Ведь стоит сегодня уступить в малом, как завтра же уступишь в большом – и не заметишь… Полковник сонно бормочет: «Чего?.. Кого?» – «При чем тут кого?» – говорит Верещагин и совсем уж выходит из себя, так как полковник – нахал! – поворачивается к стенке лицом; он думает, ему все позволено, раз он полковник,- если ты полковник, то Верещагин тогда генерал. Маршал! Генералиссимус! «Вставайте! – вопит генералиссимус.- Это мое место!» – и лупит полковника кулаками по спине, тот тяжело приподнимается, кривится беспомощно, как ефрейтор. «Что случилось?» – спрашивает, Верещагин снова повторяет, что это его место, требует, чтобы полковник убирался ко всем чертям, к себе, на верхнюю полку…
      Здесь бы возникнуть скандалу, Верещагин очень надеется на сопротивление, он жаждет битвы, он с целой ротой полковников готов вступить в бой, но полковник покорно убирается. Он пыхтит, кряхтит, в тон ему кряхтит женщина – она тоже проснулась, она – ему жена, они перетаскивают подушки, простыни, одеяла на верхнюю полку, сопят, недовольные…
      Верещагин свою постель стелет, ложится, настроение у него победное. «Ну, Пеликан, держись!» – думает он и с этими словами погружается в сон.
      Истерика кончилась.
 

96

 
      Худого долговязого льва изображает ручка. Лев смотрит бронзово, без сочувствия. Чтоб открыть дверь, нужно, преодолев страх, обхватить туловище царя зверей ладонью и потянуть на себя.
      Ты прав, а я – лев!
      Петр Великанов, по-студенчески – Пеликан, и так огромен ростом. Да еще в белом – почти белом – костюме. А белое – крупнит: Пеликан возвышается над письменным столом как меловая гора. «Можно войти?» – спрашивает Верещагин, у него холодная после схватки со львом рука. Огромный, укрупненный белым костюмом директор встает из-за письменного стола и спешит на встречу гостю.
      Верещагин сжимает руку в холодный кулак.
      Но директор склоняется над ним, обнимает за плечи и трижды бьет ладонью по спине: два раза сильно, с чувством, а в третий раз – слегка.
      Он бы ударил только два раза, но по спинам давно не виденных друзей положено бить трижды, вот он и ударил в третий раз – для счета, чтоб уважить традицию.
      Директоры обязаны уважать традиции и даже быть немножко консерваторами, так как их главная обязанность – сдерживать новаторские порывы подчиненных. Если начальство не будет сдерживать новаторских порывов подчиненных, то мир помчится вперед с такой страшной скоростью, что разлетится в куски на первом же повороте.
      Новаторов развелось что-то очень много. А если к ним присовокупить еще и всех неудачников, которые вечно недовольны существующим положением вещей, то получится огромная толпа ниспровергателей, за которой нужен глаз да глаз.
      Директор тихонечко ударяет Верещагина в третий раз и громко произносит: «Ну, старик, встретил бы на улице – не узнал. Думаешь, сильно изменился, поэтому? Как раз наоборот. Я бы подумал: гляди, идет Верещагин, но может быть, чтоб это был Верещагин, так Верещагин выглядел двадцать лет назад. Значит, не Верещагин это».
      Сказав так, директор садится обратно за свой стол, и это как фокус: он почти не становится ниже.
      Я знаю нескольких людей, которые, садясь, почти не становятся ниже.
      Один мой бывший приятель как-то спросил: «Ты не замечаешь во мне ничего особенного?» – «Ничего,- ответил я.- Кроме того, что время от времени ты предаешь старых друзей».- «Без этого невозможно было бы заводить новых,- сказал бывший приятель.- Не замечаешь ли ты во мне какой-либо физической особенности?» – «Нет»,- ответил я. Тогда он встал рядом со мной. «Кто из нас выше?» – «Никто,- сказал я.- Одинаковы».- «А теперь сядем»,- предложил он. Мы сели. «Кто из нас выше?» – «Теперь ты,- ответил я.- И намного».
      У него были очень короткие ноги. Люди, у которых короткие ноги, садясь, почти не теряют в высоте.
      Это очень любопытная и о многом говорящая особенность
 

97

 
      Директор Пеликан сказал: перейдем к делу. Он чувствовал безостановочный бег времени, он был настоящим директором. Поэтому он сказал: «Будем говорить без обиняков. Я все о тебе знаю. Твои дела хуже некуда. В науке ты сейчас – ноль. Хорошей вакансии для тебя у меня нет».
      Верещагин не возразил, не опроверг. «Если не согласишься, оплачу тебе обратный проезд»,- сказал Пеликан. «Хоть в истопники,- ответил тогда Верещагин.- Думаешь, у меня осталось самолюбие? Ошибаешься. Ничего у меня не осталось».
      Победа над полковником отняла у него все силы. Он был сейчас как тряпка.
      У Пеликана пластмассовая коробочка на столе. Он щелкнул выключателем и крикнул: «Зина! Ко мне – никого. Минут пятнадцать». Исключительно нежный ангельский голосок выпорхнул из коробочки: «Я и так – никого. Звонили уже раз десять, я соврала, что вы еще не приходили».
      «Вот дура»,- сказал директор. «А мне нравится. Такой приятный голос»,- вяло возразил Верещагин. И никогда больше директору не возражал. «Это потому, что ты неженатый,- сказал директор.- У нее постельный голос».
      «Пастельный»,- пошутил Верещагин. И никогда больше с директором не шутил.
 

98

 
      Директор Пеликан нарисовал Верещагину следующую картину.
      Опытный цех. Маленький-премаленький. В нем делают, кристаллы, наукой уже отработанные. Некоторые получаются прилично, кое-что берет даже заграница. Институт с этого дела имеет кое-какую валюту, на которую покупает кое-какое импортное оборудование. Режимы кристаллизации разные, начальник должен приходить на работу то в семь утра, то в два ночи: выемка готовых кристаллов производится только в присутствии начальника, с обязательным подписыванием акта. На сей счет строжайшая инструкция. Кристаллы валютные, за вынос крупиночки – тюрьма. В остальном цех – дерьмо. Подвал. Семь печей. Четыре оператора. Народ случайный без образования: уметь там нечего. Начальнику тоже – ни знаний, ни умения не требуется. Мог бы справиться отставной полковник, но та же строжайшая инструкция требует, чтоб цех возглавлял научный сотрудник с высшим образованием. Обязанности примитивные, однообразные, диссертации не сделаешь, рабочий день раздроблен, перспектив роста – никаких. Вакансия свободна ужи полгода. Никто не хочет идти.
      В конце своей речи директор сказал:
      «Картину я тебе нарисовал честную и точную».
      И добавил:
      «Сам доволен».
      Я тоже – когда удается о чем-нибудь трудном сказать честно и точно, целую неделю потом хожу гоголем. Как легко быть счастливым!
 

99

 
      «Семь печей? – переспросил Верещагин.- Ты меня к печам?»
      «Это мы по старинке так называем,- сказал директор, – Установки – люкс, последнее слово науки и техники. Сам увидишь».
      «Ты меня – к печам! – повторил Врещагин.- Надо же»
      И стал смеяться:
      «Ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ах-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-»
      Строчка кончилась.
 

100

 
      Отсмеявшись и еще поговорив с Пеликаном, он вышел в приемную и увидел Зиночку. Обладательница ангельского голоска сидела за пишущей машинкой, весело блестя лживыми глазами. «Вы у нас будете работать? Кем?» – спросила она. «Главным истопником,- ответил Верещагин.- Повелителем печей». – «Начальником опытного цеха,- догадалась Зиночка.- Я буду приходить к вам ночью».- «Негаданное счастье свалилось на меня,- отозвался Верещагин: то ли пошутил, то ли о чем-то другом думал в этот момент.- Я даже не представлял, что так может повезти».- «Но у меня нет допуска в ваш цех»,- скапризничала Зиночка, уверенная, что свалившееся на Верещагина счастье – это она. «Что-нибудь придумаем,- пообещал Верещагин, а может, опять о другом вел речь.- Мы такое придумаем, что чертям тошно станет».- «Я пошутила,- сказала Зиночка испугавшись.- У меня есть допуск».- «Жду в ближайшую ночь»,- сказал Верещагин. На этот раз его слова целиком относились к Зиночке. Теперь он думал о ней одной. И смотрел игриво. А уходя, элегантно голову наклонил – попрощался.
      Ниночка серьезно посмотрела ему вслед.
      Блестяще провел этот светский разговор Верещагин.
      Легко, остроумно, уверенно – будто жизнь у него складывается лучше некуда, будто о поражениях он и понятия никогда не имел.
      Читатель, конечно, догадывается, дело в печах – дорвался наконец до них Верещагин,- вот и бодр, вот и весел, вот и взыграли в нем снова сила и лукавство: приближение удачи почувствовал, упругий ветерок от ее машущих уже крыльев.
      Но следует отдать ему должное: он и в самые плохие времена на людях нюни не распускал, не жаловался, не хныкал; какие бы неприятности ни обрушивала на него судьба, он все равно смотрел на мир как с фотографии в пореловском пропуске: растерянно и удивленно, будто ушибся только слегка. Он вообще принадлежал к той разновидности неудачников, которые умеют держаться молодцом.
      Я знавал всяких неудачников. Всю жизнь они окружают меня плотным гудящим облаком. Они угадывают во мне соплеменника, преодолевшего судьбу. Среди них встречаются разнообразнейшие типы.
      Был, например, один неудачник, который все время хвастался удачами. То он пускал слух, будто выиграл по лотерее холодильник, то рассказывал, будто его жене приходят любовные письма. «Иду позавчера,- говорил он,- вижу, валяется скомканная трешка. Нехотя поднимаю, а в нее четвертной завернут».
      Ничтожество, тупица, алкоголик, он умел держаться молодцом.
      Все знакомые только руками разводили: «Ну и везучий этот Койкин. Мне бы Сидорову удачливость!»
      Его Сидором звали. Он был бездарным писателем, а ему все завидовали. Потому что он умел находить двадцать пять рублей, завернутые в трешку.
 

101

 
      Внимание, важный момент наступает: Верещагин впервые приближается к цеху, где он теперь начальником. Но говорит директору: «Входи первый». «Нет, ты,- возражает директор.- Ты начальник, ты и первый» Перед ними дверь, обитая тусклой жестью. Они препираются перед нею, как школьники. «Может, тебе всю жизнь здесь работать,- говорит директор.- Так чтоб у тебя было воспоминание: я, мол, зашел сюда первый».
      «Ну да,- отвечает Верещагин.- Будто раньше меня сюда никто не входил».- «А ты забудь все, что было раньше», – советует директор. Верещагин вдруг говорит: «Я буду называть тебя на «вы». Директор соглашается: «На людях. Наедине можешь по-прежнему говорить «ты».
      Тут Верещагин набирается мужества и толчком распахивает дверь. Он видит небольшой залец с полом из белого кафеля и с двумя девушками у дальней стены. Девушки бросаются ему навстречу. То есть, скорее всего, не ему, а вошедшему следом директору, но Верещагин воспринимает дело так, будто это ему навстречу. Они топочут по белому кафелю громко, как лошади. Все ближе и ближе – топот нарастает, похоже, эскадрон конников мчится в атаку. «Здравствуйте!» – говорят девушки, и наступает жуткая тишина: они остановились. «Знакомьтесь,- говорит директор. От его начальственного голоса тишина не разрушается, наоборот, становится еще четче, будто вытягивается по стойке «смирно».- Знакомьтесь,- говорит директор.- Это ваш новый начальник – товарищ Верещагин,- тишина просто мертвая, Верещагин боится вздохнуть – в таком беззвучии его вздох может прозвучать как отдаленное землетрясение, как грохот камнепада с крутой горы.- Прошу любить и жаловать», – говорит директор.
      И это все. Все, что требуется по форме. Ни прибавить, ни убавить. Сказано как надо, будь здоров.
      Теперь очередь за девушками. «Альвина»,- представляется одна. Верещагин замечает: на ней голубой парик. И еще видит: лет ей немало, хотя издали казалось – подросток. «Ия»,- говорит другая… О, у этой девушки очень странное лицо: на огромных, с ладонь, глазах тяжелые, как жалюзи, веки. А нос, нос! Верещагин не может оторвать взгляда от ее носа: гора, а не нос, но высечен с изяществом, которое сделало бы честь и гениальнейшему из скульпторов-монументалистов… А рот, рот! Верещагин не может оторвать взгляд и от ее рта: ярко-красное полушарие, верхушка тропического цветка. «Ничего, со временем привыкну,- обещает себе Верещагин.- Она не для нас,- думает он об этой девушке.- В нее мог бы влюбиться какой-нибудь инопланетянин».
      Директор доволен процедурой знакомства. Он подбадривающе хлопает Верещагина по плечу – два удара сильных, третий – легкий, для счета,- и ведет показывать цех.
      «Здесь мы выращиваем «а тридцать три», здесь «эн сорок»,- говорит он. Семь пузатых установок, о которых директор говорит: «печи» и по каждой хлопает три раза, далась ему эта традиция!
      «Жэ сто восемь», «и пятьдесят семь», «дэ двадцать девять»… Китайская грамота для Верещагина все эти названия…
      В конце зальца – малозаметная дверь. Директор толкает ее ладонью. «Твой кабинет»,- говорит он и улыбается. Еще бы! Туалетные кабинеты и те бывают просторнее. Крошечный кабинетик, курам на смех. Впрочем, стол, стул, ободранный диванчик, этажерка с папками, да директор с Верещагиным – в него влезли. Да еще сейф – это самое заметное из всего, что есть в кабинетике, такое редко где увидишь – сверкающий монумент из наитвердейшего металла, в котором хранятся искусственные сокровища, фальшивые драгоценности. Фальшивые-то они фальшивые, но – лучше естественных: торжество человеческого разума, за вынос крупиночки – тюрьма.
      А на квадратной дверце картинка приклеена: мальчик и девочка едут на велосипеде, мальчик чуть впереди, у него остекленевший взгляд. «Это твой предшественник повесил, он любил живопись,- объясняет директор.- Можешь выкинуть, если не нравится».- «Лучше подарите мне»,- неожиданно звучит голос за спиной, Верещагин оборачивается: девушки, оказывается, сто у входа в кабинетик,- интересно, как это им удалось подойти неслышно, ведь здесь каждый шаг как выстрел, значит, могут, когда им надо, могут и неслышно, вот они какие… «Как тебе не стыдно! – говорит Альвина.- Может, никто и не собирается снимать картинку, а ты уже просишь».- «Товарищу Верещагину она не понравится»,- говорит Ия так уверенно и спокойно, будто все знает наперед. «Запоминай и учитывай,- говорит директор.- Это твои кадры».- «Конечно, не понравится»,- соглашается Верещагин. И срывает картинку с сейфа. Но тут же замирает в испуге. Директор, смущенно хмыкнув, говорит: «Сволочи!» А девушки отворачиваются. На сверкающей дверце – буквы, процарапанные глубоко и четко: неприличное слово.
      «Да,- говорит директор.- Я ведь знал, да забыл. Забыл, понимаешь, столько дел, что многое вываливается из памяти… По местам! По рабочим местам! – кричит он девушкам – строго, но не обидно, потому что не как начальник кричит, а как отец, из педагогических соображений: чтоб эти юные создания поменьше глазели на гадкую надпись. Девушки уходят – цокая, будто скачут.- Придется тебе приклеить картинку обратно,- говорит директор Верещагину.- Пока эту. Потом приклеишь другую, по своему вкусу, но чтоб всегда что-нибудь было приклеено, это место на сейфе нельзя оставлять без живописи».
      Конечно, он прав. Без живописи такие места оставлять нельзя.
 

102

 
      Лет пять тому назад эта история случилась. Приходит как-то бывший начальник опытного цеха в свой кабинет и видит на двери замечательного сейфа неприличное слово, самое короткое из всех.
      Он, конечно, возмущен, но не хочет поднимать шума и пытается заштриховать неприличное слово, царапая по нему различными металлическими предметами, однако из этой затеи ничего не выходит: сейф наитвердейший, он из нержавейки, а может, даже из титана, неприличное слово блистает во всей своей лаконичной красе, оно выгравировано глубокой гравировкой, не иначе как искусственным алмазом потрудился негодяй,- царапанье металлическими предметами не оставляет никаких следов. Бывший начальник цеха даже сломал на этом деле свой любимый перочинный ножичек,- он коллекционировал перочинные ножички и всегда носил с собой один-два из коллекции. Оба, кажется, и сломал.
      Раздраженный неудачей и вообще этим делом, он идет к директору и поднимает скандал, говоря: «Безобразие! Кто-то желает подорвать мой авторитет!»; он правильно расценивает случившееся – действительно, такие вещи делаются неспроста, а обязательно с целью подорвать авторитет, опорочить человека, превратить его в объект для насмешек. «Успокойся,- отвечает директор,- мы найдем виновного и примерно его накажем».
      Поначалу следствие представляется простым: в цех посторонний войти не может, нужен допуск; значит, виновен кто-то из операторов. Дальше: слово неприличное – значит, написал его мужчина, а их в цехе, кроме начальника, двое: Юра и Геннадий. Директор и вызывает их к себе – допрашивает, кричит, бьет кулаком по столу, но оба наотрез отрицают свою вину, оскорблены ужасно, Геннадий даже заплакал. Крепкий тридцатилетний муж чина, а заплакал. Необоснованное обвинение у кого угодно слезу вышибет.
      Пришлось махнуть на эту историю рукой. А неприличное слово на дверце сейфа начальник догадался заклеить картинкой. Сначала одной, потом другой, которая больше понравилась. Вскоре ему полюбилась третья. Он часто менял картинки и постепенно увлекся изобразительным искусством. Завел дома целую картинную галерею. А коллекционирование ножичков оста вил. Картины великих мастеров отечественной и мировой живописи больше развивают эстетическое чувство и расширяют кругозор, чем перочинные ножики.
      К моменту увольнения этот начальник цеха имел одиннадцать тысяч восемьсот художественных открыток и, кроме того, штук четыреста репродукций большого формата с картин знаменитых художников. Он умаялся, укладывая все это в большой ящик перед отъездом.
 

103

 
      Верещагин еще жил в гостинице, когда в одно прекрасное воскресное утро отправился погулять.
      Он гулял по улицам нового города и думал: что мне делать с жизнью? Это страшно интересный вопрос. Верещагину сорок с лишним лет, и наконец он им заинтересовался.
      Раньше он относился к жизни так, будто есть некая дорога, а жизнь – это срок, отпущенный для хождения по ней. То есть он путал понятие жизни с понятием времени. Если он бесцельно проводил время, то думал, что бесцельно проводит жизнь. И ему хотелось пуститься по дороге вскачь, чтоб, наверстывая упущенное, заскакать как можно дальше.
      Заскакать дальше – вот в чем он видел смысл существования.
      А теперь не так. Теперь он начинал относиться к жизни как ноше, которую на него водрузили. Вроде как к ящику, который он держит перед собой в очень неудобном положении. И не бежать по дороге ему надо, а поставить этот ящик куда-нибудь. Он оглядывается, вокруг грязь да лужи. Никакая не дорога – болото.
      А ему нужно поставить свой ящик обязательно на чистое место. Это первая задача. После чего, отодрав крышку, заглянуть внутрь – это вторая задача, посложнее первой.
      Ну, а выполнив обе, можно спокойно дожидаться последнего своего дня.
      Короче говоря, Верещагина не устраивало уже, как других, спринтерское понимание жизни. Он начинал с недоумением посматривать на людей, которые бросают свои ящики и мчатся вперед налегке, лишь бы первыми.
      А куда первыми? Зачем? Об этом они начинают думать, лишь подбегая к финишной ленточке. Хватаются за голову и вопят: ну и что, что я прибежал? Какой смысл во всей этой беготне?
      Они называют эту беготню жизнью и вот готовы теперь проповедовать, что жизнь не имеет смысла.
      Они уже и помнить не помнят, что когда-то у них в руках был ящик и что они бросили его в болото, чтоб легче бежать.
      Словом, отправился Верещагин гулять, и, хотя он шел, засунув руки в карманы, ему казалось, что он несет перед собой неудобный ящик и изнемогает.
      День был солнечный, теплый, и все люди шли налегке. А Верещагин нес ящик.
      Вдруг он круто повернул к речке, на городской пляж.
      Может быть, потому, что, ощущая свинцовую тяжесть ноши, с приязнью подумал о законе Архимеда. А может, просто потому, что день был солнечный и теплый.
      Уже на пляже он вспомнил, что на нем не плавки, а безобразного покроя трусы, в которых купаться сплошной срам, так что возможность испытать благотворное влияние архимедовского закона оказалась исключенной. Верещагин взял напрокат лодку и стал загребать против течения.
      Так хорошо ему вдруг сделалось: под ним лодочка – маленькая, послушная, с одной стороны – пляж с обнаженными веселыми людьми, с другой – плакучие ивы купают свои тонкие ветви в затененных водах прозрачной реки. Еще какие-то минуты назад он изнемогал под тяжестью громоздкой ноши, а теперь – удобно сидит посреди реки, созерцая благожелательную со всех сторон красоту.
      «Как, в сущности, просто быть счастливым»,- подумал он, то есть фактически на миг поддался искушению бросить ящик и пробежаться налегке. Однако высшее начало тут же взяло в нем верх, и, отвергнув сахарную сладость безделья, он решил, что заплывет подальше и станет кое о чем думать.
      Это очень важный момент в жизни Верещагина, когда он, сидя в лодке, вдруг решил кое о чем подумать. Ведь он уже двадцать с лишним лет ни о чем не думал – стыд просто, позор, тьфу! Правда, были незначительные исключения – приходилось, например, думать в дни создания удивительного волчка или жидкости для восстановления шевелюры, но ведь это лишь крохотные вспышки его гения, два маленьких метеорчика на черном небосводе более чем двадцатилетнего бездумья. Дипломная-диссертация валялась, пылилась и желтела – он ее и знать не хотел, иногда даже некоторое отвращние к ней испытывал: юношеский, мол, бред, дерзость незрелого ума, червивый плод зубной боли – вот как порой несправедливо относился. Бывало, правда – что-то схватит вдруг за душу и не отпускает, в один из таких моментов он и ворвался в пустой кабинет директора пореловского института с криком: «Дайте мне печь, я сделаю Кристалл!», но сколько таких случаев было? – раз-два и обчелся. Даже когда он нежданно-негаданно вдруг стал начальником опытного цеха – казалось бы, радуйся: после десятилетий неудач карты, наконец, сами пошли в руки, такие установочки вдруг отданы под твое начало – пузатенькие, мощные, воплощение наисовременнейшей научно-технической мысли, горы с ними свернуть можно, чудеса сотворить, но загорелась ли душа Верещагина, возник ли соблазн вернуться к юношеским идеям? Увы!.. Я ведь тогда наврал, будто он вышел от Пеликана очень радостный, будто ощутил на лице упругий ветерок от машущих крыльев летящей навстречу удачи,- ради вот этого очень красивого выражения я, в основном, и придумал верещагинскую радость – не было ее, а с секретаршей Зиночкой он так весело и изящно разговаривал просто потому, что умел, когда нужно, быть мужчиной хоть куда, назначение же полновластным начальником над печами у него только смех вызвало, на описание которого, если помните, не хватило строчки; он от души похохотал тогда, имея в виду, что поздно, мол, пошли карты в руки, я, мол, уже из игры выбыл – плевал он теперь на эти печи и на дипломную-диссертацию тоже плевал. И не собирался Верещагин менять своего отношения к данной проблеме, ничто не предвещало перемен в его образе мыслей и в состоянии его души, и вот – на тебе! – сидя в уютной лодочке вдруг решил – ни с того ни с сего: «Надо подумать кое о чем». О дипломной-диссертации, конечно, имел в виду. Значит, юношеская идея против его воли лезла обратно в голову, он ее гнал, а она все-таки лезла – в седеющую голову, вот так получилось. Это очень важный момент в жизни Верещагина. Пожалуй, автор слишком часто употребляет выражение: «Это очень важный момент в жизни Верещагина», но ничего не поделаешь, в жизни моего героя важных моментов хоть отбавляй, и на каждом хочется остановить внимание читателя.
      Итак, очередной очень важный момент в жизни Верещагина наступил. Конечно, не он один был такой умный, что догадался этим прекрасным утром взяться за весла. Лодок вокруг него сновало множество. Девушки катались в них и парни. Где порознь, где вперемежку.
      Верещагин греб, все дальше уплывая от города, и вскоре гладь реки обнажилась, кроме верещагинской лодки, на ней не осталось ничего. Только вдали можно было различить еще одну лодку, идущую навстречу. Постепенно она приблизилась.
      В ней сидела одна девушка и не гребла. Течение медленно несло ее к городу. А девушка читала книгу. Когда лодки поравнялись, Верещагин смог увидеть какую.
      Если б то была «Война и мир» Льва Толстого или другая подобная беллетристика, Верещагин проплыл бы мимо, не позволив себе заговорить с девушкой, хотя она ему понравилась. То есть не столько она сама, ее-то он почти не видел, ввиду сильной наклоненности ее лица к книге, сколько тот факт, что она посреди реки не кокетничает с парнями, а занята углубленным чтением. Это позволило ему предположить в девушке возвышенную душу, а есть мужчины, которых хлебом не корми, и пусть ноги будут кривые, дай только предположить возвышенную душу.
      Верещагин к ним отчасти относился. Лишь отчасти, потому что после девушки Бэллы он больше относился к тем мужчинам, которые не строят насчет женщин никаких иллюзий.
      Но чем меньше иллюзий строишь, тем сильнее строительный азарт.
      Одним словом, Верещагин испытал к девушке огромный интерес, но не заговорил бы, если б увидел «Войну и мир», так как уже вышел из того возраста, когда интерес к девушкам прилично демонстрировать открыто. Мужчины, которым за сорок, должны проплывать на своих лодках мимо девушек без заинтересованности в лице.
      Они должны так делать потому, что представляют собой в сравнении с молодыми согражданами своего пола огромное генетическое сокровище, а сокровище, как известно, само в руки не идет. Сокровище ждет, когда его кто-нибудь завоюет.
      Вот Верещагин и проплыл бы мимо девушки с лицом бесстрастным, как витрина, на которой разложены генетические драгоценности баснословной цены: кому, мол, по средствам, тот, мол, может прицениться.
      Но в руках у девушки был не Лев Толстой, а совсем другая раскрытая книга. И поэтому Верещагин, проплывая мимо, вдруг взял и сказал: «То-то, то-то и то-то».
      Девушка сразу встрепенулась.
      Верещагин сказал: «То-то, то-то и то-то», потому что увидел на раскрытой странице график со знакомой ему кривой линией, которая называется петлей гистерезиса. Петля гистерезиса – это такая кривая линия, которая показывает, как изменяется остаточное намагничивание, когда силовое поле уже снято. Эту петлю гистерезиса знает каждый первокурсник любого технического вуза, а Верещагин так вообще мог бы рассказывать о ней полдня, потому что двадцать с лишним лет назад писал связанную с ней курсовую работу и проводил уникальнейший эксперимент, за который профессор Красильников подарил ему золотые часы.
      Значит, так: сидит в лодке мужчина, руки на веслах, на запястье золотые часы, которые так сверкают в летний солнечный день, что кого угодно заставят зажмуриться. И в дополнение ко всему этот мужчина неожиданно произносит уверенным голосом: То-то, то-то и то-то.
      Девушка встрепенулась.
      Она не успела рассмотреть генетические богатства, выставленные на витрине верещагинского лица; может, она и не разобралась бы в них за короткое время проплывания мимо, но произнесенная Верещагиным формула подействовала на нее мгновенно. Девушке сразу стало ясно, что этот проплывающий в лодке мужчина принадлежит к очень уважаемому ею клану людей науки, а тот факт, что Верещагин произнес формулу с легкостью, едва лишь глянув на открытую страницу, свидетельствовало и том, что он в этом клане занимает не последнее место, а, может, даже одно из первых. Уверенная легкость верещагинского высказывания произвела на девушку большое впечатление еще и потому, что сама она только сегодня с большим трудом постигла данную научную истину.
      Одним словом, она сказала: «Ой, вы знаете петлю гистерезиса?», на что Верещагин скромно ответил: «Немного», после чего, пристроив свою лодку к лодке девушки, часа полтора рассказывал ей об остаточном намагничивании и о многом другом, что необходимо было знать ей для предстоящего экзамена в институте, котором она училась заочно. Когда они подплыли к лодочной станции, девушка сказала: «Вы мне столько объяснили, сколько я сама и за два дня не выучила бы. Значит, сегодня вечером я могу отдохнуть и пойти в кино». Опять-таки: не Верещагин предложил это кино, а сама. Верещагину не оставалось ничего другого как согласиться.
      «Лучше давайте в театр»,- сказал он. Как раз какую-то новую пьесу давали. По всему городу афиши развешаны были: премьера, мол.
 

104

 
      Это была очень интересная трагическая пьеса, даже немного комедия об одном человеке, у которого никак не могла наладиться нормальная семейная жизнь. Первая жена не обращала на него никакого внимания, кормила всякой позавчерашней бурдой, ей лишь бы с соседками поболтать, и он нажил с нею желудочную болезнь, не столько из-за плохого питания, сколько из-за постоянных ссор. А вторая жена попалась еще хуже, она хоть и кормила довольно прилично, но зато все время изменяла ему – сначала потихоньку, а потом, бесстыдница, в открытую. Он опять развелся и был в страшном отчаянье, но тут ему встретился один старичок – настройщик роялей, с которым он подружился, раскрыл ему душу и попросил совета. Старичок был мудрый и объяснил причину семейных неудач очень убедительно. Все наши беды, сказал он, оттого, что мы женимся не на лучших, а на ближайших. И спросил героя пьесы, где он познакомился с первой женой. Тот ответил: в соседнем подъезде жила. А со второй? В смежном отделе работала. «И ты еще хотел счастья? – вскричал старичок.- О, кротовья слепота нашей любви! Дальше своего носа не видим и берем близлежащее! Даже солнце мы любим не потому, что оно лучшее, а потому, что ближайшее светило!»
      Так он объяснял семейные неудачи героя, и тот ушел от старичка полный решимости начать новую жизнь. Вернулся он через месяц – глаза сверкают, рот в улыбке. «Ну, спасибо! – говорит старичку.- Теперь у меня третья жена – чудо! Полная гармония душ и тел!» Оказывается, он специально взял отпуск и целый месяц путешествовал по Сибири, где и познакомился с этой женщиной, с которой у него теперь гармония. «Ты был прав, старик, сказал он настройщику.- Все наши беды от любви к близлежащему. Я нашел далекую и теперь – счастлив. И ушел.
      А через полгода вызывают настройщика по одном адресу настроить инструмент. Он приходит и видит своего знакомого.