стороне улицы – человека смирить невозможно, он всегда возьмет свое: заставят идти вправо, он пойдет вправо по левой стороне, запретят идти по левой стороне, он заскачет на левой ноге, вырвут ногу – поползет на левом боку, он будет смотреть на дорогу одним левым глазом, дышать левой ноздрей, заставит сердце сокращаться одним левым желудочком: возможности неисчерпаемы, человек непобедим, он всегда найдет способ удовлетворить свое желание – вот только что непонятно: зачем Верещагину обязательно нужно именно левое?
 

170

 
      А вот и притча. Идут Лев и Заяц. Видят, лежит пирожок. «Он с капустой,- говорит Заяц.- Значит, его должен съесть я».- «Нет, с мясом,- возразил Лев.- Я его съем».
      Решили: кто окажется прав, тот пусть и съест.
      Разломили пирожок – он с капустой. Лев взял и съел.
      «Несправедливо! – закричал Заяц.- Ведь прав оказался я!»
      «Ты прав,- согласился Лев.- А я – Лев».
 

171

 
      Только возлюбленные и дантисты – кто еще так близко наклоняет к нам свое лицо?
      Только дантисты и возлюбленные – кто еще так внимательно смотрит нам в рот?
      Только возлюбленные, только дантисты способны причинить нам такую боль.
      Верещагин говорит все это зубной врачихе. Он что-то с утра сегодня настроился шутить. Наверное, потому, что ночью не спал. Сон у кого угодно отобьет охоту шутить.
      Конечно, пребывание в зубоврачебном кресле тоже у кого угодно отобьет охоту шутить, но Верещагин шутит еще до того, как садится в кресло.
      Он открывает рот широко, как бегемот. «Это зуб мудрости,- говорит зубная врачиха.- Они очень нестойкие. У большинства людей приходится удалять еще в молодости».- «Мне – сорок шесть»,- сообщает Верещагин. После бессонной недели он выглядит на все сто сорок шесть. Ужасно он выглядит. А туда же – шутит.
      Зубная врачиха ищет нужный инструмент. Берет одни щипцы – кладет обратно. Берет другие, рассматривает – тоже обратно. Берет третьи.
      А может, они и не щипцы называются. Клещи.
      Верещагину нравятся эти щипцы-клещи. Потому что они никелированные и блестят. Он решает, что купит себе какие-нибудь. Повешенные на стенку, они оживят интерьер любой квартиры. Будут блестеть красиво и опасно.
      Зуб скрипит, как ржавая дверная петля. Он трещит, как сухой хворост – в костре или когда его об колено. Раздается звон, будто выбили стекло. Боль. Треск… Внезапно посреди боли в мозгу начинает метаться слово «вереск». Это растение из рода вересковых, растет в лесу и образует заросли, которые называются верещанники. Когда вереск цветет, опьяняющий аромат его цветов так силен, что пчелы, прилетающие за нектаром, падают в обморок. Однако Верещагину удается совладать с собой, он в обморок не падает, он даже улыбается. Зуб мудрости – в клещах, извлечен на свет божий. Он желтоват, в складках желтизна сгущается, бок отколот гвоздем придворного ветеринара Александра Македонского,- зубная врачиха подносит клещи к глазам Верещагина – слишком близко. «Можете взять себе,- говорит она о зубе. И смеется: – На память от возлюбленной».- «Спасибо,- отвечает Верещагин.- У вас есть бумажка?» Зубная врачиха, улыбаясь, заворачивает зуб в кусочек ваты, Верещагин берет, благодарит, выбирается из кресла. «Есть необратимые потери»,- говорит он неразборчиво, потому что за щекой, на развороченной кровоточащей десне кляп из ваты, но врачиха понимает его слова. «Бывают исключения,- отвечает она.- Хотя и редко. У Ивана Грозного, например, в старости стали прорезаться новые зубы».- «А я знаю про слонов,- говорит Верещагин.- У них зубы меняются шесть раз за жизнь».
      Его усталую невыспавшуюся голову осеняет зубоврачебная идея, и он тут же, выплюнув в раковину кумачового цвета вату, торопится изложить ее зубной врачихе. «Слушайте! – говорит он.- Это же замечательная тема для докторской диссертации! Да что докторской! Вы станете академиком». И предлагает методику: нужно исследовать кровь младенцев в тот период, когда у них сменяются зубы – дело, конечно, в каком-то гормоне! Этот гормон нужно выделить, изучить, синтезировать и – пожалуйста! У вас гнилые зубы? Минуточку, впрыснем вам гормон – через неделю гнилушки выпадают, а через месяц вырастают новые, свежие, крепкие, блестящие клыки! Эпохальное открытие! Избавителю человечества от гнилозубых улыбок и вываливающихся искусственных челюстей гарантирована шумная слава при жизни и тихая благодарность потомков. Почему бы этим не заняться?
      Пока Верещагин говорит, медсестра успевает зазвать следующего пациента, так что конец верещагинской речи слушает уже довольно значительная аудитория: что-то пишущая зубная врачиха, сестра, иронически приподнявшая брови, и новый пациент – он сидит уже в кресле, повернув к Верещагину голову, и шея его устала.
      «Вы слишком рано выплюнули вату,- говорит зубная врачиха, закончив писать, и засовывает в рот Верещагину новый комок.- Идея, конечно, интересная, но я практик, мне такие исследования не по зубам, так что вы уж лучше сами». Медсестра смеется каламбуру «не по зубам», пациент кладет затылок на подставку,- Верещагин вдруг понимает, что все просто ждут, когда он уберется отсюда, никто к его идее не отнесся серьезно, он сердито бормочет: «Таким зубам – все не по зубам» и уходит, недовольный собой, сердитый на зубную врачиху, на строителей, перегородивших улицу, еще на кого-то,- в безуспешных попытках вспомнить, на кого именно, он доходит до своего дома, поднимается по лестнице и видит мужчину, который деликатно стучит в его дверь согнутым пальцем, так как не сумел найти звонок.
      Этот человек пришел, оказывается, для серьезного разговора, он пожимает Верещагину руку и представляется: «Приехавший дядя Валя, брат мамы Тины»,- изо рта Верещагина торчит окровавленная вата, дядя Валя смотрит на нее без одобрения, Верещагин невнятно говорит: «Верещагин» и вводит дядю Валю в квартиру.
 

172

 
      «Проходите,- говорит он гостю.- Разуваться не надо, пол у меня немытый, грязный, ничего».
      Однако дядя Валя разувается. Ботинки у него тяжелые, не летние, шнуровка высокая, так что времени процедура занимает много, дядя Валя на корточках, лицо недовольное: пол здесь, вишь ли, грязный, какое дяде Вале до того дело, чистый он или грязный: один раз не разуешься – грязный, другой, а в третий – пол чистый, а все равно не разуешься, потому что привык.
      Дядя Валя разувается из уважения к предстоящим чистым полам. Порядок должен быть во всем – раз и навсегда. Один.
      Верещагин предлагает кресло, но дядя Валя садится на диван. Тогда в кресло садится Верещагин. Предлагает закурить, протягивает папиросы. Дядя Валя закуривает из своей пачки. Но огонек верещагинской зажигалки милостиво принимает.
      «Мимо шел,- объясняет он.- Решил заглянуть».
      Деревенский обиход у дяди Вали. Тина живет в одном конце города, Верещагин – в другом. «Мимо шел»,- так врать можно в деревне, там куда ни идешь – мимо всех.
      Но Верещагин кивает – мимо так мимо. Он напряжен, ждет, что будет дальше. Однако гость не торопится переходить к главному. «Что это за штука?» – спрашивает он и тычет в сторону магнитофона пальцем – толстым и крепким, несоразмерным с остальным телом дяди Вали – хилым и щуплым.
      «Магнитофон,- отвечает Верещагин.- Музыку слушать».- «Не только музыку,- разъясняет дядя Валя назначение магнитофона.- Можно и разговор на нем записать. Наш или заграничный?» – «Японский»,- отвечает Верещагин. «С острова Хоккайдо, значит,- конкретизирует начитанный дядя Валя и продолжает этот разговор. – Красивая игрушка, сколько отдал?»
      Верещагин прекрасно понимает, что если назовет действительную стоимость японского магнитофона, то немедленно будет зачислен в разряд легкомысленных несерьезных людей, но ему вдруг этого и хочется. «Две тысячи девятьсот рублей»,- говорит он, хотя магнитофон стоит две семьсот.
      Так и есть – дядя Валя мгновенно составляет о нем мнение.
      «Красивая игрушка,- еще раз говорит он, явно напирая на слово «игрушка», и сминает в пепельнице папиросу движением человека, у которого сомнений больше нет.- Вот что,- говорит он.- Побеседовать нам надо. Один раз, и чтоб больше никаких разговоров не требовалось. Я так понимаю: бабы – те разговаривают бесполезно, а два мужика за один раз могут договориться. А ты как понимаешь?»
      «И я так,- отвечает Верещагин.- Только, по-моему, и без разговора все ясно».
      «Подожди,- говорит дядя Валя.- Ты так не поворачивай: все ясно. Что – ясно? Ничего не ясно. Может, тебе ясно, а мне – нет. И тебе не ясно, а если думаешь, что ясно, то очень ошибаешься. Я одну историю про миллионера расскажу, может, ты поймешь, к чему она. Я много газет и журналов читаю, из них выводы делаю, а ты послушай. Только не перебивай. Я, когда о главном говорю, не люблю, чтоб перебивали».
      «О каком миллионере? – спрашивает Верещагин.- Как его фамилия?»
      «Фамилию его умолчим,- отводит верещагинский вопрос дядя Валя.- Слишком большая ему честь, если мы его по фамилии величать станем. Может, мы его еще «сэр» назовем?» – спрашивает он и скупо, саркастически улыбается.
      Верещагин молчит. Он совершенно подавлен предложением называть миллионера «сэр», дядя Валя видит это и, удовлетворенный, начинает свой рассказ. «Женился, старый хрыч, на восемнадцатилетней,- говорит он о миллионере.- А самому – восемьдесят. Там и фотография помещена – хитрющая девка, даром что молодая, я ее насквозь увидел: на деньги польстилась. Думает: муж долго не протянет, весь его банк, мол, мне достанется. Все эти мечтания у нее прямо на роже написаны. Ну, ладно, ее хоть понять можно. А он-то, дурак, он о чем думал? Как ты понимаешь, о чем?»
      «Не знаю»,- отвечает Верещагин и берет с подоконника недомотанный дроссель. Все, что нужно для Дня Творения, Верещагину дает электрик Петя, но такого дросселя у него нет,- пустяк, а не стандартный, на складе не имеется, в схеме же установки для создания Кристалла такая дополнительная индуктивность необходима позарез, Верещагин еще вчера начал мотать, а сегодня в ранний час, гуляя по левой стороне улицы, рассчитал, что поскольку у него провод – ноль целых пятнадцать сотых диаметра, то витков должно быть тысяча девятьсот тридцать,- накануне он намотал ровно тысячу, а теперь берет с подоконника этот недоделанный дроссель и начинает мотать, считая сначала: один, два, три…- а тысячу держит в уме – четыре, пять, шесть… не может он сидеть без дела, а это явно без дела – слушать дурацкую сказку о богатом старике по фамилии Сэр.
      «А я знаю,- веско говорит дядя Валя.- И тебе доложу. Видно, капиталы этому миллионеру от папаши достались. Сам он их нажить не мог, потому что по всему видать – дурак».
      «Зачем вы все это рассказываете?» – спрашивает Верещагин, продолжая считать: тридцать семь, тридцать восемь, тридцать девять… На виток уходит примерно секунда, так что если мотать четверть часа без перерыва, то через полчаса делу конец.
      «А затем, что о другом говорить нам нечего! – резко бросает дядя Валя: процедура предварительного ознакомления с противником закончена, теперь можно переходить в наступление.- У нас с тобой все ясно. Молодая девушка должна выйти за молодого – это закон жизни. А ты напрасно тут вертишься, кур давишь. И ей горе, и тебе во вред».
      «Девяносто три!» – говорит Верещагин про себя. А вслух говорит: «Думаете, я хочу на ней жениться? Ошибаетесь. У меня совсем другие планы. Если хотите, могу немножко рассказать…»
      «Нам твои планы известны,- перебивает дядя Валя и смотрит на Верещагина так, что даже дурак понял бы: финтить тут нечего, не на того напал, вокруг пальца не обведешь, не лыком шит.- Я ее увезу, ясно? – продолжает дядя Валя.- На все лето. Она перебесится и выйдет замуж, придет срок, за кого положено. Если старые с молодыми начнут путаться, вся целесообразность жизни перевернется шиворот навыворот, не разберешь, где вчера, а где сегодня. У нее своя жизнь, у тебя – своя. Как ты будешь жить – меня не касаемо. Хочешь, игрушки за три тысячи покупай, хочешь, на какой-нибудь разжене женись, это забота не моя. Ты мне никто, а Тина – племянница. Я на ее мать, чтоб выучилась, все здоровье угробил, она мне знаешь во что встала? В туберкулез легких, вот во что! И все ж недоглядел, проморгал в конце, пустил на самотек, это моя вина, что у сестры жизнь не сложилась. Так я хоть за племянницу постою, остаток здоровья угроблю, а спасу. Поживет в деревне, вольным воздухом надышится, вернется – тебя и не вспомнит. Ты не обижайся, что не вспомнит,- это закон природы. В ней просто соки играют, в любой девице весной соки играют. Ты меня прости за малокультурное выражение, но я тебе скажу: у каждой сучки весной течка. Закон природы. Я свою Машку весной на улицу не выпускаю, так она, тварь, что делает? Она пузом по полу елозит, стонет, урчит, жалко смотреть, но я жене твердо приказываю: не пускай, и все. К осени проходит. Веселая становится. Все проходит, дорогой товарищ».
      Верещагин чуть не сбивается со счета. «Странная у вас дочь»,- говорит он.
      «Кошка это,- поправляет дядя Валя.- Я тебе про кошку рассказывал, не хочу, чтоб котята были, хлопоты с ними – никто не берет, а топить жалко».
      «Извините,- извиняется Верещагин – со смущением, но счет не прерывает: сто девятнадцать, сто двадцать, сто двадцать один… – Маша – человеческое имя,- объясняет он свою ошибку.- Извините, что я плохо подумал о вашей дочери».
      «Нет у меня дочки,- отвечает на это дядя Валя.- Сын есть. Но такой, что как плохо о нем ни подумай, все мало будет».
      «Ага! – Верещагин внезапно оживляется. Он улавливает закономерность, а его хлебом не корми, дай только уловить закономерность. Он говорит: – Вы сестру воспитывали, и, сами признаете, неудачно. Сына, как я понимаю, тоже… Теперь беретесь за Тину?»
      Дядя Валя поднимается с дивана, всем своим видом показывая, что такое направление разговора он отвергает решительнейшим образом. «Я все сказал,- говорит он.- Тину ты, значит, не разыскивай. Где живу, тебе неизвестно, а узнаешь и письма писать станешь, так Тина их не получит. Порву на четыре части».- «С какой стати письма? – оскорбляется Верещагин.- Вы со своей сестрой ведете себя странно. То она звонит: Тина уже уехала, то вы являетесь: оказывается, только собираетесь увозить… Зачем вы ставите меня в известность? Почему считаете нужным? Я вам говорил: у меня другие заботы. Вашей племяннице брак с моей стороны не грозит. Так что можете даже не увозить ».
      Всю эту тираду дядя Валя пропускает мимо ушей. «В сентябре она вернется,- говорит он.- Будешь к ней приставать, я в твою организацию подам заявление, на самотек не пущу. Я таких, как ты, знаю, с одним уже в жизни встречался, хоть и заочно. Так что темнить нечего, давай расстанемся по-хорошему, я тебя обо всем предупредил».
      И с этими словами дядя Валя идет к выходу, Верещагин за ним, в руках у него дроссель, от дросселя – проволока к катушке, которая вслед за дядей Валей и Верещагиным выкатывается в прихожую.
      «Все, с чем я к тебе шел, я тебе сказал»,- подводит окончательный итог разговору дядя Валя и начинает надевать ботинки – наклоняется, пыхтит.
      «А говорили – мимо шли»,- уязвляет Верещагин.
      Провод он пока не наматывает, остановился на сто сорок четвертом витке, держит эту цифру в уме.
      Дядя Валя верещагинскую иронию пропускает мимо ушей – обувается.
      «Лучше б не снимали ботинок,- говорит Верещагин.- Насколько быстрее смогли бы уйти».
      И опять дядя Валя иронии не замечает. Он вообще замечал в жизни только то, что могло пригодиться в практической деятельности. А что не могло – на то он и не смотрел. Незачем.
      Он строил свою жизненную философию из истин, имевших сходство с обрывками бечевки, болтиком, гвоздем. За истинами другого рода он не наклонялся, идя по дороге жизни.
      Так поступает большинство людей. А кто иначе, тот беспрестанно страдает.
      Дверь захлопнулась, Верещагин целиком отдается счету: сто сорок пять, сто сорок шесть, сто сорок семь, сто сорок восемь, сто сорок девять, сто пятьдесят, сто пятьдесят один, сто пятьдесят два, сто пятьдесят три, сто пятьдесят четыре…
      …Триста пятьдесят семь!
 

173

 
      …Тысяча девятьсот тридцать!
 

174

 
      Все у Верещагина готово. Все!
 

175

 
      А вот история о короле и гордых людях, которую автор обещал рассказать. О ней упоминается в главе, где описан случай, как Верещагин выпустил из рук птичку, боясь задушить ее.
      В некотором царстве, в некотором государстве жил король. В свободное от королевских дел время он садился на любимого арабского скакуна и ездил по никому не подвластным степям, окружавшим его могучее королевство. Ему нравилось оглядывать ничье пространство; запрокинув голову, смотреть в ничье небо с ослепительным ничьим солнцем посередине. «Как горделивы легкие облака,- думал он.- Но они проплывают мимо… Как величествен горизонт! Но до него не доскачешь и в три жизни… Как прекрасен, должно быть, полет жаворонка, но его даже не видно, лишь гордая песня доносится из поднебесья…» Встречая нищего, король бросал ему золотую монету и брезгливо отворачивался, когда тот в порыве благодарности целовал его пыльный сапог. «Как надоело видеть подобострастные лица!» – тоскливо думал король. Он имел все – и золото, и серебро, бриллианты, сапфиры, могучих воинов и прекрасных женщин, даже меч из божественного металла орихалк и тот был у короля. Не было только – во всем его королевстве – гордого человеческого лица. То есть, может быть, подданные и гордились друг перед другом своим богатством или заслугами, но в присутствии короля их лица выражали лишь униженность и покорность. А королю очень хотелось видеть вокруг не только роскошь, но и гордость. Он задыхался от раболепия подданных.
      Поэтому и ездил в ничьи степи смотреть на гордые облака, на ускользающую линию горизонта, слушать поднебесную песню жаворонка. Он тосковал по гордости, которая прекраснее золота, власти и даже женской красоты.
      И вот однажды ему встретился в степи юноша с очень гордым лицом. Король бросил этому юноше золотую монету, но тот, подняв ее, протянул королю обратно со словами: «Ты уронил монету, король».- «Благодарю тебя»,- удивленно произнес король и услышал в ответ: «Мой поступок не стоит благодарности. Молодость обязана оказывать почтение старости».
      Сказав это, юноша пошел своей дорогой. «Ишь ты! – подумал король.- Выходит, он услужил мне не потому, что я – король, а потому, что старше. Он горд и почтителен. Приятный парень. Возьму-ка я его к себе в услужение. По крайней мере хоть одно гордое лицо будет радовать мой взор. Впрочем, сначала узнаю, куда он направляется».
      И король тронул поводья. Впереди шел гордый юноша, за ним ехал на арабском скакуне всесильный король.
      После долгого пути на горизонте возник, а затем и приблизился город, окруженный белокаменной стеной. Юноша вошел в него. «Что за люди здесь живут?» – спросил король у нищего, гревшегося у ворот на солнце. «Ты видел одного из них, о господин»,- ответил старик, вскакивая и протягивая руку за милостыней. «Но ведь только одного,- возразил король, бросая старику золотую монету.- А кто остальные, живущие в этом городе?» – «Они такие же, как тот, которого ты видел»,- ответил нищий и несколько раз благодарно поцеловал хвост скакуна.
      «Вот так удача! – подумал король.- Их, оказывается, много, таких, как этот юноша. Всех возьму себе в подданные. Поселю в своем королевстве, они станут служить мне, а я буду получать удовольствие, глядя на их гордые лица».
      Он вернулся домой, собрал своих могучих воинов, привесил к поясу меч из орихалка и отправился завоевывать город. Возле белокаменной стены он велел поставить шатер, махнул рукой в знак того, что осаду можно начинать, а сам удалился под сень шатра, где до вечера коротал время, лениво поглядывая на танцующих перед ним прекрасных рабынь.
      Вечером он велел маршалам доложить о ходе военных действий. «Они успешны! – отрапортовали маршалы.- Крепостные стены взломаны в трех местах, бои идут уже на улицах города».- «Каковы потери?» – осведомился король. «Немалые, – признались маршалы, подобострастно потупив глаза.- Но у жителей города еще большие. Там, где стояло десять, теперь пять лежат».
      «Они лишают меня добычи,- подумал король, с отвращением глядя на лакейские лица маршалов.- Я хочу захватить гордых людей, а эти остолопы их убивают».
      «Они отчаянно сопротивляются,- докладывали тем временем маршалы.- Они стоят насмерть. Мы продвигаемся, лишь убивая их».
      «Предложите им сдаться,- сказал король.- Пусть самые горластые из вас прокричат мои великолепные условия. Расскажите, какая хорошая жизнь их ожидает, и объясните, что сопротивление бесполезно, так как моя армия вдесятеро сильней. Прокричите мои великодушные условия двенадцать раз и не жалейте при этом ни глоток, ни красивых слов».
      «Мы уже кричали несчетное число раз,- признались маршалы.- Мы кричим им о вашем великодушии с утра. Однако они стоят насмерть».
      «Ну, ладно,- подумав, сказал король.- Кто-то погибнет, но кто-то и останется».
      На следующий день ему сообщили, что город взят уже больше чем наполовину. «Молодцы,- похвалил король.- А как насчет потерь?» – «Без них не обойдешься,- вздохнули маршалы.- Но у противника еще большие. Там, где стояло пятеро, уже стоит только один». «Захватывайте побыстрее»,- нервно сказал король.
      Наутро маршалы – их распирала верноподданническая радость – доложили: город взят! Лишь дворец на центральной площади еще в руках жителей. Полной победы ждать осталось уже недолго.
      «А пленных много?»- спросил король. «Увы! – ответили маршалы, радость на их верноподданнических лицах сменилась огорчением.- Увы и отнюдь! Это странные люди, Ваше Величество. Они погибают, но не сдаются. Все, кто еще жив, сидят во дворце. Часть – в первом зале, часть – во втором, а остальные – в третьем».- «Так это же совсем маленький дворец! – вскричал король.- Их же там всего горстка осталась!» – «Вот именно! – сказали маршалы.- Ваше Величество как всегда право. Еще несколько часов, и город окончательно станет нашим».
      «Нужен мне ваш город,- сердито подумал король.- Эка невидаль – город. Будто у меня своих нету. У меня своих полно. Мне не город, мне гордые люди нужны».
      «Поторопитесь,- сказал он маршалам.- Не рассусоливайте. Одна нога здесь, другая там. Побыстрей врывайтесь во дворец».
      «Все-таки в трех залах народу наберется изрядно,- подумал он себе в утешение.- Полсотни хоть бы, и то слава богу. Одни будут чистить мне сапоги, другие – подавать кушанье, а третьих я поставлю возле трона, чтоб обмахивали меня веерами в жару. Полсотни гордых лиц – вполне достаточно для любования».
      В полдень маршалы доложили, что дворец с божьей помощью захвачен доблестными войсками Его Величества, и только подвалы еще в руках непокорных жителей. «Сколько их там примерно? – спросил король.- Полсотни будет?» – «Что вы, Ваше Величество, дюжина, не больше,- радостно ответили маршалы.- Так что с минуты на минуту ждите звука победной трубы».
      «Немедленно прекратить осаду! – заорал король, охваченный страхом.- Ни единого выстрела больше! Трубите отбой! Скорее! Мы отступаем!»
      В мрачном беззвучии двигалось по ночной дороге доблестное войско. Как степные озера поблескивали в лунном свете щиты воинов, как звезды сверкали острия копий. Впереди ехал король в окружении маршалов. «И что это на него нашло? – гадали маршалы, даже взглядом не смея потревожить молчание короля. – Ведь события развивались наилучшим образом! Как странно он себя повел! Стареет. Отступить, когда победа уже в руках!»
      «Нужна мне ваша победа,- думал король, из брезгливости не глядя на своих маршалов.- Мне нужна добыча из гордых людей, а не победа. По-прежнему мне будут прислуживать эти холуйские хари. Не могу думать об этом без содрогания. А как хорошо было бы видеть в услужении приятные гордые лица».
      Утром армия вернулась в королевство. К вечеру король выспался, принял ванну и чуть взбодрился. «Правильно я сделал, что снял осаду,- похвалил он себя.- Их там осталась целая дюжина. Они размножатся – найдется же среди них хоть одна женщина – и я снова осажу город. Может быть, во второй раз мне повезет захватить богатую добычу из гордых людей».
      И, окончательно развеселившись, король вытерся мохнатым полотенцем, сел на арабского скакуна и поскакал в ничьи степи наслаждаться проплывающими облаками, ускользающей линией горизонта и песней птицы, чей полет незрим.
 

176

 
      А вот и притча. Может, кто из читателей ее уже слышал где-нибудь. Шли Лев и Заяц. Видят: лежит пирожок. Лев говорит: «Он с мясом, я его съем, я мясом питаюсь». А Заяц: «Нет, с капустой, с капустой! Капустой питаюсь я. Я его съем».
      Решили: кто прав, тот и съест.» Разломили: с капустой. И Заяц пирожок съел.
      А Лев съел Зайца. Сказано ведь: питается мясом, а не капустой.
      «Я вам все расскажу,- говорит Альвина,- все. Это ужасно, но необходимо, государственные интересы ведь выше, да? Я никогда бы не рассказала, но – боже мой, какой ужас, почему у этой стены? Я давно его люблю, вы понимаете, речь идет о Юре… Это возмутительно, что все называют его Юрасик, просто фамильярность какая-то, он совсем уже не мальчик. Я не знала, что и он меня любит, он-то знал, что я его, потому что я не выдала одну его тайну, только любящая женщина не выдаст тайны, ведь правда? Женщины болтливы, они ужасные сплетницы, но если женщина любит, она вынесет любые пытки молча, так что он знал, что я его люблю, и я знала, что он знает, но считала свою любовь неразделенной, я привыкла к этому и носила неразделенное чувство в душе как сокровище,- бывало, лежу ночью и думаю: какая несчастная у меня жизнь, а потом вдруг вспомню: да ведь есть любовь, как же так – несчастная, если это со мной случилось, и рада, сладко засыпаю…»
      «Короче! – кричит Верещагин.- Что произошло? Как?!»
      «Он сказал, что любит меня, и я отшатнулась к распределительному щиту, потому что не поверила… Нет, я не подумала, что он лжет, я своим ушам не поверила,- я схожу с ума? вот что я подумала и отшатнулась к распределительному щиту; со мной уже случались слуховые галлюцинации, однажды я явственно слышала, как меня зовет мой бывший муж: «Альвина! Альвина!» – это через год после того, как мы разошлись, он уехал в Анадырь, и вдруг: «Альвина! Альвина!»- я бросилась к окну, но никого нет, ночь только, фонарь светит, и в небе огромная Большая Медведица, с тех пор я больше не могу видеть ни звезд, ни медведей, даже в цирке плачу, когда они, бедные, катаются на детских велосипедиках, но теперь все уже забыто, все, и в цирк уже не хожу, не потому что жалею медведей, просто уже стара для цирка, в моем возрасте в цирк ходят только с маленькими детьми, а я, вы знаете, одинока, никого у меня нет, и соседские дети меня не любят, смеются надо мной, когда я с ними заговариваю…»
      Верещагин стонет. Он говорит Альвине, что если она немедленно не скажет, что ее заставило выключить седьмую печь раньше срока и этим испортить расплав, то он за себя не ручается.
      «Товарищ Верещагин, теперь минуты не спасут,- отвечает Альвина.- Все равно все погибло, меня уволят, а вам будет выговор, я не могу объяснить случившееся двумя словами, так что выслушайте до конца… Я отступила к распределительному щиту, я хочу, чтоб вы знали все подробности, хотя мне очень стыдно о них рассказывать, но то, что я совершила, ужасней стыда, поэтому я расскажу все, как было. Я отступила к распределительному щиту, он шагнул вслед за мной и снова сказал, что любит меня. Я лишилась всякой силы сопротивления, и он поцеловал меня. Товарищ Верещагин, меня не целовали двадцать лет! Вас когда-нибудь не целовали двадцать лет? Вы не подумайте, что я за эти двадцать лет не могла кого-нибудь соблазнить на поцелуй, но мне всегда хотелось, чтоб меня поцеловал человек, который меня любит. Я хотела, чтоб меня поцеловал человек, который лишит меня силы сопротивления. Он сказал: «Как жаль, что мы не встретились двадцать лет назад», о, наивный мальчик, двадцать лет назад он был маленьким ребенком, а я счастливой любимой женщиной. Он сказал: «Как жаль, что не я снял пыльцу с твоих губ»,- это стихи известного поэта, и он продекламировал их, поцеловал меня во второй раз. Я вам говорила, что я потеряла силы к сопротивлению, вы запомнили это? Теперь же я потеряла силы даже стоять. Я прислонилась к распределительному щиту, чтоб не упасть, и слышала, как там что-то щелкнуло. Я вам скажу честно, товарищ Верещагин, я поняла, что случилось, что я спиной выключила рубильник какой-то печи, но если вы когда-нибудь любили, вы поймете, что в такой момент не до фальшивых драгоценностей, которые мы делаем, которыми мы завалили весь мир, за которые нам дают валюту, я вообще удивляюсь, кому они нужны? Я была как во сне. Нет, нет, во сне – это когда хочется спать, мне же совсем не хотелось спать, я была в чудесном сновидении, когда человеку совершенно безразлично, что у него за спиной там щелкает… И он поцеловал меня в третий раз, сказав: «Вы белый ландыш моей жизни»,- я понимаю, этим красивым словам он научился у Геннадия, я рада, что окружающие так хорошо влияют на него, он каждый раз что-нибудь говорил перед каждым поцелуем, что-нибудь возвышенное и поэтическое, но в этот раз он впервые назвал меня на «вы» – вы понимаете, что это значит, когда человек всю жизнь называл вас на «ты» и вдруг назвал на «вы»? – это значит, что он испытал к вам возвышенные чувства, я совсем ослабла, ноги у меня стали подгибаться, и я сползла по стене на пол, он сказал: «Ты, кажется, что-то выключила», я ответила: «Меня двадцать лет не целовали»,- я не жаловалась, поверьте, этим я хотела сказать, что двадцать лет – это такой срок, что все предыдущее забыто… мне стыдно вам разъяснять, товарищ Верещагин, но этим я хотела сказать, что двадцать лет целомудренной жизни кое-что да значат, так что он может считать, что он у меня фактически первый, это был мой ответ на его сожаление, что не он снял пыльцу с моих губ – как же не он; конечно он, именно он!.. Он ответил: «Что ты выключила, Альвина? Ты, кажется, выключила седьмую печь». Я с трудом поднялась и увидела, что действительно седьмая печь выключена, рубильник опущен вниз. Я сказала: «Пустяки»,- и подняла рубильник вверх, снова включила и стала бегать по цеху, как маленькая, а он за мной гонялся, и мы смеялись громко, как дети. Потом мы пошли в ваш кабинет, ведь вы разрешаете нам заходить в него,