В толпе кто-то громким шепотом объяснял:
– Когда ее накрыли простыней, она через потайной ход спустилась под сцену. А это – проволочный каркас. Он сейчас снимет простыню, и каркас сложится. Кто угодно так может.
Доктор Аполло проигнорировал реплику.
– Выше, мадам Мерлин, выше. Хватит.
Тело висело в шести футах над ареной.
– Каркас поднимается на стальном шесте, – продолжал тот же голос. Они его прикрывают углом простыни.
Доктор Аполло пригласил желающих убрать шест.
– Ей не нужны шесты, она спит на облаках. – Он обернулся к мадам и сделал вид, что прислушивается. – Громче, пожалуйста. О! Она говорит, что ей не нужна простыня.
– Сейчас каркас упадет.
Маг сдернул с мадам простыню, простыня исчезла, но этого никто не заметил: все смотрели на мадам Мерлин, спящую на облаках.
Зритель спросил у всезнайки:
– Где же шест?
– Ты не туда смотришь, – ответил тот, – они направляют свет так, что глаза слепит, и ты поневоле отворачиваешься.
– Довольно, моя фея, – сказал доктор Аполло. – Дайте вашу руку. Проснитесь. – Он поставил ее вертикально и опустил на арену.
– Видишь, куда она поставила ногу? Оттуда шел шест. Обыкновенный трюк.
Маг продолжал:
– А теперь, друзья, позвольте ученому лектору – профессору Тимошенко сказать вам несколько слов!
– Не расходитесь, – заторопился лектор. – Последним номером программы мы предлагаем совершенно бесплатно двадцатидолларовый билет! – И бросил банкноту в толпу.
Началась свалка.
«Профессор» ушел вглубь сцены.
– Смитти, не уходи. – Он вручил магу конверт и продолжал: – Мне очень жаль, но я не смогу взять вас в Подьюку.
– Я знаю.
– Против тебя я ничего не имею, но нужно думать о репертуаре. Мне тут предложили чтение мыслей и френологию… я ведь не договаривался с тобой на весь сезон.
– Я знаю, – повторил маг, – и не обижаюсь, Тим.
– Спасибо. – Тим замялся. – Смитти, можно я дам тебе совет?
– Конечно, я с радостью его приму, – сказал волшебник.
– О'кей. Смитти, у тебя хорошие трюки. Но не только трюки делают волшебника. Ты не гимнаст и не эквилибрист, ты должен вкладывать душу в свой номер и чувствовать, чего хочет публика. Такой левитации, как у тебя, я ни у кого не видел, но их это не греет. Им нравится, когда волшебник вынимает из рукава монеты. Волшебнику нужно знать психологию. Волшебник, пастор и политик должны уметь производить впечатление. Если ты поймешь, чего ждет толпа, то добьешься успеха и более дешевыми трюками.
– Ты прав, Тим.
– Сам знаю, что прав. Толпе нужны секс, кровь и деньги. Кровь мы не показываем, но мы оставляем надежду, что глотатель огня или метатель ножей ошибется. Мы не даем денег, но мы не много берем и потворствуем скупости. Нет у нас и секса как такового, зато есть парад красавиц. И зритель уходит счастливым. Что еще любит толпа? Тайну. Всем хочется думать, что они живут в сказке. Твоя задача – уверить их в этом. А у тебя не получается. Публика знает, что твои трюки – жульничество, но ты должен их убедить, что это неправда.
– Как же это сделать, Тим?
– Не знаю, сам думай. Вот ты просил писать в афишах, что ты Человек с Марса. Нельзя предлагать публике то, что она не в силах проглотить. Они видели Человека с Марса на фотографиях и по стерео. Ты на него похож, но даже если бы ты был его двойником, зритель все равно не поверил бы. Это то же самое, что объявить глотателя шпаг Президентом Соединенных Штатов. Публика хочет верить, но не позволяет себя дурачить. Даже у дураков есть какие-то мозги.
– Я учту.
– Что-то я стал болтлив. Амплуа не отпускает. Не сердитесь на меня.
Если у вас нет денег, я одолжу.
– Спасибо. Мы не обижаемся.
– Ну ладно. Берегите себя. Пока, Джилл.
Из-за кулис вышла одетая Патриция Пайвонски.
– Ребята, Тим разорвал контракт?
– Мы и сами скоро ушли бы.
– Вот свинья! Я откажусь выступать!
– Не надо, Пэт, он прав. Я не артист.
– Я буду скучать без вас. Пойдем ко мне, посидим.
– Лучше пойдем с нами, Пэтти, – сказала Джилл.
– Подождите, я за бутылкой сбегаю.
– Не надо, – остановил ее Майк. – Я знаю, что ты пьешь, у нас это есть.
– Вы остановились в «Империале»? Я приеду через полчасика, только уложу спать моих малышек.
Они сели в такси, Майк занял место за пультом управления. Город был маленький, роботов в такси не было. Майк вел машину на предельной скорости, ловко лавируя между другими машинами. Он делал это без видимых усилий. Джилл так еще не могла. Майк растягивал ощущение времени (то есть замедлял события), поэтому свободно жонглировал яйцами и несся по перегруженной дороге. А ведь несколько месяцев назад он не мог завязать шнурки…
Ехали молча: трудно разговаривать, когда ощущаешь время не так, как собеседник. Джилл стала вспоминать месяцы, проведенные в цирке. Всю жизнь, пока не встретила Майка, Джилл жила по расписанию. Школа, колледж, больница – везде царствовали часы. В цирке было по-другому. Несколько раз в день принарядиться и выйти на сцену – вот и вся работа. Майку было безразлично, один раз в день поесть или шесть. У него не было особых претензий на домашний уют. В цирковом автобусе им отводилась своя каморка; они редко выходили за пределы циркового городка. Цирк был уютным гнездом, отгороженным от мира.
В первые дни самостоятельной жизни им приходилось туго. Их узнавали журналисты и просто прохожие, от которых Майк и Джилл спасались бегством. Майк внушил себе другую, более солидную внешность, они перестали бывать в тех местах, где можно было ожидать появления Человека с Марса, и их в конце концов оставили в покое. Однажды, когда Джилл звонила домой, чтобы сообщить новый адрес для писем, Джабл предложил другое прикрытие. Через несколько дней Джилл прочла в газете, что Человек с Марса удалился в один из тибетских монастырей.
На самом деле они удалились в гриль-бар какого-то захолустного городка: Джилл – официанткой, а Майк – посудомойкой. Когда хозяин не видел, Майк применял весьма оригинальный способ мытья посуды. Через неделю Майк и Джилл переехали. Они кочевали по стране, подрабатывая, когда заканчивались деньги. С тех пор, как Майк обнаружил, что существуют публичные библиотеки, они стали ходить в библиотеку чуть ли не каждый день. Майк сделал это открытие в Акроне – раньше он думал, что в библиотеке Харшоу есть все книги мира – и они пробыли в этом городе месяц. Джилл ходила по магазинам и хлопотала по хозяйству: Майк с книгой в руках забывал обо всем на свете.
Потом они прибились к цирку. Золотое было время! Джилл вспомнила, как однажды арестовали парад красавиц. Власти поступили нечестно; менеджер всегда заранее договаривался, как проводить парад: в бюстгальтерах или без, при приглушенном свете или при ярком – и никогда не нарушал уговора. Тем не менее красавиц вызвали в суд и, кажется, собирались посадить. На заседание пришел весь цирк и толпа зрителей, любопытствующих взглянуть на «бесстыжих женщин». Майк и Джилл пристроились в уголке.
Джилл уговаривала Майка не устраивать фокусов, но он уже принял решение. Шериф с наслаждением клеймил «публичное распутство», как вдруг и он, и судья оказались совершенно голыми. Поднялась суматоха; все цирковые сбежали из зала суда. В тот же день цирк уехал в другой город. Майка в чуде никто не заподозрил. Джилл навсегда запомнила, какое лицо было у шерифа. Она мысленно обратилась к Майку, призывая посмеяться над шерифом; марсианин не мог понять, что такое «смешной», а объяснить Джилл не смогла. (В последнее время они стали обмениваться мыслями на марсианском языке). Они подъехали к отелю. Майк припарковал машину и вернулся к нормальному течению времени. Джилл предпочитала жить в цирковом городке, и чаще всего они так и делали. Лишь иногда Джилл останавливалась в отеле ради того, чтобы посидеть в ванне. Майк не разделял ее непримиримости к грязи, он был не так воспитан, но содержал себя в чистоте, потому что Джилл так хотела. Ему не нужно было ни мыться, на стричься: в требуемое состояние он приводил себя силой внушения.
Погружение в ванну он воспринимал как священнодействие.
«Империал» был старым ветхим отелем, но ванна в их номере оказалась превосходной. Джилл, как только пришла, стала набирать туда воду. Она не удивилась, когда увидела, что уже раздета. Майк знал, что она любит новые вещи, и поощрял ее к их приобретению, выбрасывая старые, надоевшие. Он делал бы так каждый день, если бы Джилл не запретила, сказав, что люди заметят и насторожатся.
– Спасибо, милый! Иди купаться.
Майк был уже голым; Джилл выразила надежду, что он не отправил вещи в перпендикулярное пространство, а разделся по-человечески: ее спутник равнодушно относился к покупке новой одежды. Он считал одежду средством защиты от окружающей среды, причем сам в такой защите необходимости не испытывал.
Они влезли в ванну. Джилл зачерпнула воду рукой, коснулась ее губами и предложила Майку. Это было не обязательно, просто Джилл приятно было напомнить о том, о чем Майк и без того помнил каждую секунду.
– Когда мы ехали в такси, я вспомнила, как ты раздел шерифа. Какой он был смешной!
– Смешной?
– Конечно.
– Где тут шутка? Объясни…
– Это не шутка… и я не могу объяснить.
– Я не увидел ничего смешного, – сказал Майк, – наоборот, от них исходило зло. И от шерифа, и от судьи. Я бы их самих отправил прочь, если бы не знал, что ты рассердишься.
– Майк, хороший мой, – она погладила его по щеке, – лучше было сделать так, как ты и сделал. Они это запомнят на всю жизнь. В их городе по крайней мере пятьдесят лет никого не будут судить за публичный показ обнаженного тела. Ладно, давай поговорим о чем-нибудь другом. Мне жаль, что наш номер провалился. Я столько сил вложила в сценарий… а я ведь не сценарист.
– Во всем виноват я, Джилл. Тим сказал правду: я не вник, чего хотят болваны. Но скоро вникну, потому что многому научился у цирковых.
– Мы уже не цирковые, не нужно больше называть людей болванами и даже публикой. Люди – это люди.
– Я вникаю, что они болваны.
– Ты прав, милый, но это невежливо.
– Ладно, буду называть их людьми.
– Ты придумал, что делать дальше?
– Нет еще. Придет время, я буду знать.
Джилл могла не беспокоиться: так оно и будет. Сделав первый самостоятельный выбор, Майк становился все увереннее и сильнее. Мальчик, которому было трудно удержать в руке пепельницу, превратился в мужчину, который одновременно держит на весу и ее, Джилл, и разные предметы. Джилл вспомнила, как однажды их грузовик завяз в грязи. Двадцать мужчин безуспешно пытались его вытащить. Подошел Майк, подтолкнул плечом (сделал вид), и колесо освободилось. Он был уже не так прост, чтобы демонстрировать свои чудеса открыто.
Смит наконец понял, что неодушевленному предмету – например, платью не нужно быть «недобрым», чтобы его можно было отправить в никуда. Для этого может существовать и другая причина, которую взрослый человек, а не птенец, определяет сам.
Каков будет следующий этап роста? Джилл было просто любопытно, она не беспокоилась: Майк такой положительный и благоразумный.
– Вот было бы здорово, если бы с нами сейчас оказались Энн, Доркас, Мириам! И Джабл с ребятами!
– Нужна большая ванна…
– И в этой поместились бы. Майк, когда мы поедем домой?
– Я вникаю, что скоро.
– По-марсиански или по-нашему «скоро»? Не сердись, понимаю – поедем, когда придет время. Кстати, тетя Пэтти обещала приехать «скоро». Ну-ка, намыль меня поживее. – Джилл встала, мыло выскочило из мыльницы, поерзало по ее телу и улеглось на место. Сама собой образовалась пена. – Ой! Щекотно!
– Тебя облить?
– Нет, я окунусь.
Джилл присела, встряхнулась и выскочила из ванны.
И вовремя: в дверь постучали.
– Вы готовы?
– Минутку, Пэт! – крикнула Джилл. – Майк, высуши, пожалуйста.
На Джилл не осталось ни капельки воды.
– Не забудь одеться: Пэтти у нас – леди, не то, что я.
– Не забуду.
Глава 27
Джилл накинула пеньюар и вышла в гостиную.
– Заходи, дорогая. Мы купались, Майк сейчас выйдет. Хочешь принять ванну?
– Можно, хотя я уже приняла душ. И потом, я не купаться к вам приехала. Мне жаль с вами расставаться.
– Мы еще вернемся, – Джилл готовила напитки. – Тим прав: нам с Майклом нужно доработать номер.
– У вас отличный номер. Ну разве что пару шуточек добавить… Привет, Смитти. – Она протянула ему руку в перчатке.
За пределами циркового городка миссис Пайвонски всегда ходила в перчатках и чулках. Она выглядела (да и была) респектабельной вдовой средних лет с хорошо сохранившейся фигурой.
– Я как раз говорила Джилл, что у вас хороший номер.
Майк улыбнулся:
– Оставь, Пэт. Номер безобразный.
– Что ты, милый. В нем нет изюминки, это правда. Добавьте две-три шутки, подберите Джилл более открытый наряд. У тебя превосходная фигура, милочка.
– Дело не в фигуре, – покачала головой Джилл.
– Я знала одного волшебника, который наряжал свою ассистентку в костюм конца девятнадцатого века. Даже туфель не было видно. А потом постепенно ее раздевал. Болванам очень нравилось. Не пойми меня превратно, все было очень пристойно. Когда номер заканчивался, на ней было столько же, сколько на тебе сейчас.
– Пэтти, я бы выступала голой, если бы за это не привлекли к ответственности.
– Ни в коем случае! Болваны устроили бы бунт. Но если у тебя есть фигура, ею нужно пользоваться. Чего бы стоила моя татуировка, если бы я не снимала с себя все, что можно?
– Кстати, об одежде, – вмешался Майк. – Кондиционер не работает, и тебе, наверное, жарко, Пэт? Если хочешь, можешь раздеться, мы здесь одни. На Майке был махровый халат; среди цирковых не считалось дурным тоном принимать гостей в таком виде. От жары он почти не страдал.
– Правда, Пэтти, – поддержала его Джилл, – я даже могу дать тебе халат. Не церемонься с друзьями.
– Не беспокойся, мне и так хорошо, – миссис Пайвонски продолжала рассказывать, думая, как бы подобраться к делу, то есть к религии. Ребята хорошие, почти созрели для обращения, которое она наметила на конец сезона. – Все дело в том, Смитти, что нужно понимать болванов. Если бы ты был настоящим волшебником – я не хочу сказать, что ты новичок, у тебя блестящая техника… – Джилл принесла тапочки, Патриция сняла чулки и засунула их в туфли. – Но болваны знают, что это не потому, что ты продал душу дьяволу. Техникой их не возьмешь. Ты когда-нибудь видел, чтобы глотатель огня выступал с хорошенькой девушкой? Нет, потому что она только испортила бы все. Болваны ведь ждут, когда он загорится.
Тут она сняла платье. Джилл расцеловала ее.
– Вот теперь ты выглядишь естественно, тетушка Пэтти. Пей, я налью еще.
– Минутку, дорогая, – («Укрепи меня, Господи! Мои картины будут говорить сами за себя, именно для этого Джордж их делал»).
– Вот видите, что у меня есть для болванов? Вы когда-нибудь толком меня рассматривали?
– Нет, – сказала Джилл, – мы ведь не болваны, чтобы глазеть.
– Так посмотрите, дорогие! Не зря же Джордж, – упокой, Господи, его душу, – трудился! Смотрите, и изучайте. Вот здесь, в центре, изображено рождение нашего пророка, святого Архангела Фостера. Он тут невинный младенец, не ведающий, что ему уготовано Небесами. А вокруг парят ангелы, которые все знали заранее. Здесь Джордж запечатлел первое чудо, совершенное пророком. Когда пророк был еще мальчиком, он застрелил из рогатки птичку, потом устыдился, поднял ее, погладил; она ожила и улетела. Сейчас я повернусь спиной. – Миссис Пайвонски вкратце объяснила, что, когда Джордж начинал богоугодную работу, ее тело уже не было чистым холстом. Поэтому Джорджу пришлось превратить «Нападение на Пирл-Харбор» в «Армагеддон», а «Небоскребы Нью-Йорка» в «Священный город». – К сожалению, Джорджу удалось изобразить не все, а лишь основные вехи жизни пророка. Вот Фостер проповедует на ступенях отвергшей его духовной семинарии. С тех пор его начали преследовать. А вот он громит идолопоклоннический храм… А вот он в тюрьме, и от него исходит священный свет. Его освободили из тюрьмы приверженцы веры. (Преподобный Фостер понимал, что кастет и дубинка сослужат вере лучшую службу, чем проповедь непротивления злу. Ему казалось мало «ока за око и зуба за зуб». Но он был стратегом и воевал только тогда, когда в распоряжении Господа имелась тяжелая артиллерия). – А судью; который посадил его в тюрьму, вымазали дегтем и обваляли в перьях. А здесь – вам не видно, лифчик закрывает. Безобразие…
– («Майк, чего она хочет?») – («Ты сама знаешь») – Тетушка Пэтти, – сказала Джилл мягко, – ты хочешь, чтобы мы увидели все картины?
– Да, как говорит Тим, Джордж использовал эти места, чтобы не оставить рассказ незаконченным.
– Если Джордж трудился над картиной, надо думать, он рассчитывал, что на нее будут смотреть. Сними трико. Я говорила, что могла бы работать голой, а здесь даже не работа, а встреча друзей… на которую ты пришла со святой целью.
– Ну, если вы так хотите.
Она торжествовала. Аллилуйя! С помощью Фостера и Джорджа она обратит ребят!…
– Помочь тебе расстегнуться?
– («Джилл!») – («Майк, что ты задумал?») – («Подожди, увидишь».) Миссис Пайвонски с удивлением обнаружила, что ее разукрашенное блестками трико пропало. Джилл не удивилась, когда заодно исчез ее пеньюар и халат Майка: Майк всегда выступал за равенство. Миссис Пайвонски ахнула. Джилл обняла ее и стала утешать:
– Пэтти, не волнуйся, все в порядке. Майк, объясни…
– Сейчас, Пэт…
– Да, Смитти?
– Ты не верила, что я продал душу дьяволу. Ты хотела снять костюм – я помог. – Как ты это сделал? И где он?
– Там же, где наши халаты. И где он?
– Пэтти, не волнуйся, мы заплатим, – вмешалась Джилл. – Не стоило этого делать.
– Извини, Джилл. Я думал, ничего страшного.
– Пожалуй, что ничего.
Цирковая гордость не позволяла тетушке Пэтти признаться, что она испугалась.
Костюма ей было не жаль, наготы она не смущалась. Миссис Пайвонски была озабочена теологической стороной происшествия.
– Смитти, это было настоящее чудо?
– Можно сказать, да.
– Я бы сказала, что это колдовство.
– Как хочешь.
– Смитти. – Патриция смело глядела ему в глаза. Она ничего не боялась, с нею была вера. – Ты не продал душу дьяволу?
– Нет, Пэт.
– Кажется, ты говоришь правду. – Она не отводила взгляда.
– Он не умеет лгать, тетушка Пэтти.
– Значит, это чудо. Смитти, ты святой человек.
– Не знаю…
– Архангел Фостер до двадцати лет тоже не знал, хотя уже творил чудеса. Ты святой человек, я чувствую. Все время чувствовала.
– Не знаю, Пэт.
– Ты почти права, Пэтти, – сказала Джилл, – но он этого в самом деле не знает. Майк, придется раскрыться до конца.
– Майк? – воскликнула Пэтти. – Да это же Архангел Михаил, посланный к нам в человеческом обличье!
– Пэтти, не надо! Если он и ангел, то об этом не догадывается.
– Ему не обязательно знать. Бог творит чудеса, ни перед кем не отчитываясь.
– Тетушка Пэтти, послушай меня, пожалуйста!
Миссис Пайвонски узнала, что Майк – Человек с Марса. Она согласилась признать его человеком, но сохранила на сей счет собственное мнение. Фостер тоже был человеком, что не мешало ему одновременно быть и архангелом. Если Джилл и Майк отказываются от спасения души – пусть отказываются, она не станет настаивать. Пути господни неисповедимы.
В следующем чуде приняла участие и Патриция. Все сели на ковер, Джилл мысленно предложила Майку проект чуда. Миссис Пайвонски увидела, что Джилл поднимается в воздух.
– Пэт, – сказал Смит, – ляг на спину.
Она подчинилась с такой готовностью, будто перед ней был сам Фостер. Джилл оглянулась на Майка.
– Может, меня опустишь?
– Нет, я выдержу.
Миссис Пайвонски ощутила, что отрывается от пола. Она не испугалась, а почувствовала религиозный экстаз: из чресел к сердцу поднялось тепло, из глаз полились слезы. Такого сильного чувства она не испытывала с тех пор, как ее коснулся сам Святой Фостер. Майк подвинул Патрицию к Джилл, женщины обнялись. Он опустил их на ковер и обнаружил, что не устал. Майк забыл, когда в последний раз уставал.
Джилл сказала:
– Майк… нужна вода.
– («???») – («Да», – мысленно ответила Джилл) – («Обязательно?») – («Конечно. Ты думаешь, зачем она пришла?») – («Я-то знаю. Но не был уверен, что ты знаешь и хочешь»).
Майк отправил стакан в ванную, налил в него воды. Стакан вернулся в руки к Джилл. Патриция наблюдала с интересом. Удивляться она уже перестала. Джилл обратилась к ней:
– Тетушка Пэтти, это как крещение или венчание. Марсианский обычай.
Это значит, что ты веришь нам, а мы верим тебе, и можем рассказать тебе любой секрет, как и ты нам. Нарушать эту клятву нельзя. Если ты ее нарушишь, мы умрем, даже если наши души будут спасены. Если… впрочем, но мы не нарушим… Если ты не хочешь породниться с нами – можешь не пить воду, останемся друзьями. Я не заставляю тебя поступать вопреки вере, если вера запрещает родство с нами.
– Джилл говорит правильно, – подтвердил Майк. – Пэт, если бы ты понимала по-марсиански, мы бы лучше объяснили тебе смысл обряда. Это даже больше, чем венчание. Мы предлагаем воду от чистого сердца, и если в твоей душе или религии что-то противится, лучше не пей.
Патриция Пайвонски глубоко вздохнула. Она уже приняла решение. Джордж не должен ее осудить. Кто она такая, чтобы отказывать святому человеку и его избраннице?
– Я согласна, – решительно сказала она.
Джилл сделала глоток.
– Мы стали еще ближе. – И передала стакан Майку.
– Спасибо за воду, брат. – Майк отпил. – Пэт, я даю тебе влагу жизни. Пусть твоя вода всегда будет глубокой.
Патриция приняла стакан.
– Спасибо, дорогие. Я люблю вас обоих! – И выпила до дна.
– («Джилл?») – («Давай!») Валентайн Майкл Смит вник, что физическая человеческая любовь – сугубо физическая и сугубо человеческая – это не просто ускорение процесса размножения и не просто ритуал, символизирующий сближение. Это сущность сближения. Теперь он пользовался каждой возможностью, чтобы познать всю полноту любви. Ему больше не было неловко от того, что он испытал экстаз, неведомый даже Старшим Братьям. И он погружался в души своих земных братьев, не испытывая ни перед кем вины и ни к кому неприязни. Братья, обучившие его любви, не оскорбили его невинности.
Он поднял нового брата в воздух и перенес на кровать. Джилл не удивилась, что Патриция приняла как должное и то, что за старинным марсианским ритуалом разделения воды следует старинный человеческий ритуал разделения любви. Она удивилась позже, когда Пэт спокойно отнеслась к чудесам, которые Майк творил в любви. Джилл не знала, что Патриции уже приходилось встречаться со святым человеком и от святого Пэт ожидала даже большего. Джилл была рада, что Пэт избрала правильное действие в критический момент, и счастлива, когда пришла ее очередь сближаться с Майком.
Потом они все отправились в ванну. Джилл попросила Майка намылить Патрицию способом телекинеза. Та визжала и хохотала. В первый раз Майк проделал это ради шутки, потом это стало семейной традицией, которая – Джилл знала – понравится Пэт. Джилл с любопытством наблюдала за выражением лица Пэтти, когда ту скребли неведомые руки и сушила неведомая сила.
– После всего, что было, я без выпивки не обойдусь, – сказала Патриция.
– Конечно, дорогая.
– Кроме того, вы не досмотрели мои картины.
Они вернулись в гостиную, и Пэтти стала на ковер.
– Сначала посмотрите на меня. Что вы видите?
Майк мысленно снял с Пэт татуировки и стал смотреть, каков его новый брат без украшений. Татуировки ему нравились: они выделяли Пэт из общей массы и делали ее чем-то похожей на марсианина. Она была лишена человеческой безликости. Майк подумал, что обязательно украсит и себя картинами, как только решит, что изображать. Можно изобразить его отца, Джабла. Может, и Джилл захочет сделать себе татуировку? Какие картины подойдут ей? Нужно будет подумать.
Без татуировок Пэт меньше нравилась Майку: женщина как женщина. Майк до сих пор не понял, зачем Дюку коллекция женщин. Он и без того знал, что у женщин разные формы, размеры, цвет кожи и любовные ухищрения.
Приемные родители научили Майка замечать мельчайшие детали, но они также научили его не преувеличивать их значение. Нельзя сказать, чтобы женщины не возбуждали в нем желания. Они его возбуждали, но не видом своего тела. Запах и прикосновение значили для Майкла больше: именно так возбуждался аналогичный марсианский рефлекс.
Когда на Патриции не осталось картин, Майк обратил внимание на ее лицо. Это было красивое лицо, над которым уже поработала жизнь. Это было более «личное» лицо, чем у Джилл. И чувство к Пэт, которое Майк еще не называл любовью, стало сильнее.
У нее был собственный запах и собственный голос. Майку нравилось слушать ее сипловатую речь и вдыхать мускусный аромат, которого она набиралась от змей. Майк любил змей и умел обращаться с ними. Дело было не только в том, что он успевал уклоняться от их укусов. Они вникали друг в друга. Майк упивался их невинной беспощадностью; змеи напоминали ему о доме. Боа-констриктор кроме Патриции признавал только Майка.
Майк вернул образу Патриции татуировки.
А Джилл удивлялась – зачем тетушке Пэтти татуировки? Она была бы очень милой, если бы не превратила себя в страницу комикса. Но Джилл любила Пэтти, что бы на ней ни было нарисовано, тем более, что она этим зарабатывает… пока. Как постареет, никому ее картины станут не нужны, хоть бы их создавал сам Рембрандт! Наверное, Пэтти откладывает на черный день. Впрочем, она теперь брат Майка и одна из наследниц его состояния. Джилл стало тепло от этой мысли.
– Ну? Что вы видите? – повторила миссис Пайвонски. – Майк, сколько мне лет?
– Не знаю, Пэт.
– Угадай.
– Не могу.
– Давай, давай!
– Пэтти, – вступилась за него Джилл, – Майк правда не может определять возраст. Он совсем недавно прилетел на Землю и считает по-марсиански. Если приходится иметь дело с цифрами, я ему помогаю.
– Хорошо, тогда ты угадай. Говори правду.
Джилл оглядела Патрицию: тело, руки, шею, глаза; вопреки просьбе, сбросила пять лет и сказала:
– Тридцать лет, год туда, год сюда…
Миссис Пайвонски усмехнулась.
– Вот плоды Истинной Веры, дорогие мои! Джилл, мне скоро пятьдесят.
– Не может быть!
– Вот что дает человеку Счастье, моя милая. После первых родов я располнела. Живот был, как на шестом месяце, грудь отвисла… Пластическую операцию я делать не могла: погибли бы мои картины. Тогда я увидела Свет! Нет, я не голодала и не изнуряла себя упражнениями и до сих пор ем, как лошадь. Я познала Счастье, счастье в Боге через благостного Фостера.
– Потрясающе! – сказала Джилл. Сколько она знала тетушку Пэтти, та никогда не делала упражнений и не ограничивала себя в еде. Пластические операции и их результаты Джилл всегда видела; Пэтти не лгала, утверждая, что не делала операций.
Майк решил, что Пэт внушила себе такое тело, какое ей было нужно, а Фостер тут ни при чем. Майк учил Джилл такому внушению, но пока ничего не получалось. Он, как обычно, не спешил. Всему свое время.
Пэт продолжала:
– Я хочу, чтобы вы знали, что может Вера. Но это еще не все: главная перемена внутри. Я счастлива. Я не мастер говорить, но постараюсь. Сначала вы должны понять, что все другие церкви – это вертепы дьявола. Наш дорогой Иисус проповедовал Истинную Веру, и Фостер сказал «я верую». Но во времена тьмы его слова были искажены, и Иисус не узнал их. И Фостер пошел проповедовать Новое Откровение и разъяснять его.
Патриция Пайвонски подняла палец и превратилась в проповедницу, облеченную святостью и тайной:
– Бог хочет, чтобы мы были счастливы. Он наполнил мир вещами, приносящими счастье. Разве Бог позволил бы виноградному соку превращаться в вино, если бы не хотел, чтобы мы пили и радовались? Он мог бы оставить сок соком или сделать из него уксус, и никому не досталось бы и капельки счастья. Конечно, Он против того, чтобы мы напивались, как свиньи и буянили, забывая о наших детях. Он подарил нам блага жизни, чтобы мы их употребляли, но не злоупотребляли. Если тебе хочется выпить или заняться любовью с приятелями, которые, как и ты, видят Свет, и ты танцуешь и благодаришь Бога за то, что Он это позволил – что тут плохого?! Бог создал вино, Бог создал твои ноги, которые могут танцевать, – танцуй и будь счастлив!
Пэт облизала пересохшие губы.
– Налей еще, дорогая. До чего тяжелая работа – проповедь! Так вот, если бы Бог не хотел, чтобы на женщин смотрели, Он сделала бы их уродливыми. По-моему, логично. Бог хочет, чтобы мы были счастливы, и Он указывает нам путь к счастью. Он говорит: «Любите друг друга! Возлюбите змею, если она нуждается в любви. Отказывайте в любви лишь прислужникам Сатаны, которые хотят вас столкнуть с пути к Счастью». И под любовью он имеет в виду не вздохи старой девы, которая боится оторвать глаза от молитвенника, чтобы не поддаться соблазну плоти. Если бы Бог не любил плотских радостей, зачем бы Он создал их так много? Неужели Бог, который сотворил Гранд Каньон, кометы, циклоны, землетрясения, испугается, если девчонка нагнется, а парень заглянет ей в вырез и увидит грудь? Когда Бог велел нам любить, Он не лицемерил, Он действительно хотел, чтобы мы любили. Да ты сама это знаешь! Женщина любит младенца, а потом любит мужчину, чтобы появился еще один младенец, которого можно любить. Но это не значит, что, имея бутылку, ты должна нализаться, выскочить на улицу и трахаться с кем попало. Нельзя продать любовь и купить счастье – ни то, ни другое не имеет цены. А если ты определила цену любви – перед тобой врата ада. Но если ты с чистым сердцем и помыслами берешь и даешь то, что дает тебе Бог, грех не коснется тебя. Что деньги? Ты стала бы пить с кем-нибудь воду за деньги, за миллион? За десять миллионов без налога?
