и вернусь».- «Чего это вы умываетесь посредине дня?» – спросила Вера. «Мы пришли к вам слушать дальше сказку»,- сказала Тина – вот еще это сказала, но больше не произнесла ни слова. «Ага,- подтвердила Вера.- Мы пришли слушать дальше вашу галамитью». – «Ты хотела сказать галиматью», – поправил Верещагин. «Что хотела, то и сказала,- ответила Вера.- Галамитья – это совсем другое слово». «У меня в детстве тоже так было,- вспомнил Верещагин.- Я сказал исподболья, а когда меня поправили, я – из самолюбия – стал уверять, что это совсем другое слово».- «Какое же это, интересно, другое, ваше исподболья?»-спросила Вера. «Когда смотрят с болью и как бы украдкой, будто из подболья»,- объяснил Верещагин. «Запутались вы,- сказала Вера.- Сами слов не знаете, а людей учите».- «Значит, вы пришли слушать сказку?» – спросил Верещагин у Тины. «Сказку? – переспросила Вера и с сарказмом хохотнула.- Это нескладуха, а не сказка. Разве бывают сказки про самого себя?» – «Разве это про меня?» – удивился Верещагин. «Что вы морочите голову? – закричала Вера.- Сами рассказывали: я пошел туда и сюда, а теперь говорите, что не про вас».- «Не про меня,- сказал Верещагин.- Это не я попал на Прекрасную Планету. Я там сроду не был». – «Вы, вы,- сказала Вера.- Я вас ни с кем не спутаю. Кто же еще?» – «Один негр,- объяснил Верещагин. – Только негр мог выдержать такую страшную жару. Вы помните – там все плавилось».- «Негр? – закричала Вера. – Что же вы сразу не сказали! Всё я да я, а про негра ни слова! Значит, он был черный?» – «Не совсем черный,- сказал Верещагин нерешительно.- Скорее всего, он был даже белый, но немножко негритянской крови в нем все же текло».- «Как это текло?» – удивилась Вера. – «А так,- сказал Верещагин.- Текло, и все. Мне надо умыться».- «С чего это вы умываетесь посредине дня? – опять спросила Вера.- Если запутались, так и скажите. А то – текло! Пошли, Тина! Я больше не могу слушать эту галиматью. Сил моих больше нет!»
      «Галамитью,- поправил Верещагин.- Ты больше не можешь слушать галамитью».- «Это раньше – галамитью,- нашлась Вера.- А теперь вы порете настоящую галиматью. Что значит текло?» – «Этой Вере лишь бы поругаться,- обратился Верещагин к Тине.- Она злая, как двое». «Двое кого?» – спросила Вера. «Я должен сначала умыться,- сказал Верещагин.- Я спал».- «Вы спите днем, как маленький?» – спросила Тина – вот еще здесь она заговорила. «Вы меня разбудили,- сказал Верещагин, – Я и сейчас еще хочу спать».- «Вы объясните, что такое текло, или нет?» – закричала Вера.
      Верещагин вернулся с полотенцем и мокрым лицом. «Одну минуту,- сказал он.- Я только вытрусь и тогда объясню вам, что значит текло».
 

132

 
      Он бросает полотенце на диван и говорит: «Когда его мать была еще совсем юной девушкой, она любила одного негра. Этот негр жил где-то неподалеку и каждое утро проезжал мимо ее дома в дорогой машине – красной и сверкающей, как лакированный ноготь. Его знала вся Америка, он был ее гордостью. Он был певцом. Его называли: «Клокочущий Негр». Когда он пел свои знаменитые песни, в горле у него клокотало так, будто там бушевала расплавленная магма. Казалось, она вот-вот изольется из его раскрытого красного рта, как из кратера вулкана. Люди платили огромные деньги, чтоб попасть на концерт Клокочущего Негра. Девушка, о которой я рассказываю, огромных денег не имела и поэтому слушала знаменитого певца только с граммофонных пластинок. Зато видеть его она могла чаще других. Каждое утро она выходила к калитке и ждала. Негр проезжал мимо. Девушка смотрела вслед его машине, а потом шла домой и заводила граммофон. Так продолжалось ровно год. И вот однажды случилось невероятное: Клокочущий Негр затормозил у калитки, вышел из сверкающего ногтя и сказал, улыбаясь: «Что-то я не видел вас здесь вчера, мэм». Может, он ее не заметил, но не исключено, что просто выдумал предлог заговорить. «Я стояла здесь и вчера тоже»,- ответила девушка, удивляясь, что у нее хватает сил произносить слова. «О, видно, я слепну!» – воскликнул певец и громко засмеялся своей шутке, при этом в горле его заклокотала расплавленная магма. Прежде девушка слушала это клокотание только с пластинок, услышав же наяву, испытала страх, восторг и стыд, ей казалось, будто она украла дорогой билет в первый ряд партера. Певец заметил это ее смущение – как бы от воровства. Это очень важно, что именно как от воровства. Он наклонился и поцеловал девушку… Вот и все. Больше она не видела Клокочущего Негра – он перестал ездить мимо ее дома. Куда-то исчез. Чувства к нему постепенно остыли, и года через два-три девушка вышла замуж. Мужу она ни слова не сказала о своей первой любви – странной и почти ни из чего не состоящей. И сын, родившийся в положенный срок, тоже, конечно, ничего не знал о девичьем чувстве матери и поэтому очень удивлялся, видя во сне кокосовые пальмы, тропические ливни и незнакомый цветок альхидемус, растущий только на самой линии экватора – метр в сторону, и ему уже холодно, он увядает. Еще снилось сыну,- но позже, когда он уже стал взрослым,- будто сидит у тростниковой хижины в окружении чернокожих людей и под аккомпанемент тамтама поет клокочущим голосом странную песню… Так что он все-таки немножечко был негром, – вот что, Вера, означает текло,- ему приснилось однажды, будто он расколол череп живому крокодилу и пятерней выгреб оттуда маленький крокодилий мозг, целиком вместившийся в ладони, и долго возился с этим тепленьким студнем, что-то шепча, чем-то посыпая, ставя в глиняном горшочке на огонь. А потом окунул в горшочек стрелу и ушел в джунгли, ища, кого бы убить этой стрелой, но не нашел. Так что чуть-чуть негритянской крови в нем все же текло…»
      «Куда же он задевался ваш певец? – спросила Вера.- Почему это он больше не ездил мимо дома девушки? Стыдно стало, да? Не надо было целоваться!»
      «Он купил вулкан,- объяснил Верещагин.- Да, да, настоящий вулкан, только потухший! И переехал в него жить.
      Он и прежде был богат, но захотел разбогатеть еще больше. Купив вулкан, он выстроил в его бездействующем кратере небывало роскошный ресторан из бревен красного дерева без единого гвоздя. По вечерам в этот ресторан съезжались миллионеры-бездельники, и он пел им за очень большую плату. И еда в его ресторане была очень дорогой, бутылка обыкновенного лимонада, например, стоила столько же, сколько стоит хороший арабский скакун с серебряной уздечкой. Миллионеры, в повседневной жизни прижимистые и расчетливые, приезжая сюда, преображались. Они щедро и легкомысленно тратили деньги и вообще вели себя крайне неосмотрительно. Такое чудесное превращение они претерпевали от сознания, что под ними – вулкан. Особенно подстрекала их к веселью и расточительности песенка, которую наш негр пел им своим похожим на клокотание магмы голосом. Слова этой песенки в переводе на русский язык звучали примерно так: «Торопитесь опустошиться, ибо нет вулканов, погасших навсегда. В момент, обозначенный Роком, сейчас или секундой позже, а может быть, часом раньше, пламя охватит вас, и ваши карманы, набитые ассигнациями, превратятся в жаркие костры, обжигающие ваши бедра. Так не лучше ли прислушаться к голосу благоразумия и побыстрее все растратить, чтоб, когда поток кипящей магмы захлестнет и завертит вас, вы, барахтаясь в огненных волнах, могли весело горланить…» В этом месте посетители ресторана дружно подхватывали припев: «Мы повеселились, черт возьми! Наши карманы пусты, зато полны ликования несгораемые сейфы наших душ! Как удачно мы выбрали момент вышвырнуть свои денежки! Мы сделали хороший бизнес, и жаркое пламя не пожирает наши бедра!..» Конечно, эти миллионеры вовсе и не собирались погибать здесь, они были уверены, что вулкан потух навсегда, но песенка, сочиненная Клокочущим Негром, им нравилась, и они распевали ее от души. Вот это-то и привело к печальному исходу – песни небезопасны, когда их поют от души: в одну прекрасную ночь жители окрестных деревень увидели над черным кратером багровое зарево, огромные языки пламени взметнулись затем к небу.
      Утренние газеты пестрели жирными заголовками: «Вулканы не гаснут!», «Костер из красного дерева!», «Конец Клокочущего Негра!» В статьях приводились астрономические цифры, обозначающие число миллионеров, сгоревших в кратере вулкана. Правительство страны забило тревогу, испугавшись, что придется отменять монополистический капитализм, но, к счастью, все обошлось: выяснилось, что нескольких миллионеров в тот вечер не отпустили в ресторан жены, и они остались живы,- успокоенное правительство объявило, что государственный строй остается прежним. Была создана специальная комиссия по расследованию причин пробуждения вулкана, и вывод, сделанный комиссией, поразил всех как гром среди ясного неба: вулкан, оказывается, и не думал оживать!
      Катастрофа произошла по другой причине: от высокой клокочущей ноты, взятой в тот вечер певцом, детонировали на складе тысячи гектолитров фирменного джина под названием «Поцелуй у калитки»… Так закончилась жизнь Клокочущего Негра и вообще вся эта история.
      Девушка, о которой шла речь вначале, в то время еще замужем не была, и сын у нее родился гораздо позже, он никогда не слышал ни о Клокочущем Негре, ни о его печальном конце, и то, что впоследствии он назвал свою ворону Вулканом – просто случайность и совпадение.
 

133

 
      А вот что сказала Альвина.
      «Я одинокая женщина,- сказала она.- У меня был муж, но, увы, подлец, и я даже не помню, как он выглядел, потому что сожгла в тазу все его фотографии. Да, да, в тазу – вам смешно, что ж, смейтесь, я вам разрешаю, терпеть не могу мужчин, которые делают серьезные лица, когда им хочется смеяться. Я подожгла их в тазу, а потом выхватывала по одной, рвала и бросала клочья обратно в огонь – вот как я его ненавидела. А теперь жалко, не осталось ни одного снимка. С годами злость проходит, и я думаю: интересно, как он выглядел? Даже симпатия к нему, и знаете отчего? Оттого, что мне вспоминаются только хорошие моменты нашей совместной жизни.
      Например, я вспоминаю, как он… а! не хочу говорить! А лица не вижу. Это очень неприятно… Знаете, почему мне вспоминаются только хорошие моменты, хотя плохих было гораздо больше? Потому что у меня красивая душа – ну, что ж вы не смеетесь, ведь я вижу, как вас распирает смех! Да, правда, я очень подозрительная, мне всегда кажется, что надо мной смеются… Вы тоже можете узнать, хорошая ли у вас душа, вспомните кого-нибудь, с кем много лет назад часто общались, и посмотрите, что вам вспоминается – хорошее или плохое. Если плохое, значит, вы сам плохой – извините, что я так говорю, поверьте, я вас очень уважаю за ум и вижу, что мы тоже несчастный человек, хотя стараетесь казаться бодрым и делаете вид, будто довольны жизнью. На самом же деле вам не за что быть довольным ею, судьба у вас сложилась трудно, в ней почти не было счастливых минут, мы, женщины, хорошо это чувствуем, как бы вы там ни бодрились и ни корчили веселые рожицы… Так что и согласна, можете мне верить, я болтлива только когда речь идет о пустяках, никто и слова от меня не услышит, пока не закончится ваш опыт, я вижу, как много он для вас значит, и никогда себе не прощу, если не помогу вам; может, это последний ваш шанс, ведь вам уже за сорок, столько же, сколько и мне; если говорить откровенно, никто лучше меня не понимает, что такое последний шанс…
 

134

 
      И снова Тина с Верой у Верещагина. Он совсем потерял чувство меры: мало ему истории о Прекрасной Планете и Клокочущем Негре, он показывает еще и свои листки с вычислениями. «Это буква ню, а это сигма»,- говорит он. «Сигму каждый дурак знает,- заявляет Вера.- Она обозначает сумму». Верещагин, задетый, говорит: «Зато эту букву не знаешь. Это – эпсилон». Он дает гостьям чистый листок бумаги, предлагая поупражняться – вырывая друг у друга шариковую ручку, они пытаются нарисовать сложнейший эпсилон. «Совсем как китайский иероглиф»,- говорит Тина; впрочем, у нее получается довольно сносно. «Будто вы все это понимаете»,- сомневается Вера, кивая на листок, на котором одни буквы, буквы. Буквы и цифры. «Понимаю ли? – переспрашивает Верещагин. Он, оказывается, только и ждал этого удивления, чтоб похвастаться своим умом и образованностью.- Я все это сам сочинил!» – с гордостью восклицает он и смотрит на Веру победоносно.
      И на Тину он смотрит победоносно.
      Но они не замечают, что их уже солидных лет приятель ведет себя странно и смешно, они перелистывают мятые листки – рядком на диване, говоря друг другу: «Вот эту букву тебе ни за что не написать… А вот здесь, видишь, зачеркнуто…» – «Ха! – говорит Верещагин.- Зачеркнуто! Одна строчка, подумаешь. Вы гляньте дальше,- он выхватывает у них листки, ищет.- Вот! Вот! Раз, два, три, четыре!» – это он считает листки совсем, полностью, накрест перечеркнутые, целую дюжину насчитывает,- ошибками, неудачами, поражениями гордясь больше, чем победой или успехом.
      Обладатели сокровищ всегда подчеркивают трудности, с которыми эти сокровища им достались. Один мой приятель, нашедший в песке алжирские плавки – по дороге на пляж, с полотенцем через плечо,- и тот потом жаловался: «Такая жарища была! Я изнемогал».
      Как бы себя и других убеждая, что уже заплатил за свое счастье. Судьбу убеждая, что не в кредит взял удачу.
      Извечен страх перед исполнительным листом!
      Даже совершенно даровую ценность – наследство, случайный успех или льготу – люди силятся представить уже оплаченной. Я знавал дочь одного писателя, автора скучных романов, толстых, как кастрированные коты, так вот эта дочь, в кругу сверстников, обделенных именитыми родителями, любила повторять: «Трудно быть дочерью писателя»,- и рассказывала в подтверждение, как однажды ночью папаша поднял ее с постели и, усадив сонную за стол, продиктовал десятистраничное пейзажное вступление к первой главе нового романа. Это ночное происшествие должно было дать понять сверстникам, что бремя, которое ей приходится нести в расплату за обладание знаменитым отцом, велико.
      Значит, и отцы. И они достаются не даром.
      «Вот сколько страниц я перечеркнул,- показывает Верещагин.- А вы думали, научные исследования даются легко?»
      «Все, что получилось у меня из этих буковок,- говорит он, имея в виду сигмы, эпсилоны и дельты,- я заложу и печь»,- и он объясняет девочкам, что из этого может получиться, а заодно и что это за такая чудо-печь. «Ох, вам и нагорит! Ох, как нагорит!» – кричит Вера в злорадном восторге, она вскакивает с дивана и бешено аплодирует верещагинским врагам, которые разорвут его в клочья и сожрут, когда опыт не удастся и печь взорвется, разорвется, разлетится на куски. Верещагин смеется и, нервно потирая руки, помогает Вере фантазировать насчет того, что с ним сделают, если опыт не удастся. «Конечно, не удастся, конечно, не удастся! – кричит Вера. – Это вы по этим записочкам будете делать? – она трясет его листками.- Вы откуда это списали? Сами придумали? Ха, я знаю, как вы придумываете, одни сплошные глупости; конечно, не выйдет, вас в тюрьму посадят!» И она хохочет радостным своим предвкушениям оглушительно и так долго, что Верещагин, заразившись весельем, начинает хохотать еще оглушительнее, он просто ревет, как пароходная сирена, представляя при этом, как соседи внизу, должно быть, слушают, ужасаются и приходят к убеждению, что над ними поселился сумасшедший.
      Тина спокойно говорит: «Вам, конечно, удастся ваш опыт. И что получится?» – «Да, да, что получится, что?» – перестав хохотать, домогается Вера.- Представляю, что у вас может получиться! Какая-нибудь лягушка противная!»
      «А разве плохо – лягушка? – спрашивает Верещагин.- Она ведь живая. Кому удавалось сделать живое? Ты даже не представляешь, как близко к истине упала стрела твоей глупой шутки!» – «Нет, правда,- настаивает Тина.- Вы закончите опыт, откроете печь и – что там будет лежать?» – «Он откроет автоклав, а оттуда – ква-ква!» – хохочет Вера. «Бриллиант?» – спрашивает Тина. «Бери выше,- говорит Верещагин.- Делать лучше то, что другие делают плохо,- не для меня. Для меня – это делать плохо то, что другие еще совсем не умеют делать. Таков я!» – хвастается он. «Так что же получится?»- не терпится узнать Тине. «Лягушка!» – упорствует Вера. А Верещагин говорит: «Кристалл!» – таким тоном, что ни у кого не остается сомнений в том, что это слово надо писать с большой буквы.
      Он рассказывает Тине и Вере о своем Кристалле – популярно, в двух словах.
      Это только так говорится: в двух словах, на самом же деле Верещагин тратит сто, двести, тыщу слов, он разглагольствует целый час, но его слушают внимательно, хотя и не понимают.
      Верещагин и сам не понимает: с какой стати расхвастался? Радоваться ведь нечему. Он уже почти все расшифровал в своих черновиках – неинтересно. Галиматья какая-то.
      «Галиматья какая-то!» – говорит Вера, выслушав верещагинскую речь. Она говорит, что из такой галиматьи даже лягушка не получится.
      Верещагин удрученно соглашается: да, галиматья, ничего не поделаешь,- он-то думал, что, расшифровав свои записи, восхитится, воскликнет: «Ах, как гениально! » – ничего подобного, он вынужден констатировать, что написанное им четверть века назад содержит уйму натяжек, неточностей, идеи расплывчаты, необоснованны, нереальны…
      Будто история, приснившаяся под утро. Еще в постели восхищаешься: как интересно и умно, как логично и как жизненно! А позавтракав, стараешься вспомнить: так что же там мне приснилось?.. Ах, да!.. Фу, как глупо, неестественно и сколько несуразиц!
      Может быть, снова лечь в постель и попытаться исправить когда-то приснившийся сон? Верещагин закрывает глаза и видит огромные пульсирующие шары – то ли атомы, то ли частицы, они носятся друг вокруг друга по легким орбитам, выписывают восьмерки, круги, эллипсы… Он видит придуманный им когда-то Кристалл, в котором атомы не стоят по углам, как солдаты в карауле, в котором строгость и упорядоченность создаются не за счет жесткой неподвижности: в нем – движение, но – но жестким орбитам; не место свое знает каждый атом, а свой путь, имея больше свободы, но столько же дисциплины, подчиняясь не распорядку «немой сцены», в гармонии движения и жеста, где повторяемость положений не только в пространстве, но и во времени…
      …Верещагин открывает глаза: Тина смотрит на него таким взглядом, будто и она видела все это.
 

135

 
      Я мог бы сравнить женщин с гуннами, но допущу ли такую грубость? – я сравню их с летающими над лугом пчелами. Садится пчела на цветок и покидает его вскоре – нет больше у цветка сладости, и лепестки увядают. А пчела летит себе, летит – к улью, в дом свой, цветочный нектар, пыльцу цветочную несет, мед для потомков делать будет. Но что цветку в ее меде? Однако и лугу польза: опыляет пчела цветок, без ее содействия плод не появится. Но что цветку плод? Нет большего врага у цветка, чем плод…
      Ах, как оплошал цветок, выдав свою наполненность нектаром! Зависает над ним пчела, готовит свой сосущий инструмент, садится, недолго сидит, вот и улетела уже – нет больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
      Плод зреет. Мед для потомков копится.
      Мм так ли и женщины? Разве не умеют и они, осенив луг ласковым гудением крыл своих, точно распознать цветок, в котором нектар погуще? И вот – больше сладости в глубине, и лепестки увядают.
      Плод зреет. Здоровенькое, медом напитанное потомство произрастает.
      Ужасен луг без цветов! Одни овощи, овощи, овощи, ягоды, ягоды, стручки да коробочки с зернышками…
      Он неспроста, этот древний обряд: убив цветок, преподнести любимой женщине его свежий благоухающий труп… Губительница цветов – вот кто такая женщина.
      Но разве могу я винить ее в этом? Разве своей волей она действует, разве не божьей? Разве не мудрый замысел Вседержителя в каждом поступке даже худших из нас? Разве посмею святотатственно роптать?
      Он создал род людской. А у всего, что создано, есть суетливое настоящее, есть капризное будущее. Стало быть, потребовались ответственные за то и за другое.