…Итак, вопреки собственной убежденности, он продолжает копаться в своей дипломной – копается, копается, ничего интересного выкопать не может и тогда извлекает на свет божий черновики.
      Это очень важный факт: у Верещагина сохранились черновики дипломной работы. Он не сжег их в свое время, не выбросил в помойное ведро, всю жизнь таскал их с собой, как дурень ступу. И недаром – теперь настал их черед: Верещагин зашвыривает в угол дипломную работу, раскладывает по всей комнате пожелтевшие, мятые листки черновиков и углубляется в их изучение. Труд это адский: листки исчерканы, испачканы, почерк – жуть, но Верещагин старается все понять, потому что помнит – в этих черновиках много такого, что в дипломную работу вставить он тогда не захотел, хотя и очень важного.
      Почему не захотел – неизвестно. Ведь четверть века прошло. Поди догадайся, какими соображениями руководствовался когда-то двадцатилетний юнец.
      Я мог бы сочинить оду черновикам. О том, что самое ценное остается в них: все недовоплощенное, недодуманное, смутно угаданное, невнятно сформулированное. Я знаю это на собственном опыте. Мои черновики богаче моих книг, и я когда-нибудь все-таки сочиню оду в их честь. Или лучше черновик оды – в целях более высокого уровня художественной глубины.
      Итак, Верещагин ползает по комнате, рассматривает ветхие и подобно древним рукописям непонятно исписанные листки черновиков пристальным взором, причмокивает, курит и бормочет время от времени разные слова.
      Автор не настолько сведущ в науках, чтоб дословно воспроизвести бормотание своего героя. Он берется передать лишь общий дух этой сцены. «Откуда здесь взялось «пи»?»- например, вот так бормочет, а может, какую другую букву, автор не знает какую именно, а не зная, не хочет утверждать категорически. Автору известны многие буквы греческого алфавита, например «ню» – этой буквой, кажется, обозначают очень важную в физике константу, характеризующую частоту колебаний. Так что вполне возможно, что Верещагин бормотал: «Откуда здесь взялось «ню»?» Для нас с вами важно не то, какую именно букву он бормотал, а то, что эти буквы появлялись в рукописи совершенно неожиданно, как чертики из табакерки, то есть без всякой связи с предыдущим, и это обескураживало Верещагина. Он хорошо помнил, хотя прошло уже двадцать пять лет, что когда писал эти черновики, то буквы имели большой смысл и были взаимосвязаны, но теперь эти связи забылись, и восстановить их Верещагин сейчас, изнуряя себя, тщился. Он половину ночи ползает среди листков – причмокивает, вздыхает и бормочет. Безрезультатно!
      Снова и снова повторяет он уже известную читателю фразу: «Или я тогда был сумасшедшим, или сейчас – дурак».
      Наконец он теряет к листкам интерес. «Хватит,- говорит он себе.- Займусь-ка более важным делом».
      И быстро стелет постель. Каким же более важным делом он намеревается заняться? Может ли быть для него более важное дело, чем поиск смысла собственного давнего прозрения?
      Он ложится в постель, гасит свет, закрывает глаза и крепко засыпает.
      Ай да Верещагин!
 

123

 
      Он переспрашивает: «Три килограмма трюфелей маленькой девочке? Это ужасно. В это трудно поверить». Геннадий говорит: «Я никогда не лгу, товарищ Верещагин. Допускаю, что в кульке было чуть меньше, так как не могу гарантировать абсолютную честность продавщицы, но разве это меняет дело?» – «Абсолютно не меняет!» – соглашается Верещагин. Вообще-то он слушает вполуха, у него сегодня большая радость, он ею отвлечен: утром, ползая среди разбросанных по комнате черновиков, он вдруг обнаружил, что смотрит на них уже не как баран на новые ворота, а с некоторым интересом, во всяком случае, без скуки вчитывается в непонятные строчки – они для него вдруг стали как страстная речь на незнакомом, но человеческом языке: смысл слов пусть и недоступен, но тоска в них звучит, радость или насмешке – это, слава богу, разобрать можно,- теперь, значит, уже есть за что ухватиться, это большой сдвиг, и Верещагин сегодня собой очень доволен.
      «Я начал рассказывать вам изумительной красоты случай,- напоминает Геннадий.- Итак, советский инженер приезжает туристом в Австрию…» – «Три килограмма трюфелей – это, конечно, красиво,- говорит Верещагин, довольный собой.- Но только с одной стороны. A с другой – младенческий животик плюс детская неспособность остановиться».- «Что вы хотите этим сказать?» – спрашивает Геннадий. Верещагин говорит: «Хорошо, если мама отобрала у дочки кулек, похожий на букет распустившихся роз. Иначе – понос, температура; может быть, больница…» -«Вы смотрите на события с очень странной позиции,- удивляется Геннадий.- Речь идет о красивом поступке: в день обретения свободы я подарил маленькой девочке любимые сласти».- «Вы совершили преступление»,- говорит Верещагин, и тут вдруг перед его глазами возникают листки черновиков. Он видит их так четко, что некоторые слова может даже прочесть – в одном замечает орфографическую ошибку и мысленно ее исправляет: в юношеские годы грамотности у него было поменьше, чем теперь,- он исправляет ошибку и начинает просматривать другие листки; никогда еще в жизни он не видел внутренним взором так отчетливо.
      «Итак, советский инженер приезжает туристом в Австрию,- говорит, помолчав, Геннадий.- И к нему – вы, конечно, знаете, так бывает – обратились с просьбой дать интервью по Венскому телевидению».- «Не терзайтесь,- говорит Верещагин, очнувшись.- Мама, наверное, отобрала все-таки».- «О, это было бы ужасно!» – огорчается Геннадий и рассказывает свою историю несколько скомканно, так как боится, что Верещагин снова его перебьет: инженер, значит, соглашается, идет передача, вежливый и почтенный интервьюер задает разные вопросы и среди прочих такой: что вам больше всего понравилось в нашей стране?..
      У инженера нет никакого желания в этой милой беседе касаться рискованных социальных тем, он опасается похвалить в капиталистической стране что-либо серьезное и поэтому решает отделаться шуткой. Он вынимает из кармана купленную накануне зажигалку, щелкает ею и говорит: «Эта зажигалка из ста попыток зажечь ее зажигается сто раз. Более совершенной зажигалки быть не может. Это самое лучшее из всего, что я видел в Австрии». Интервьюер улыбается, интервьюер все понимает, он благодарит, и интервью заканчивается. А вечером в гостиничном номере инженера раздается телефонный звонок. «С вами говорит представитель фирмы, выпускающей зажигалки,- звучат в трубке русские слова с легким приятным акцентом.- Вы, наверное, не знаете, что в тот момент, когда вы показывали телезрителям нашу зажигалку, подключилась система Евровидения… Ваши лестные отзывы о продукции нашей фирмы слышала вся Европа. Вы сделали нам замечательную рекламу, и фирма хотела бы как-нибудь отблагодарить вас за это. Какой бы вы желали получить подарок?»
      Инженер смущен. Он скромно отказывается от вознаграждения, он говорит, что хвалил зажигалку искренне, без какой-либо корыстной цели, представитель фирмы замечает, что именно это и ценно, настаивает на подарке. «Ну что у вас попросить? – говорит тогда инженер и смеется.- Машину ведь вы мне не подарите? – шутит он.- Пожалуй, я не отказался бы от десятка зажигалок, чтоб подарить их друзьям в Москве, в качестве сувениров из Австрии».
      Наутро инженеру звонят снова. Машина, говорят ему, стоит у подъезда гостиницы, документы выписаны на его имя, таможенная пошлина оплачена, в багажнике он найдет ящик с тысячью зажигалок…
      «Как вам нравится эта история? – спрашивает Геннадий.- Не правда ли, красиво получилось?» – «А что было дальше?» – интересуется Верещагин, он гонит прочь с глаз листки черновиков и решает с этой минуты активно участвовать в разговоре. «Ничего,- говорит Геннадий.- Инженер сел в машину и приехал в Советский Союз».- «Он был инженером?» – спрашивает Верещагин. «Так рассказывали,- отвечает Геннадий.- Но, может быть, он был врачом, разве значение имеет это? Важно другое: человек приехал в Австрию с маленьким чемоданчиком, а уехал в роскошном автомобиле».- «Водительские права он имел?» – спрашивает Верещагин. «Вы совсем не на то обращаете внимание,- огорчается Геннадий.- Представьте на месте этого человека себя, и тогда вам откроется вся красота события. Вы приезжаете в чужую страну, и денег у вас только на одну зажигалку. И вы покупаете ее, даже не представляя всего, что из этого выйдет».- «А что, собственно, вышло?» – спрашивает Верещагин.
      Геннадий начинает страдать. «О! – говорит он.- Вы не сумели постичь сущность явления. Еще раз попытайтесь представить – это же прекрасно! Буржуазное телевидение вынуждено чем-то развлекать зрителей, секс надоел, и вот они приглашают к экрану простого советского инженера…» – «Врача,- поправляет Верещагин. – Вы сами сказали, что он мог быть врачом».- «Это вряд ли изменит дело,- говорит Геннадий.- Они приглашают его к экрану не как инженера или врача, а как советского человека и спрашивают: что вам понравилось в нашей стране? Они думают, что человек начнет восхищаться их буржуазными свободами, а он неожиданно вынимает зажигалку и говорит: вот. Что – вот? Вот это, отвечает он, больше всего понравилось. Ему хотелось сделать комплимент австрийским труженикам: лучше, мол, ваших зажигалок нет на свете. И сто раз чиркнул. Представляете? Сидит телезритель и смотрит: советский человек чиркает зажигалкой. И в этот момент внезапно подключается Евровидение. Советский инженер этого, конечно, не знает, он чиркает и чиркает. И зажигалка ровно сто раз вспыхивает. Вся Европа считает: раз, два, три… Лично у меня симпатия к этому человеку, он красиво себя вел…» – «У него хватило сил сто раз чиркнуть? – спрашивает Верещагин.- Больше двадцати раз подряд без отдыха не чиркнешь…» – «У вас слишком аналитический ум,- сокрушается Геннадий.- Потому что вы – ученый. Но австрийских зажигалок вы не знаете: они работают так легко, что даже слабому человеку не составит труда чиркнуть сто раз… Однако не в этом дело. Мне больше всего нравится первый телефонный звонок. Это, по-моему, кульминация. Как вы считаете? Удивленный инженер – интересно, кто может мне звонить в Австрии? – снимает трубку и слышит русскую речь с легким акцентом: «Русские не так часто хвалят наши товары, мы бы хотели вас отблагодарить…» И дальше – я вам уже рассказывал, но вы не сумели почувствовать скромность советского инженера: «Машину вы же мне не подарите? – это еще юмор, а скромность дальше, вот она: – Дайте мне десяток зажигалок, я их раздарю друзьям в Москве…» Всего десяток, да и то – не себе, друзьям! Верите ли, когда я слушал эту историю, у меня наворачивались на глаза слезы…»
      У него опять навернулись на глаза слезы, взгляд заблестел, как драгоценный камень. «Это безумно красивая история, товарищ Верещагин,- сказал он,- мне жаль, что вы не чувствуете… Истинная скромность всегда вознаграждается, вот какая поучительность вытекает отсюда. Истинное – вознаграждается! Замечательная мысль, правда? Три дня тому назад я прочитал ее у Канта… Кажется, у Канта, но, может быть, у Катулла? – вы не помните, какую книгу я носил с собой на прошлой неделе? Когда так интенсивно стремишься к начитанности, кое-что начинает иногда перемешиваться в голове… И вот такое совпадение: только прочитал, и еще как следует не задумался над прочитанным, как вдруг слышу в троллейбусе эту историю… Озаренно хлопаю себя по лбу: вот оно – вознаграждение истинного! Еще неизвестно, как бы все закончилось, если б инженер, в ответ на просьбу назвать желаемое вознаграждение, взял бы и брякнул: дайте мне миллион долларов! Не исключено, что ему показали бы фигу. Разумеется, не натурально, а фигурально: я много наслышан о воспитанности австрийцев и швейцарцев,- в особенности швейцарцев, но австрийцы если и уступают швейцарцам, то самый ничтожный минимум – минимум миниморум, как говорили древние римляне, так что я не думаю, чтоб представитель фирмы совал инженеру под нос грубую фигу из трех пальцев в ответ на его нахальное требование. Вероятнее всего, он сказал бы: «Извините, но это не в наших силах…» Или скорей «…не в наших правилах» – потому что в силах таки, в силах! – фирма баснословно богата, но – не в правилах, ведь речь идет о благодарности, а миллион долларов – какая же это благодарность, это грабеж! «Извините, это не в наших правилах»,- сказав тик, представитель фирмы положил бы трубку. И все! Все! Вместо красоты – безобразие и, извините, пшик! Но советский инженер сказал: «Подарите десяток зажигалок», и воспитанный швейцарец…» – «Австриец»,- Поправил Верещагин, слушавший теперь очень старательно. «Извините, австриец,- сказал Геннадий,- положил трубку, пожелав ему спокойной ночи… И вот наутро второй звонок – если первый был кульминацией, то этот, по-моему, уже апогей! – машина стоит у гостиницы, документы выписаны на ваше имя, таможенная пошлина оплачена – как замечательно все предусмотрено! – в багажнике вы найдете ящик с тысячей зажигалок – еще бы не найти! – «найдете» – это уже юмор, я обожаю юмор именно такого рода: тонкий и как бы ан пасан – такое выражение французы употребляют, когда хотят сказать: «между прочим»… Он, заметьте, не закричал еще вечером: да что там десяток, тысячу зажигалок дадим и машину впридачу! – эдакого купеческого «знай, мол, наших!» не было, подобной изящной воспитанности и благородной сдержанности нам еще учиться и учиться… Я очень много думал над этой историей, товарищ Верещагин, мне удалось извлечь из нее немало поучительных квинтэссенций, которые заняли надлежащее место в моей душе. Отчасти, можно сказать, благодаря этой истории я и решил стать экзистенциалистом…»
 

124

 
      Я знал одного человека, который однажды сказал так: «На меня вдруг обрушились люди».
      Две трети своей жизни он прожил совершенно незаметно для других, никем не привечаемый и одинокий, без друзей и писем: ни единой телеграммы не получил он за две трети своей жизни, а женщины если и приходили к нему, то лишь после того, как убеждались, что никто другой на них уже смотреть не хочет. Его никогда не звали в гости, не спрашивали, как он провел отпуск: в праздники он, надев шляпу, бродил по людному городу, как по пустыне, и даже соседи-доминошники – общительные кретины, весело стучавшие черными костяшками по грязному столу, врытому перед домом в землю, никогда не звали его составить им компанию.
      Ни одна душа не радовалась при встрече с ним, кивок – единственное, на что он мог рассчитывать, не было случая, чтоб ему пришлось сказать мороженщице: «Пожалуйста, две порции», а кондукторша троллейбуса однажды, взяв у него гривенник, протянула билет и сдачу совсем другому пассажиру, который стоял в отдалении и в билете не нуждался, так как был Героем Советского Союза.
      Вот такой жил человек. Он работал инженером, никто не говорил, что он плохой специалист, его, скорее, даже назвали б хорошим, но ни у кого почему-то не возникало желания думать, какой он.
      Его внешность можно было бы назвать симпатичной, и голос его звучал скорее приятно, чем неприятно, но никому и в голову не приходило заинтересоваться его внешностью или голосом.
      Так он прожил две трети жизни. И вдруг наступил день, когда все переменилось. Один знакомый, которого он встретил на улице, горячо пожал ему руку и спросил, как дела, другой, хлопнув по плечу, вдруг настойчиво позвал в гости, кондукторша троллейбуса рассказала ему о готовящейся свадьбе дочери, а гардеробщица в столовой, пока он обедал, пришила давно оборванную вешалку у пальто.
      Но это еще не все. Зеленый попугай сел ему на плечо и громко прокричал адрес своей хозяйки, которая оказалась прелестной блондинкой и упросила его прийти к ней вечером отпраздновать возвращение заблудившейся птицы, секретарша его начальника воскликнула: «Не затрудняйтесь, я возьму и на вас!», когда он собрался стать в хвост длинной очереди за бразильскими шортами, в которой она первенствовала, а бездельники-доминошники у дома завопили: «Что это вы никогда не составите нам компании?» И даже маленькая соседская девочка, прежде встречавшая его криком: «Дядька-дурак!», пролепетала вдруг «Здравствуйте» и улыбнулась ему глазами прозрачными настолько, что казалось, и нет их.
      Вечером в дверь его квартиры зазвонили-застучали сослуживцы, которые, оказывается, «шли мимо и решили заглянуть», а утром, поднявшись с побаливающей от коньяка сослуживцев головой, он нашел в почтовом ящике письмо от женщины, которую когда-то любил больше жизни, но она только смеялась тогда в ответ на его признания и брезгливо вздрогнула, когда он попытался коснуться ее, а теперь «Как ты живешь?» – спрашивала в письме эта женщина и дальше писала, что развелась с мужем, думает о нем и хочет его видеть.
      «На меня вдруг обрушились люди»,- сказал он сам небо. Я узнал об этом его высказывании в одну из встреч – он шел по другой стороне улицы, и я перебежал дорогу перед самым носом у быстро мчащихся машин из одного только желания поздороваться с ним, хотя прежде избегал общения. «Как живешь, старина?» – опросил я, энергично тряся ему руку и удивляясь внезапно возникшей во мне перемене. «Люди вдруг обрушились на меня»,- сказал он.
      Так я впервые услышал эту его фразу, ставшую знаменитой месяца через два-три, после появления в газетах сообщения о том, что гражданин N – так зовут моего знакомого,- нечаянно разбив дешевую статуэтку, оставшуюся ему после бабушки, вместе с осколками низкосортного фаянса подобрал с пола шестнадцать крупных бриллиантов чистой воды и два золотых перстня с изумрудами весом соответственно в семь с половиной и одиннадцать каратов.
 

125

 
      «Теперь красивую историю расскажу я,- говорит Геннадию Верещагин.- Одна женщина хотела погладить кальсоны своего мужа… Вы знаете, чем гладят кальсоны?.. Правильно, утюгом. Слушайте, Геннадий, что вы вообще знаете об электричестве?.. Правильно, оно дает свет. Когда Господь Бог воскликнул: «Да будет свет!»… Вам известно, что Бог воскликнул именно так? Это был его первый крик. Я тоже боюсь, когда все выключено… Так вот, он закричал: «Да будет свет!», и, думаете, что появилось? Электрическая лампочка? Ночничок? Бра? Солнце? Нет. Появилась шаровая молния. Что вы знаете о шаровой молнии?»
      «Я с вами затем и общаюсь, чтоб как можно больше узнать»,- отвечает Геннадий.
      И Верещагин рассказывает ему о шаровой молнии все.
 

126

 
      Он не признает, говорит он, электрических звонков, он предпочитает первобытный, как вожделение, стук в дверь. «Взволнован я или спокоен, нахален или робок – это вы определите по моему стуку. А что вы определите по звонку?»
      Он смотрит на Верещагина так хитро, будто хочет сказать, что раскусил его и что дальнейшее увиливание бесполезно, но Верещагин увиливать не намерен, он уже несколько раз сердито спрашивает, кто перед ним.
      «Агонов,- представляется незнакомец.- Если помните, я звонил вам. Книгу о спиралях вы все еще держите? Зачем вам спирали?»
      Верещагин вспоминает: примерно неделю тому назад действительно звонил какой-то странный субъект, задавал тот же вопрос: зачем Верещагину книга о спиралях, он, видите ли, сам хотел ее взять, но в городской библиотеке сказали, что книга на руках, он очень удивился: оказывается, в их унылом городе живет еще один дурак,- он так и сказал: еще один дурак, который интересуется спиралями, и вот звонит, узнал у библиотекарши номер телефона,- он считает, что два дурака-идеалиста, интересующиеся спиралями, обязательно должны встретиться, и хочет узнать, в какое время Верещагин соизволит быть дома. Верещагин ответил тогда довольно резко, что не знает, в какое время соизволит, что он вообще ничего наперед не знает, назойливый незнакомец ухватился было за тот факт, что Верещагин дома сейчас. «Нет, нет, я ухожу, мне некогда!» – закричал Верещагин, положил трубку, думал, отвязался, но вот явился-таки навязчивый любитель спиралей,- наверное, в библиотеке раздобыл адрес, нахальный тип. «Я навел о вас справки,- говорит он.- Вы научный сотрудник института искусственного минерального сырья. Вы – кандидат наук. А что это значит? Это значит, что вы карабкались в гору и уже доползли до какой-то вершины. Ученым, как и альпинистам, может стать только тот, кто карабкается. А я – летаю,- он декламирует стихи: – Орел, с отдаленной поднявшись вершины…- и до конца.- Я сажусь на вершины,- говорит он.- Я приношу оттуда огромный камень и говорю: это с недоступной вершины. А ученые вроде вас спрашивают: если с недоступной, то как ты достал, где след, который ты проелозил брюхом, пока полз на эту вершину? Но я не полз. Я – летел. Поэтому мне не верят. Я послал в Академию наук сто писем, и в каждом – по камню с вершины. А мне отвечают: покажи дорогу, по которой ты к нему дополз? А разве я дополз? Это вы все – пресмыкающиеся, улитки, ящерицы. Я же – птица. Я – Агонов! Я даю вам истину, а они требуют путь к ней. Членистоногие!»
      Он идет по прихожей, нахально врывается в комнату. Верещагин кричит: «Что вы делаете!» – потому что гость усаживается прямо на разложенные по дивану листки. «Это ваша докторская диссертация?» – спрашивает Агонов и устраивается на листках поудобнее.
      Ему не нужно много времени, чтоб освоиться в незнакомой обстановке. Едва усевшись, он сообщает: сегодня расшифровал древние надписи этрусков. Может быть, поэтому и возбужден чуть больше, чем следовало бы. Вы не обращайте на меня внимания, говорит он,- листки верещагинских черновиков шуршат, трещат и лопаются под мим. Агонов не толст, но массивен, ему за пятьдесят, это колоссальный труд – расшифровать этрусские надписи, говорит он, ровно две недели он не спал, не ел, но результаты налицо. Пришло время вплотную заняться спиралями, не отдаст ли Верещагин взятую в библиотеке книгу? Зачем она ему? Он же не специализируется по спиралям? Ученые всегда в чем-нибудь специализируются. Это он, Агонов, вольная птица, сегодня может заниматься этрусками, завтра спиралями, а послезавтра…
      После спиралей он намерен заняться ночными бабочками. Он хочет выяснить, зачем им красивая и яркая раскраска, если они летают ночью, когда никто не видит их прелестей?
      У него уже есть кое-какие идеи на этот счет. Нет, нет, пусть Верещагин не спрашивает; закончив работу, он сам расскажет, он надеется, что их знакомство продолжится. Но бабочки – после спиралей, а сейчас – не отдаст ли Верещагин библиотечную книгу? Когда будет закончено с бабочками, на очереди скульптурная группа, в центре которой – царь Крез. Не знает ли Верещагин, где здесь в окрестностях хорошая глина? Верещагин не знает царя Креза? «Богат как Крез» – это выражение ему, можно надеяться, известно? А сам Крез… Это интереснейшая фигура, если Верещагин перестанет бегать по комнате и сядет, он узнает, кто такой Крез. Последний лидийский царь. Десятый век до нашей эры. Был сказочно богат. Все считали его счастливейшим человеком на земле: отождествлять счастье с богатством – проклятие, тяготеющее над всеми развитыми цивилизациями… Верещагин не согласен с этой мыслью? Ах, он не согласен с тем, что Крез жил в десятом веке… В девятом? Значит, Верещагин знает Креза? Но это не имеет никакого значения, послушать, что расскажет о Крезе Агонов, ему все равно будет полезно… Итак, жил себе этот благополучный мидийский царь и не тужил, считал себя счастливейшим человеком, потому что богат, но тут вдруг появляется бродячий мудрец и говорит ему: «Не могу тебя, Крез, считать счастливым, ибо счастлив лишь тот, кто счастлив в конце.- И добавляет: – Окончательная судьба тех, кто удачлив, как правило, печальна». Крез, конечно, возмутился: все соседние царьки завидуют его благополучию и богатству, а этот оборванец воротит нос,- одним словом, он выгнал мудреца вон, а через несколько лет могучий ассирийский царь Кир одним махом захватывает все малоазиатские государства, в том числе и Лидию, все подчистую грабит, а захваченных владык велит сжечь скопом. То есть всех вместе. На одном костре. Навалили большую кучу дров, сверху поставили связанных пленников, царю Киру вынесли кресло, чтоб он мог созерцать красивое зрелище в удобстве… Дрова постепенно разгораются, бывшие монархи стоят понуро, их можно понять, но один из пленников улыбается. Это, как вы догадываетесь, Крез. Пламя вот-вот начнет лизать его ноги, а он улыбается себе и улыбается – странной улыбкой. Любопытный как ребенок Кир велит погасить костер и принести к нему этого весельчака. Так и сделали. «Чему ты улыбался?» – спросил Кир. И Крез рассказал ему все как было – и о своем богатстве, и о мудреце, которого выгнал, не поверив его словам. «А сейчас,- сказал Крез Киру,- жалкий и опозоренный, ожидая мучительного конца, я вспомнил свое прежнее спесивое самодовольство, И смешон стал мне тот прежний Крез, мнящий себя самым счастливым человеком на свете, ослепленный богатством и роскошью, одураченный собственной гордыней. Прав был мудрец: призрачно богатство и зыбка власть; сколько бы ни говорил человек в начале своей жизни и в середине: я счастлив, его слова – пустой звук, если он не сможет их повторить в последний свой час. И наоборот: как бы ни бедствовал человек, сколько бы горя ни посылала ему судьба, если конец его пути отмечен удачей и радостью, о нем можно сказать: счастливую жизнь прожил он». Киру эта мудрая речь понравилась настолько, что он велел развязать Креза. Всех остальных он сжег, а бывшего царя Лидии сделал своим советником, но это меня я уже не интересует. Я вылеплю Креза на костре: группа связанных властелинов, на всех лицах животный страх смерти, а на одном – улыбка. Ради этой улыбки я и вылеплю скульптуру. Это будет шедевр, но – сначала спирали! Идея спирали – вы знаете, что это такое? В ней тайна вселенной, я должен ее разгадать. Отдайте мне книгу! Сначала спирали, потом бабочки, а там вплотную займусь улыбкой Креза…
      «На меня навалились люди»,- подумал Верещагин, когда Агонов ушел.
      И проследил за ним из окна: идет, размахивает библиотечной книгой, спорит сам с собой…
 

127

 
      Геннадий рассказывает Альвине: «О, это изумительной красоты история. Женщине нужно было погладить кофточку, она собралась включить утюг, но стоило ей только поднести вилку к розетке, как вдруг произошло чудо: из розетки выпрыгнул ослепительно яркий огненный шар изумительно красивого размера. «Ах!» – вскричала женщина, а шар поплыл по комнате. Он мелодично потрескивал и излучал неземной красоты свет. От этой красоты и изумления женщина потеряла способность двигаться, но шар не причинил ей вреда. Полетав по комнате, он устремился к форточке и уже за пределами квартиры разорвался с оглушительным звуком. Никто не пострадал. Когда сбежались люди, женщина стояла посреди комнаты жива и невредима и только повторяла, как в беспамятстве: «Ах, какой шар! Боже, какой изумительный шар!» Я бы не поверил в эту историю, но мне рассказал ее сам товарищ Верещагин, он утверждает, что данный случай не только был описан в соответствующей литературе, но и повторялся многократно; разумеется, с разными женщинами, и не только с женщинами, то есть подобные факты имели место в истории человечества довольно часто, и в науке это явление носит название: «шаровая молния», однако физическая природа его еще до конца не разгадана. Товарищ Верещагин говорит, что он занимался теорией шаровых молний еще будучи студентом, им была выдвинута гипотеза, которую пока что, к сожалению, ему еще не удалось полностью обосновать математически, но если удастся, то на повестку дня будет поставлен вопрос практического изготовления кристаллов особого рода, состоящих не из атомов, а из элементарных частиц… Я понятно объясняю? Товарищ Верещагин бился со мной весь вечер, рассказывал и рисовал, чтоб я понял,- я его спросил, зачем вам так нужно, чтоб я понял? На что товарищ Верещагин дал удивительнейший ответ: если мне удастся создать математическую модель такого кристалла, сказал он, то я попытаюсь воплотить ее реально, и вы будете мне помогать. Я? – спросил я. Вы все, ответил он, все операторы, так что и вы, Альвина, тоже, но товарищ Верещагин просил хранить эту заманчивую перспективу в тайне, потому что весьма вероятно, что создавать кристалл придется в нарушение производственного плана; другими словами, весьма вероятно, что директор института не разрешит использовать оборудование для такого рискованного эксперимента, придется проводить его без ведома руководства, вы помните, Альвина, нашего прежнего начальника? Как мы помогали ему! Вряд ли наша помощь имела существенное научное значение, однако тайну мы хранили свято; думаю, что и товарища Верещагина не подведем; боюсь, что его постигнет та же судьба; впрочем, еще неизвестно, удастся ли ему математически обосновать свою гипотезу, я молю Бога, чтоб он послал товарищу Верещагину научное вдохновение, для нас всех было бы большим счастьем участвовать в подобном эксперименте, я не хочу плохо отзываться о нашем прежнем руководителе, но его эксперимент детская забава в сравнении с тем, что хочет сделать товарищ Верещагин – кристалл из элементарных частиц! Такое дерзновение! Если нужно было бы пожертвовать для удачи своей свободой, я б отдал ее не задумываясь, а как вы, Альвина? Только прошу, пока никому ни слова. Об этом должны знать только мы с вами, да еще Юрасик и Ия. Не знаю, что ощущаете, Альвина, вы, но моя жизнь после разговора с товарищем Верещагиным наполнилась особым смыслом, потому что я больше всего на свете люблю новое и рискованное, никем не пробованное, опасное,- увы, однажды мне уже пришлось поплатиться за это, но теперь, когда я стал экзистенциалистом…»
 

128

 
      Тина и Вера быстро идут по лестнице, но на площадке четвертого этажа Тина останавливается. «Что мы ему скажем?» – спрашивает она. «Ты этим свою голову не занимай! – сердито отвечает Вера.- Я скажу. Можешь быть спокойна, я найду что сказать. Пусть он откроет, я уж с ним заговорю. А ты молчи, дурочка, не беспокойся». – «Что ты ему скажешь?» – спрашивает Тина. «От дурочка! – удивляется Вера.- «Здрасьте!» я ему скажу».
 

129

 
      Верещагин отключил печь, снял давление, убрал магнитное поле – розовая продолговатая сосулька на серебряной ниточке, драгоценный камень, известный всему миру под названием «Воспаленная гортань Аэлиты», медленно остывал в струе раскаленного специальным феном инертного газа. Обработка раскаленным инертным газом придавала кристаллам «Гортани» рекордную отражательную способность, кроме того, им нельзя было остывать слишком быстро. При слишком быстром остывании в их полупрозрачных тельцах возникали внутренние, невидимые глазу, напряжения, и, когда впоследствии ювелир подносил такой кристалл к абразивному кругу, чтоб нанести нужные грани, он рассыпался в мелкий порошок белого цвета.