Верещагин создан, чтоб делать великие открытия, а он их не делает. Он как рыба, разбухшая от икры, но посаженная в аквариум. Ей – плыть к месту нерестилища, переползать на брюхе мели, продираться через заросли травы: к морю! – добраться ценой жизни, выметать из себя икру, исполнить предназначение, а она в аквариуме… Прозрачные стенки, и сверху сбрасывают корм. Удобная жизнь, ничего не скажешь, но где путь к морю, в котором можно погибнуть, исполнив божественное предначертание?
      Другими словами, детей требовал от Верещагина инстинкт – кричащих младенцев или не менее громких открытий, – ни того ни другого он не рождал, и инстинкт бил тревогу. Верещагина дважды охватывал страх смерти, – как это происходило, описано выше, а потом на него навалилась смертная тоска. Такая, что хоть волком вой.
      Был случай, когда он не выдержал и завыл самым натуральным образом, – воя, он выскочил из квартиры и помчался по улицам, – вот до чего дошло, но это только однажды – зимой, в феврале, кажется, обычно же он просто тихо тосковал, часами смотрел на железобетонный столб напротив окна и уже совершенно сознательно желал себе молнии в грудь. Он находился в состоянии глубокой душевной депрессии, и неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не одна внезапная идея, брошенная словно спасательный круг в застойное болото, где он тонул.
      Описывать, как приходят в голову идеи, – дело безнадежное: возможно, они возникают там в результате кристаллизации жизненного опыта и огорчений, не исключено, что Некто вставляет их в наш мозг тонкими дрожащими пальцами… Так или иначе, но идея, пришедшая Верещагину в голову, спасла его от монотонного угасания. Многим читателям эта идея, наверное, покажется совершенно пустяковой, но автор с ними не согласится: он никогда в жизни не встречал пустяковых идей.
      Вот что делает Верещагин. Ни с того ни с сего он вдруг покупает детский волчок, раскрашивает его поверхность в семь цветов спектра, которые при вращении сливаются в единый белый цвет; не удовлетворяясь этим, сто раз перекрашивает волчок, меняя ширину, форму и направление цветных полос, и через некоторое время добивается интересного эффекта: в зависимости от скорости вращения на поверхности волчка вспыхивают радужные пятна разнообразнейших оттенков, они переливаются друг в друга, и все это могло бы производить очень приятное впечатление, если бы не дырки.
      У купленного волчка на поверхности – дырки. Волчок крутится, и при этом возникает низкий, довольно гнусный звук, похожий на урчание испорченного желудка. Сначала Верещагин просто замазывает дырки пластилином. Но совсем без звука тоже плохо. Тогда Верещагин начинает сверлить свои дырки – разных диаметров и в самых неожиданных местах волчка. Теперь он делает оба дела разом: сверлит дырки и перекрашивает волчок.
      …Вы помните автомобиль, которому забыли обрубить крылья и хвост? Вы помните, как он взлетел в воздух? Именно с той же внезапностью у Верещагина появляется идея, которую кое-кто из читателей склонен объявить пустяковой. Запомните раз и навсегда: пустяковых идей не бывает! Автор уже однажды объяснялся на этот счет: пустяковой идеей называется идея, попавшая в пустяковую голову. В талантливой же голове любая идея сначала субъективно, а потом и объективно становится великой: то есть сначала только самому талантливому человеку кажется: ах, какая великая идея пришла в мою голову, и он бросается ее развивать, хотя идея совершенно пустяковая, а потом, когда он ее разовьет, все человечество пораженно ахает: ах, какая великая развитая идея!
      Так вот, когда Верещагин только купил волчок и начал его раскрашивать да дырки в нем просверливать, то это была еще не идея, а забава: любой человек иногда начинает что-нибудь в нерабочее время мастерить – игрушку или вещь, но у обыкновенных людей этим дело и ограничивается, то есть едет автомобиль и едет, а потом останавливается, приехав. Верещагину же крылья и хвост, как я сообщал выше, при рождении не обрубили, и он, разогнавшись, взлетел.
      То ли выкристаллизовавшаяся из опыта и огорчений, то ли вложенная дрожащими пальчиками в середку мозга идея толкает Верещагина на совершение следующих поступков: он набирает в институтской библиотеке кучу книг по акустике и оптике, он покупает в магазине игрушек сразу двенадцать волчков, потом еще двенадцать и еще два десятка – волчки начинают составлять значительную статью расхода в его бюджете… Он пилит, сверлит, красит, паяет, читает книги, исписывает тетрадки расчетами, не спит ночами, ходит по институту с воспаленными глазами, распространяя вокруг себя запах канифоли, ацетона и безумия. Институтские дела он делает так плохо, что директор уже не ограничивается простым опусканием бровей, он вызывает Верещагина к себе. Этот веселый и осторожный человек не отчитывает Верещагина за нерадивость, а говорит ему следующее: «Дорогой Верещагин, я в ужасе. Я заглянул вчера в ваше личное дело, и выяснилось, что вы работаете у нас уже двенадцать лет. Как бежит время! Двенадцать лет! Посмотрите в окно… О, я умоляю вас, подойдите, подойдите к окну, да, да, сюда, ближе, очень хорошо, благодарю вас, теперь посмотрите… Видите, идет девочка? Когда вы приехали в Порелово, ее еще не было на свете. Представляете: совсем! Не было! А сейчас она самостоятельно гуляет по проспекту и даже – гляньте! – немножко уже кокетничает! Видите, как она изгибается в талии? Она успела родиться, вырасти и научиться вилять задиком, а чему научились вы? Я хочу сказать: за тот же срок!.. Верещагин, вы стали хуже работать. Вы так отвратительно стали работать, что мне ничего не стоит объявить вам сначала строгий выговор, а потом преспокойно уволить, но я никогда этого не сделаю… Можете не смотреть больше в окно, Верещагин, девочка ушла, – нынешние девочки ходят так быстро, что трижды успевают обежать свет, прежде чем мы, старики, соберемся сокрушенно вздохнуть по поводу быстротечности времени… Верещагин, вы уже почти старик! – ну да, да, да, разумеется, это не так, но я считаю нужным вас напугать, в вашей жизни наступил момент, когда вас надо напугать. Верещагин, я очень хорошо к вам относился, вы даже представить себе не можете, как хорошо я к вам относился, я когда-нибудь расскажу вам, как хорошо я к вам относился, я и сейчас отношусь к вам прекрасно. Поэтому сядьте в кресло, – отойдите наконец от окна! – сядьте в кресло, и я объясню вам, почему вы стали плохо работать… Потому что вас заело однообразие, Верещагин. Аналогичный случай произошел с Чеховым. Он писал блестящие рассказы, все восхищались, и в конце концов он стал писать хуже, потому что ему это надоело. Он сел в поезд и поехал на Сахалин. Он хлебнул ветра странствий, написал колоссальнейший очерк и стал другим человеком. Он снова стал получать удовольствие от рассказов. Не поймите аналогию как намек, я не предлагаю вам уезжать. Знаете, что я вам предлагаю?»
      Директор прерывает свою речь, смотрит на Верещагина и видит, что тот крепко спит. «Я предлагаю вам сесть за докторскую диссертацию», – говорит директор, надеясь, что, может быть, Верещагин просто прикрыл глаза – из окна, с улицы, по которой, кокетничая, быстро гуляет двенадцатилетняя девочка, бьет сильный солнечный свет – может быть, он утомил очи молодого талантливого сотрудника, лучшего ученика профессора Красильникова, двенадцать лет уже носящего золотые часы, – и вот он смежил веки, чтоб защититься от солнечной яркости… «У меня есть для вас хорошая тема – увлекательная и беспроигрышная», – говорит директор, но мерное дыхание Верещагина не оставляет места для сомнений.
      Это поразительный случай. Такого с Верещагиным прежде не бывало. Он никогда еще не засыпал в начальнических кабинетах под начальственные речи. Конечно, он устал, измучился бессонными трудами, творя свой необыкновенный волчок, но даже это не может служить оправданием. Автор пользуется случаем заявить о своей бескомпромиссности в данном вопросе: в кабинетах начальников спать нельзя – это грех, невоспитанность и даже в некотором смысле извращение в духе каннибальства.
      Директор, разумеется, потрясен. Он выходит из своего кабинета вон, нервно закуривает и стоит посреди пустой приемной, как сирота. «Этот юноша слишком рано становится чудаком, – думает он, стараясь сохранять внутреннее спокойствие. – Я чудаком стал уже после пятидесяти».
      Только огромное самообладание, воспитанное за долгие годы пребывания на высоких постах, позволяет ему сдерживать себя. Не будь этого железного самообладания, директор ворвался бы в собственный кабинет и стукнул бы спящего Верещагина кулаком по лбу. А то и – резким точным движением старого конармейца: а! а! а! – отсек бы ему голову.
      Но он продолжает сиротливо курить посреди приемной. Ему как-то неловко возвращаться в кабинет, где, развалившись в кресле, спит старший научный сотрудник Верещагин.
      Это, между прочим, тоже уникальный случай: впервые в жизни директор стесняется войти в собственный кабинет. Такого с ним еще не бывало.
 

52

 
      На верещагинское счастье была в Порелово небольшая фабричонка детских игрушек. То есть скорее на несчастье она была.
      Такая маленькая, что даже проходной порядочной не имела. То есть сидел у ворот старичок, но не у каждого даже документы спрашивал. Видит, пьяный, шатаясь, на фабрику забредает – помочиться, что ли, за забором хочет – кричит ему: «Куда это ты, такой-сякой? Ну-ка поворачивай оглобли!» Видит, идет интеллигентный человек с пакетом под мышкой – ничего не говорит. Не останавливает.
      А это Верещагин шел.
      А в пакете у него – волчок. Он его дома полчаса в газету заворачивал. Все никак не получалось.
      Такая маленькая фабричонка, что на прием к директору и записываться не надо. Просто входи и говори: «Здрасьте».
      Верещагин входит, говорит: «Здравствуйте». Директор не кивает, не реагирует. Он привычный, что к нему то и дело заявляются люди без предварительного доклада секретарши, потому что у него этой секретарши вообще нет. То есть по штату она положена, но директор на эту ставку предпочел взять лишнюю работницу. Для более успешного выполнения государственного плана по куклам. Фабричонка как раз куклы производила.
      Директор в момент вхождения Верещагина в телефонную трубку негромко говорил. Что-то вроде: «Да, сегодня… ну, в шесть… Ага, мой доклад и награждение победителей соцсоревнования».
      И вот, когда он кладет трубку на рычаг, Верещагин начинает разворачивать свой пакет, говоря при этом: «Я вам новую игрушку принес».
      Больше он ничего не говорит, а запускает на директорском столе свой волчок, и происходит чудо. Директорский кабинетик преображается. Начинает казаться, что это интерьер кафедрального собора в городе Ватикане. Такие замечательные хоралы вдруг наполняют помещение.
      Такая возникает иллюзия с точки зрения слуховой. А для глаза произошедшее чудо еще более удивительно. Волчок вдруг исчезает. На его месте в центре директорского стола появляется эдакий костерчик с пламенем из цветных язычков. Костерчик то разгорается, то гаснет, язычки меняют окраску, пляшут, и все это переливается, переплетается, будто Вселенная в стадии возникновения.
      Директор спрашивает: что это? Верещагин отвечает: игрушка, им созданная, очень несложная в производстве, без использования дефицитных материалов, с крайне низкой себестоимостью. «Я вам хочу ее предложить», – творит он.
      Он несколько раз повторяет, что хочет предложить фабрике эту игрушку, потому что директор смотрит на него непонимающе. «Как это – предложить? – непонимающе спрашивает он. – Вы от какой организации?»
      Верещагин отвечает, что ни от какой. Он считает излишним и нескромным сообщать, что работает в институте и имеет степень кандидата наук, он умалчивает о своих титулах, и поэтому директор смотрит на него как на проходимца. Впрочем, назови Верещагин себя, это мало что изменило бы. Директор посмотрел бы на него как на авантюриста.
      Он говорит: «Вы что – думаете, у нас частная лавочка? Есть порядок: игрушки утверждаются игрушечным советом, а потом спускаются по предприятиям. Мы не покупаем игрушки, мы их производим».
      Верещагин разгорячается, громко объясняет, что игрушку не продает, а дарит – собственно, даже не игрушку, а самую идею, а также все чертежи и расчеты, он снова говорит о простоте производства и высказывает, выражает убежденность, что данная игрушка будет нарасхват, что в стране вряд ли останется хоть один ребенок, которому бы не купили такой волчок…
      Пока он объясняет все это, директор трижды говорит по телефону: два раза ему звонят, а один раз он не постеснялся позвонить сам – в разгар верещагинский речи.
      «Слушай, – сказал кому-то, – а пригласительные заготовили?»
      Наверное, их не заготовили, потому что директор очень расстроился и скис. Он ответил на верещагинские убедительные слова тоскливым голосом: «Гражданин! Я вам русским языком объясняю: от частных лиц мы идеи не принимаем. У нас производство, вы понимаете это слово – про-из-вод-ство?»
      Вот тут у Верещагина впервые в жизни задрожали кончики пальцев. Он заметил это, когда заворачивал волчок обратно в газету. Впоследствии пальцы дрожали у него часто, но здесь впервые, и, заинтересовавшись этим новым явлением, Верещагин стал их удивленно рассматривать. Директор же такой пустой траты времени терпеть не захотел и высказался в том духе, что у него план, дела и он не хотел бы, чтоб разные посторонние люди без пользы мозолили ему глаза. Одним словом, он попросил Верещагина освободить кабинет.
      Тогда Верещагин прекратил рассматривание дрожащих пальцев и со страшной злобой сказал директору прямо в лицо: «Кретин. Кукла».
      Он думал, директор оскорбится, набросится на него с кулаками, но тот равнодушно ответил: «Но-но, полегче», – и посмотрел на Верещагина усталыми глазами.
      Видно, его всю жизнь били: в детстве и теперь тоже. И он привык просить только об ослаблении удара. А об ответном не помышлял уже.
      А может, совсем по другой причине он не оскорбился на слово «кукла». Может, потому, что его фабричонка как раз куклы и делала. Был здесь специальный участок глаз и специальный участок голов. Глаза вставляли в головы, а головы прикрепляли к туловищам, – участок туловища тоже был. И получалась кукла.
      Людям, которые с утра до ночи заняты изготовлением кукол, совсем не обидно слышать в свой адрес слово «кукла». А почему слово «кретин» директора не обидело – я не знаю. Может, и обидело, только он сдержался, потому что был хоть и маленьким, но руководящим работником. А руководящим работникам свойственно обладание огромным самообладанием. Если б, например, директор института не обладал самообладанием, разве он не срубил бы голову Верещагину, когда тот спал в его кабинете? Если б не самообладание руководящих работников, сколько б голов слетало ежедневно!
 

53

 
      Одна десятилетняя девочка рассказывала мне: «Больше всего на свете раньше я боялась чертей. Но теперь я знаю, как с ними бороться. Моей бабушке один раз приснился ее первый муж. Не мой дедушка, у нее до этого был другой, но умер. Она убиралась в сарае и думала о нем и вдруг видит: стоит. Конечно, она сразу поняла, что это черт, потому что муж умер. Она испугалась и как крикнет на него матом. И он сразу исчез. Бабушка говорит, что с чертями всегда надо так: или матом, или что-нибудь божественное. Они сразу исчезают».
 

54

 
      Ну вот. А теперь – притча. Один городской человек пошел в лес и там поймал молодого волка. Скрутил, принес домой и стал воспитывать. Всем домочадцам зверь очень понравился, особенно детям. Его чуть ли не на руках носили, ухаживали за ним как за принцем. А он все в лес смотрит. Эта семья жила в высоком доме, на верхнем этаже, так волк выходил на балкон и смотрел вдаль, где на горизонте виднелся лес. «И что это он все на лес смотрит?» – удивлялись члены семьи. Они кормили его отборным мясом, которое продается в магазинах полуфабрикатов для антрекотов – это на завтрак, в обед давали ему свежую курицу с рынка, на ужин докторскую колбасу с гарниром, чесали ему за ухом, гладили живот, вылавливали всех насекомых, и волку все это очень нравилось. Но как только выпадала свободная минута, он шел на балкон и смотрел в лес. Хорошо б еще только смотрел. А то вдруг начинал подвывать, и тогда соседи с нижних этажей возмущались этим нарушением общественной тишины.
      Однажды отец семейства пришел домой очень довольный. «Ну, – говорит, – нам повезло! В этом треклятом лесу обнаружили железную руду и теперь там будут строить металлургический комбинат. Вы слышите стук топора? Не позже чем через неделю весь лес вырубят и наш волк наконец успокоится».
      И действительно, как только лес вырубили, волк перестал смотреть. Но зато выть стал пуще прежнего. Раньше он подвывал только изредка, а теперь занимался этим делом без перерыва. Выходил на балкон – выл, в комнатах – выл, на кухне, над свежей курицей, когда ему чесали за ухом – выл, днем выл и ночью.
      Когда не на что смотреть – выть хочется еще больше. Вот о чем притча.
 

55

 
      Будь я директором фабрики игрушек, я б крепко расцеловал Верещагина и забрал бы у него чертежи с расчетами. Я б перестал спать ночами, все силы отдавая налаживанию массового производства волчков. Я б спорил, доказывал, умолял, понукал, подгонял. Я б – и это главное – сочинил красивую рекламную песню. Примерно такого содержания.
 
Розовыми облаками любуйтесь в свистящем ветре.
Зеленой листвой в час шелеста ее,
Запрокидывайте голову в грозу.
Но не вешайте над колыбелью немых радуг,
Но не оглушайте младенца невидимой погремушкой, ибо
«Ваш мир отвратителен: краски и звуки в нем порознь!» –
Так говорит младенец. Недавно рожденный, он ищет гармонии,
Помня еще о Рае.
Но вот забывает… Предает?..
Мы предлагаем спасение вашему сыну.
Купите ему побыстрей наш волчок!
Ударьте смычком по радуге!
Верните младенцу Рай!
 
      Чудесное, по божественным законам рассчитанное сочетание меняющихся цветов и звуков напомнит ему Великую Гармонию, породившую его, и, став взрослым, он не собьется с пути предназначения своего!
      Покупайте младенцам волчки системы Верещагина!
      Конечно, это только черновик рекламной песни. Если б дошло до дела, я, конечно, доработал бы ее, кое-что подправил, отшлифовал, зарифмовал, улучшил, сократил, дописал, прибавил, отнял, усилил, закруглил, отточил, довел до совершенства. Глубокосодержательная и высокохудожественная получилась бы песенка.
 

56

 
      Верещагин все дела забросил: сидит дома и крутит свой волчок. Он как с ума сошел: друзей в дом не пускает, в институт ходит нерегулярно, ничего там не делает. Сидит и крутит волчок. Сидит, между прочим, на полу. Настроение у него замечательное, ему кажется, что раньше он был похож на нечеткую картинку на экране. Но вот завертелся волчок, и кто-то словно повернул кольцо окуляра – изображение вздрогнуло, линии сузились, черты оформились – расплывчатости как не бывало: вот уже не просто глаза – виден взгляд… Одним словом, Верещагин снова стал человеком, как принято говорить в подобных случаях, хотя точнее было бы сказать наоборот: божественное начало пробудилось в нем, он стал внимательней к себе и добрее к миру, спокойней, вдумчивей, возвышенней в мыслях, и все это благодаря волчку, его пению, игре цветовых полос. Верещагин с радостью стал просыпаться по утрам, а однажды, проснувшись посреди ночи, с удовольствием ощутил свое отдельное от всего бытие, отграниченность своего тела от остального мира. «Вот мои руки-ноги, – подумал он, – вот моя голова на подушке, вот мои границы – вот он я!» Какой-нибудь психолог может возразить: дескать, должно быть наоборот. Человек, дескать, должен получать удовольствие от акта слияния с миром, а не ощущая свою отграниченность от него.
      Каждому свое, отвечу я. Слиться с миром, чувствовать свое с ним единство – приятно, а ощущать свою отдельность посреди незнакомого мира – интересно. Дело вкуса: кому нравится домашний уют слияния с удобным интерьером, а кому – путешествие по незнакомым странам, где можно озираться с любопытством и даже страхом. Это разные удовольствия, о вкусах спорить не будем. В лучшие периоды своей жизни Верещагин всегда чувствовал себя пришельцем, гостем в этом мире, а когда человек осознает, что пришел, то хочет вспомнить: зачем? В собственной квартире никто не спрашивает себя: я здесь? В гостях этот вопрос возникает. В один из тех счастливых дней, когда Верещагин крутил на полу волчок и ощущал свое отдельное существование, ему позвонил директор института. «Верещагин, – сказал директор, – вы сегодня ушли с работы раньше положенного времени» .- «Да, – ответил Верещагин.- Если вам нужно знать точно, постараюсь сейчас вспомнить в котором часу».- «Я не собираюсь читать вам нотацию за нарушение трудовой дисциплины,- сказал директор.- Я хотел с вами поговорить, а вы ушли. Я хочу сделать вам интереснейшее предложение… Верещагин, вы должны выслушать меня внимательно. Я чувствую себя обязанным помочь вам, потому что мы оба лучшие ученики Красильникова».- «Пустяки,- сказал Верещагин.- Не стоит утруждаться».
      Директор помолчал. «Алло!» – сказал он. «Да»,- ответил Верещагин. «Вы не положили трубку?» – «Если б я положил трубку, у вас были бы короткие гудки»,- объяснил Верещагин. «Когда я думаю о вас, я чувствую себя дураком,- сказал директор. (Верещагин вздохнул.) – у вас блестящие способности,- сказал директор.- У вас не мозг, а острый нож. Но как вы используете этот нож? Чем вы занимаетесь? Над чем вы ломаете голову? Я не могу поверить, чтоб умный человек мог жить, не ломая голову». – «Правильно,- согласился Верещагин.- Мы с детства ломаем лучшее из всего, что у нас есть».- «Если б вы пьянствовали,- продолжал директор,- развратничали, я б сказал себе: это опустившийся талант. У меня было бы объяснение, понимаете? Я мог бы успокоиться. Но вы не пьете, а если и амурничаете, то очень умеренно. Во всяком случае, слухов такого рода о вас нет. А город маленький… Вы сейчас один?» – «Один»,- сказал Верещагин. «Ради бога, простите меня, но ответьте: чем вы занимаетесь? Чем загружен ваш мозг?» – «Сейчас? – спросил Верещагин.- В эту минуту?» – «Да, в эту минуту! – закричал директор.- Точнее, не в эту, – в предыдущую, до того, как я вам позвонил».- «Я крутил волчок»,- сказал Верещагин. «Что крутили?» – переспросил директор. Он то ли не расслышал, то ли не поверил своим ушам. «Волчок»,- повторил Верещагин. «Замечательно,- произнес директор упавшим голосом.- Вы решили переквалифицироваться в идиота?» – «Я создаю теорию,- сказал Верещагин.- Проблема формулируется так: использование оптико-акустических ритмов для подавления механизма затухания небесных гармоний предродового возникновения».- «Не понял»,- сказал директор. «В определенном возрасте человек забывает, для чего родился, и начинает загнивать, как государство, потерявшее идею. Нужно восстановить прежний ритм функционирования». – «Как? Как? – спросил директор. – Повторите еще раз». – «Я лучше продолжу, – сказал Верещагин.- Вы ведь знаете поговорку: в здоровом теле – здоровый дух? В корне неправильная поговорка. Обычный случай подмены причины следствием. Я вам советую: говорите всегда наоборот: при здоровом духе – здоровое тело. Ладно?» – «Хорошо, – согласился директор. – Я буду говорить: при здоровом духе – здоровое тело, но объясните, чем вы занимаетесь. Сидите и переиначиваете поговорки?» – «Рыба гниет с головы, – сказал Верещагин. – Очень правильная поговорка, я ее переиначивать не буду. Низы бунтуют, когда разлагается правящий класс. Безыдейность губит государства и организмы. Каждый из нас рождается под музыку небесного оркестра, но с годами затанцовывает так далеко, что перестает ее слышать. Рано или поздно все мы утрачиваем идею жизни. Мы ее просто забываем. И тогда на нас набрасываются болезни и смерть. Я разработал специальный прибор для напоминания. В качестве базы я использовал гироскоп… – Верещагин посмотрел на пол. Специальный прибор лежал без движения. – Я взял детский волчок, – сказал он. – Юлу. Знаете?»
      Директор молчал. «Вы не положили трубку?» – спросил Верещагин. «Это же типичный треп дилетанта! – закричал директор. – Зачем вы отнимаете у меня время? Я звоню вам по серьезному делу! Вы физик или кто вы?» – «Я просто плохо вам изложил, – сказал Верещагин. – А то бы вы загорелись».
      В трубке зазвучали короткие гудки. Верещагин положил ее и сел на пол крутить волчок дальше. Он крутил его и крутил – в этот вечер и в следующий, много-много вечеров подряд. Даже ночью, просыпаясь, чтоб порадоваться недавно осознанной четкости своих границ, он вспоминал о волчке, резво соскакивал с постели и опять немножко крутил его, – зрением, слухом, всеми клеточками тела впитывая быструю игру цветных пятен и странную музыку, которая каждый раз будила соседей этажом ниже. Вздрогнув, они открывали глаза и спрашивали один другого – это муж и жена просыпались: «Откуда такая музыка?» «Это не музыка, это у верхнего соседа скрипит кровать», – отвечал муж, а спрашивала, стало быть, жена: жены всегда просыпаются первыми и, как дети, начинают о чем-нибудь спрашивать. «Он что, водит к себе женщин?» – спрашивала жена. «Значит, водит, раз такой скрип», – отвечал муж и засыпал первый: мужья, как дети, всегда засыпают первыми.
      А Верещагин продолжал крутить свой волчок – как ребенок! Он крутил его, наверное, с месяц, а потом однажды вечером, захотев помыться, снял в ванной рубашку и трусы и, случайно глянув на живот, увидел, что родинки нет. Исчезла. Рассосалась или отпала. Совершенно гладкий живот был теперь у Верещагина. Только маленькое пятнышко осталось палевого цвета. Палевый цвет – это такой цвет, какой бывает у некоторых осенних листочков, когда они, свалившись с дерева, уже немножко полежат на влажной земле.
      Пятнышко было оставлено Верещагину как память о свершившемся чуде.
      В замечательном расположении духа Верещагин помылся, хорошенько вытерся и лег спать очень веселый. Это самый целительный сон – когда нам весело.
 

57

 
      Тем временем наступило лето. Вернее, поздняя весна пришла – ее только очень большие специалисты, метеорологические гурманы умеют отличать от раннего лета. А Верещагин в тонкостях не разбирался: солнце печет, перегретым асфальтом воняет – значит, лето.
      Однажды вот таким солнечным, пыльным, почти летним и, кажется, субботним днем встретил он на улице знакомого. Остановился поздороваться, а знакомый не один, с девушкой. Верещагин как глянул на девушку, так и обмер, а почему обмер – читатель понять не сможет, если я не расскажу ему один случай, бывший с Верещагиным месяца три до этого.
      Вот какой случай был с Верещагиным месяца за три до этого. Сидел он как-то зимним вечером дома, и такая тоска его вдруг взяла за горло – как раз в то время он, испытав подряд два страха смерти, находился в глубокой душевной депрессии, – такая, значит, тоска вдруг охватила, что он завыл, самым натуральным буквальным образом воя, выскочил из квартиры, на ходу втискиваясь в пальто, и помчался по улице, а соседи, с некоторым опозданием приоткрывая двери, смотрели, удивлялись, прислушивались, гадали: что это за вой промчался по лестнице.
      А на улице пурга мела, снежные бичи по лицу хлестали, луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела…
      Верещагин выбежал на освещенный проспект – ни души: снежинки в неоновых огнях бесовские хороводы водят, ветер неистовствует меж крутых домов, как горная речка в ущелье. Ни души вокруг.
      Субботний вечер – все к телевизорам липнут, солеными огурцами на кухнях закусывают, один Верещагин, бедолага, мечется по проспекту, всем телом наваливается на воющий ветер. Внутри – тоска, снаружи – вой.
      И вдруг он останавливается: кинотеатр. Смотрит на напорошенную снегом витрину и смеется: там написано, что через полчаса сеанс. Неужели правда? Неужели посреди этого вселенского хаоса люди еще не разучились хоть что-то делать сообща? Неужели не обезумели, не вымерли от безнадежности?
      Верещагин идет к окошечку кассы, не веря: все это, конечно, обман, враки, думает он, окошечко, безусловно, закрыто обшарпанной фанеркой… Но фанерки нет, за окошечком женщина – журнальчик читает, без пальто даже.
      И эта женщина выписывает Верещагину билет, протягивает сдачу.
      Все это еще пустяки, просто так, маленькая неожиданность, настоящее же чудо впереди, оно обрушивается на Верещагина, когда он открывает дверь и входит в фойе кинотеатра: громкая музыка ударяет в его запорошенные снегом уши, потоки света – в его слезящиеся от ветра глаза, и еще что-то, Верещагин не сразу понимает что… О, это звонкий девичий голос – вот оно, чудо! – на сцене: девушка, она поет, вокруг нее веселые живые музыканты, они дудят, бренькают, пиликают, лупят по барабану, ножками в такт притоптывают, на девушке платьице ситцевое – надо же! – легкое, яркое, короткое; девушкино тело лукаво выглядывает снизу и поверх его, – заиндевелым, промерзшим Верещагиным забытая летняя полуобнаженность воспринимается как вопиющая нагота; голос – теплый, майский, легкомысленный, песенка – простенькая, быстрая и тоже легкомысленная, – в другой ситуации Верещагин, наверное, поморщился бы: вульгарноватая, мол, песенка, но сейчас – куда там! – рад ей, просто задохнулся от счастья…
      Постепенно его ошалелому взгляду и остальной интерьер виден стал: маленькая сцена, три ряда стульев, полтора десятка слушателей – в пальто, но снегом, как Верещагин, не запорошены, оттаяли уже, шапки на коленях… Слушают, улыбаются… Да знают ли они, что творится на улице?
      Знали, да забыли. И вспоминать не хотят!
      Верещагин робко приближается к этому маленькому коллективу, присаживается на краешек свободного стула и тут же – его можно понять! – влюбляется в поющую девушку той короткой любовью-благодарностью, которой влюбляются в яркость спасательного круга тонущие, в журчание ручейка жаждущие, в подъезжающий троллейбус опаздывающие.
      Он влюблен, счастлив, ему тепло и только одного хочется: чтоб вечно длился этот райский концерт, но девушка, прожурчав еще двумя-тремя песенками, исчезает со сцены, а у влюбленного Верещагина не хватает мужества броситься вслед, окликнуть, заговорить, пасть на колени, прокричать про свою любовь, – нет, не осмелился он, так и остался сидеть на краешке стула, но все равно счастливый, хотя и ушла девушка, и неизвестно, придется ли свидеться еще… Все равно счастливый Верещагин.