– Зачем смотреть, если закрыто лицо?
      – Спроси у Дюка, он объяснит.
      – Я не вижу здесь ни хорошего, ни плохого, – он добавил марсианское слово, обозначающее нулевое состояние.
      Поскольку Майку не все было понятно, разговор пришлось продолжить по-марсиански. Где это было возможно, Джилл и Майк пользовались марсианским языком, в котором очень тонко определены и разграничены эмоции. Вечером Майк пошел смотреть выступление Джилл. Она вышла на сцену, улыбаясь всему залу, и особо – Майку. Джилл обнаружила, что присутствие Майка в зале усиливает радостное чувство: ей казалось, что она светится в темноте.
      Когда девушки образовали на сцене живую картину, Джилл оказывалась в нескольких шагах от Майка. (Уже на четвертый день директор сделал ее примадонной, сказав: «Я не знаю в чем тут дело, малышка. У нас есть девушки и пофигуристей, но в тебе есть нечто, на что клюют посетители»). Джилл медленно обратилась к Майку:
      – («Что-нибудь чувствуешь?») – («Вникаю, но не во всей полноте»).
      – («Посмотри туда, куда смотрю я. На того коротышку. Он дрожит, он жаждет меня»).
      – («Я вникаю в его жажду»).
      – («Ты его видишь?») Джилл уставилась посетителю в глаза, чтобы одновременно усилить его интерес и позволить Майку видеть ее глазами Джилл уже неплохо думала по-марсиански, и они с Майком стали настолько близки, что могли одалживать друг другу глаза, как это заведено на Марсе. Майк свободно пользовался глазами Джилл, она же могла смотреть его глазами только с его помощью.
      – («Мы вместе вникаем в него. Великая жажда по маленькому братцу»).
      – («!!!») – («Да. Прекрасная агония»).
      Музыка переменилась. Джилл пошла по сцене, двигаясь плавно и томно.
      Она чувствовала, как в ней в ответ на жажду Майка и посетителя разгорается желание. Обходя сцену, Джилл приближалась к маленькому посетителю и не отрывала от него взгляда.
      Происходило что-то необъяснимое (Майк не говорил, что такое возможно): она воспринимала чувства другого человека, дразня его глазами и телом, и передавала эти чувства Майку. Вдруг она увидела себя глазами посетителя и ощутила всю силу примитивного звериного желания, которое тот испытывал к ней.
      Джилл споткнулась и чуть не упала: но Майк поддерживал и вел ее, пока она не до конца овладела собой.
      За сценой девушка, шедшая сзади, спросила: – Что случилось, Джилл?
      – Зацепилась каблуком.
      – Как ты удержалась, ума не приложу! Как будто кто-то тебя на веревочках вел.
      – («Так оно и было!») – Попрошу ответственного за сцену проверить это место. Там, наверно, доска отстала.
      Весь вечер Майк показывал Джилл, как она выглядит в глазах того или иного посетителя, стараясь не пугать ее. Джилл удивилась: все воспринимали ее по-разному. Один смотрел на ноги, другой был очарован покачиванием торса, третий замечал лишь величественный бюст. Майк показал ей и других девушек. Джилл с облегчением отметила, что он воспринимает их также, как и она, только острее; и с удивлением – ее возбуждение росло, когда она видела других девушек глазами Майкла.
      Майк ушел, не дождавшись конца шоу. Джилл не рассчитывала застать его дома, потому что знала: он отпросился с работы, чтобы посмотреть шоу. Но, еще не входя в свой номер, она почувствовала его. Дверь открылась перед ней и закрылась, впустив ее.
      – Здравствуй, дорогой! Как хорошо, что ты дома!
      Он улыбнулся.
      – Я понял, что такое неприличные позы. – Одежда Джилл исчезла. – Ну-ка встань в неприличную позу!
      – Пожалуйста, – Джилл проделала все сценические ухищрения.
      Майк показывал ей, как она выглядит в его глазах. Она смотрела, вникала в его чувства, и в ней поднималась ответная волна. Наконец, она приняла самую неприличную позу, на которую была способна.
      – Неприличные позы – это хорошо, – сказал Майк очень серьезно.
      – Правда? Чего же мы ждем?
      Они бросили работу и стали посещать сеансы стриптиза. Джилл поняла, что вникнуть в неприличные позы она может, если посмотрит на женщин мужскими глазами. Когда Майк смотрел на сцену, ей передавались его ощущения; если же его внимание отвлекалось, то модель превращалась в обычную женщину. Слава Богу, решила она, не хватало еще стать лесбиянкой. Тем не менее ей было забавно смотреть на девушек его глазами и знать, что так же он смотрит на нее.
 

***

 
      Джилл с Майком переехали в Пало-Альто, где Майк попытался проглотить библиотеку Гувера, но не справился. Он понял, что поглощает информацию быстрее, чем может ее переработать, даже если думает без перерыва все те часы, в которые библиотека закрыта.
      Облегченно вздохнув, Джилл предложила поехать в Сан-Франциско.
      Там Майк начал читать организованно.
      Однажды Джилл вернулась домой и увидела, что Майк сидит, обложившись книгами, и ничего не делает. Книг было много: Талмуд, Кама-Сутра, разные версии Библии, Книга Мертвых, Книга Мормонов, Новое Откровение (подаренное Патрицией), Коран и священные писания еще десятка религий.
      – Какие проблемы, милый?
      – Джилл, я не вникаю…
      – («Подожди, Майк; понимание приходит после ожидания»).
      – Боюсь, что ожидание ничего не даст. Я знаю, в чем дело: я марсианин, вставленный в тело неправильной формы.
      – Дорогой, для меня ты человек, и мне очень нравится форма твоего тела.
      – Джилл, ты знаешь, о чем я говорю. Я не вникаю в людей. Я не понимаю, зачем им так много религий. У моего народа…
      – У твоего народа?
      – Прости, Джилл. Я хотел сказать, у марсиан только одна религия. Ты ее знаешь. «Ты есть Бог».
      – Да… Но по-английски эта фраза звучит странно. Я не знаю, почему.
      – На Марсе, когда мы хотели что-нибудь узнать, мы спрашивали у Старших Братьев, и они всегда давали правильный ответ. Джилл, неужели у нас, у людей, нет Старших Братьев, нет души? Когда мы умираем, неужели ничего не остается? Может быть, мы потому и живем в таком невежестве, что наша жизнь занимает лишь краткий миг? Скажи, Джилл! Ты ведь человек.
      – Майк, – улыбнулась Джилл, – ты сам научил меня видеть вечность. И уже не отнимешь ее у меня. Ты не можешь умереть, ты можешь только дематериализоваться. – Она обеими руками указала на себя. – Это тело, которое ты любишь, которое я вижу твоими глазами, умрет. А я не умру. Я есть то, что я есть. Ты есть Бог, я есть Бог, мы все – Бог, и так будет вечно. Я не знаю, где я буду и буду ли помнить, что когда-то я была миссис Джиллиан Бордмэн, которая радостно меняла простыни под больными и так же радостно выступала полуголая перед толпой мужчин. Мне нравится это тело… С непривычным нетерпением на лице Майк сбросил с нее одежду.
      – Спасибо, милый. Так вот, это тело нравится нам обоим, но когда я с ним расстанусь, то не буду о нем скучать. Надеюсь, что ты съешь его, когда я дематериализуюсь.
      – Конечно же, съем, если не дематериализуюсь раньше.
      – Вряд ли. Ты так хорошо контролируешь свое тело, что должен прожить лет двести-триста, если сам не захочешь дематериализоваться раньше.
      – Может быть, но не сейчас. Джилл, в каких церквях мы побывали?
      – В Сан-Франциско обошли все. Даже у фостеритов были.
      – Это исключительно для Пэт. Я бы туда не пошел, если бы не знал, что она обидится.
      – Нужно было сходить. Я не могу врать тетушке Пэтти, а ты не знаешь, что нужно врать.
      – Фостериты наворовали идей у всех остальных и перевернули все с ног на голову. Они такие же дилетанты, каким был я в цирке. Они никогда не исправят свои ошибки, и это – книга Пэтти поднялась в воздух – в основном мусор.
      – Это правда, но Пэтти этого не понимает. Она – чистая душа. Она есть Бог и ведет себя соответственно. Правда, Пэт сама не понимает, что она такое.
      – Да уж, – согласился Майк, – она понимает немногое, да и то, когда я ей это говорю с соответствующей интонацией. Джилл, в мире есть три источника знаний. Первый – наука. Но я еще птенцом знал об устройстве Вселенной больше, чем знают ваши ученые сейчас. С ними нельзя поговорить даже о такой элементарной вещи, как левитация. Я не принижаю их достоинства, а просто констатирую факты. Они ищут не то, что я: пустыню не познаешь, пересчитывая песчинки… Второй путь – философия.
      Предполагается, что она объясняет все. Так ли это? Все философы приходят к тому, с чего начинают. Кроме шарлатанов, которые занимаются самообманом и доказывают свои собственные предположения своими же собственными доказательствами. Как Кант и другие любители гоняться за собственным хвостом… Значит, ответ должен быть здесь, – он указал на груду книг. – Но его и здесь нет. Попадаются правильные кусочки, но нет системы. А если и есть, то от тебя требуют большую ее часть принять на веру. «Вера!» Какое грязное слово! Почему ты не научила меня ему, когда учила другим словам, которые нельзя говорить в приличном обществе?
      – Майк, а ты научился шутить, – улыбнулась Джилл.
      – Я не собирался шутить. То, что я сказал, не смешно… Я не умею, и не учусь смеяться. Вместо этого ты разучиваешься смеяться. Не я становлюсь человеком – ты становишься марсианкой.
      – Что ты, милый! Ты просто не замечаешь, когда я смеюсь.
      – Я все время старался это заметить и хотел вникнуть. Я думал: научусь смеяться – и пойму людей. Смогу помочь кому-нибудь вроде Пэт…
      – А почему бы нам с ней не встретиться? Цирковой сезон кончился, она должна быть дома. Захватим ее и поедем на юг. Там тепло, а я всю жизнь мечтала посмотреть на Байя Калифорниа.
      – О'кей!
      – Позволь мне одеться. – Джилл поднялась. – Тебе нужны эти книги? Их можно отправить Джаблу.
      Майк щелкнул пальцами, и все книги, кроме подарка Пэт, исчезли.
      – Эту мы возьмем с собой, чтобы Пэт не обижалась. Джилл, я хочу сходить в зоопарк.
      – Сходим.
      – Я плюну в верблюда и спрошу его, почему он такой сердитый. Может быть, верблюды – Старшие Братья на этой планете, и отсюда все ее беды?
      – Вторая шутка за сегодняшний день.
      – Почему-то никто не смеется. Даже верблюд. Возможно, он знает, почему. Тебя устроит это платье? Чулки наденешь?
      – Да, пожалуйста. Уже холодно.
      – Поехали. – Он приподнял ее над полом. – Чулки… пояс… трусики… туфли… Теперь – вниз и подними руки. Лифчик?… Нет, он тебе не нужен. Платье… Вполне прилично. И очень недурно. Если из меня больше ничего не выйдет, стану камеристкой. Ванна, массаж, прическа, макияж, одевание. Я умею даже маникюр делать. Что вам угодно, мадам?
      – Ты великолепная камеристка, дорогой.
      – Без лишней скромности скажу, что да. Мне так нравится моя работа, что я, пожалуй, все с тебя сниму и сделаю тебе массаж. Сближающий.
      – Давай!
      – А я-то думал, что ты уже научилась ждать, как марсианка. Сначала ты сводишь меня в зоопарк и купишь мне арахиса.
      – Хорошо, Майк.
      На улице было холодно, но Майк умел, а Джилл почти научилась не мерзнуть. Тем не менее ей было приятно отдохнуть в теплом обезьяньем доме. Сами обезьяны ей не понравились – уж очень они были похожи на людей. У Джилл не осталось ханжества, она научилась находить прекрасное в самых прозаических вещах. Ее не смущало, что обезьяны спариваются и испражняются у всех на глазах. Они не виноваты: их выставили на всеобщее обозрение. Дело в другом: каждое движение, каждая ужимка, каждый испуганный и озабоченный взгляд напоминали ей о том, чего она не любила в своем племени.
      В львятнике было гораздо лучше. Воинственные львы, вальяжные львицы, царственные бенгальские тигры, молниеносные леопарды, мускусный запах, с которым не справлялся кондиционер. Майк разделял симпатии и антипатии Джилл; они, бывало, часами простаивали в львятнике или серпентарии, а иногда наблюдали за тюленями. Однажды Майк сказал, что на этой планете лучше всего быть морским львом.
      Впервые увидев зоопарк, Майк расстроился. Джилл велела ему ждать, пока придет понимание, и запретила уничтожать клетки. Вскоре он согласился, что на том месте, где он собирался освободить зверей, животные не смогут жить. Зоопарк был своего рода гнездом. Майк пришел к этому после долгих раздумий и больше не грозился снять стены и решетки. Он объяснил Джилл, что решетки служат скорее для того, чтобы защищать животных от людей, а не наоборот. С тех пор Майк не пропускал ни одного зоопарка.
      В тот день даже мизантропы-верблюды не развлекли Майка. Не помогла и обезьяны. Майк и Джилл стояли у клетки с капуцинами. Те ели, спали, нянчили детей, флиртовали, бесцельно метались туда-сюда. Джилл бросила им орехов. Ближе всех был молодой самец, но ему не досталось ни одного орешка: все забрал себе большой самец, да еще и побил маленького. Тот не стал преследовать обидчика, а в бессильной ярости застучал кулаками по полу. Майк молча наблюдал.
      Тут обиженная обезьяна метнулась в другой угол клетки, схватила меньшую обезьяну и задала ей трепку похлеще, чем получила сама. Скуля, третий капуцин отполз в сторону. Остальные не обращали внимания.
      Майк запрокинул голову и засмеялся. Он смеялся и никак не мог остановиться. Ему не хватало воздуха, он стал оседать на пол и все смеялся.
      – Майк, перестань!
      Майк хохотал. Подбежал служитель.
      – Нужна помощь?
      – Вызовите, пожалуйста, такси. Наземное, воздушное – любое. Нужно его скорее увезти. Ему плохо.
      – Может, скорую? У него, кажется, припадок.
      – Что угодно.
      Через несколько минут они сели в пилотируемое воздушное такси.
      Джилл дала водителю адрес и занялась Майком.
      – Майк, успокойся! Ты слышишь меня?
      Майк перестал хохотать, но продолжал хихикать: из глаз у него текли слезы, и Джилл всю дорогу их вытирала. Дома она заставила его лечь в постель.
      – Если хочешь, можешь отключиться, милый.
      – Не хочу, мне хорошо.
      – Как ты меня напугал!
      – Прости, маленький братец. Я тоже испугался, когда в первый раз услышал смех.
      – Что произошло, Майк?
      – Джилл, я вник в людей…
      – («???») – («Я говорю правильно, маленький братец. Я вник»). Я понял, что такое люди, Джилл, маленький братец, моя дорогая… мой ласковый распутный чертенок с шустрыми ножками и резвой попкой, с нежным голоском и мягкими ладошками, моя малышка.
      – Что ты такое говоришь, Майк?
      – Я знал слова, но не знал, когда их говорить. Я люблю тебя, дорогая, и знаю теперь, что это такое.
      – Ты и раньше это знал. Я тоже тебя люблю, обезьяна этакая.
      – Точно: обезьяна. Иди ко мне, положи мне голову на плечо и расскажи мне анекдот.
      – Анекдот?
      – Ну да! Такой, которого я не знаю. И посмотришь, рассмеюсь ли я в нужном месте. Вот увидишь – засмеюсь. И объясню почему: Джилл, я вник, что такое люди.
      – Как это у тебя получилось, милый? Расскажи. Здесь нужен марсианский язык или обмен мыслями?
      – Ничего не нужно. Я вник в людей. Я сам человек и все могу объяснить по-человечески. Я понял, почему люди смеются. Они смеются, когда больно, и чтобы было не так больно.
      – Если так, то я не человек, – Джилл удивилась. – Я тебя не понимаю.
      – Правильно, для тебя это само собой разумеется; ты никогда об этом не задумывалась. Ты выросла среди людей. А я рос, как комнатная собачка, которая не может стать такой, как ее хозяйка, но уже перестала быть собакой. Мне нужно было учиться быть человеком. Меня учил брат Махмуд, брат Джабл, многие другие… ты – больше всех. Сегодня я сдал экзамен – засмеялся. Эти капуцины…
      – Что ты нашел в них смешного? Злые твари.
      – Джилл, дорогая, не будь такой марсианкой. Да, конечно, происшествие в клетке было не смешным, а трагичным. Именно поэтому нужно было смеяться. Я посмотрел на толпу обезьян, на их подлые, жестокие и нелогичные поступки, и вспомнил, что мои марсианские учителя говорили: так живут люди. И тут мне стало так больно, что я засмеялся.
      – Майк, дорогой, смеяться нужно тогда, когда хорошо, а не больно!
      – Разве? Вспомни Лас-Вегас: смеялся кто-нибудь, когда ты выходила на сцену?
      – Н-нет…
      – А ведь людям приятно было смотреть на тебя и других девушек. Если бы они смеялись, вам было бы больно. Но они смеялись, когда клоун спотыкался и падал, или когда случалось еще что-то нехорошее.
      – Не все над этим смеются.
      – Не все? Наверно, я еще не полностью вник… Ладно, расскажи мне что-нибудь смешное: анекдот, случай из жизни, над которым ты хохотала, а не просто улыбалась. Мы поищем в нем грустное и посмотрим, над чем ты больше смеешься: над веселым или над грустным. Мне кажется, когда обезьяны научатся смеяться, они станут людьми.
      – Возможно. – Джилл стала добросовестно копаться в памяти, отыскивая анекдоты, над которыми когда-то смеялась.
      Нет, анекдоты – это враки. Джилл принялась вспоминать смешные случаи из жизни и обнаружила, что Майк прав: они не смешные, а грустные. А уж как шутят врачи… – их надо в клетки посадить за такие шутки… У Эльзы Мэй когда-то пропали трусики… Эльзе тогда было совсем не смешно.
      Джилл угрюмо проговорила:
      – Ты прав. Человек смеется, когда его ближний спотыкается и расквашивает нос. Чувство юмора не украшает человеческое племя.
      – Напротив!
      – ?!
      – Я думаю, то есть, мне говорили, что смешное – это хорошее. Это не так. Человеку, с которым случается «смешное», не смешно. Голый шериф не смеялся. Хорошее – это сам смех. Я вникаю, что смех – это мужество, это помощь в борьбе с болью, стыдом и неудачами.
      – Но, Майк, смеяться над теми, кому больно, нехорошо!
      – Конечно. Я тоже смеялся не над маленькой побитой обезьянкой, а над нами – людьми. И когда я понял, что смеюсь, что я сам человек, то уже не мог остановиться. – Он помолчал. – Это трудно объяснить: ты не жила на Марсе. Там не над чем смеяться. На Марсе запрещено или вообще невозможно то, над чем смеются люди. На Марсе нет того, что ты называешь свободой, там все распланировано Старшими Братьями. На Марсе есть вещи, над которыми люди смеялись бы, но марсиане над ними не смеются. Это, например, смерть. – Смерть – это не смешно.
      – Почему же о ней так много анекдотов? Для нас, людей, смерть так страшна, что мы должны над ней смеяться. Религии противоречат друг другу по всем вопросам, кроме одного: они пытаются помочь человеку не бояться смерти и не смеяться над нею.
      Майк замолчал, и Джилл почувствовала, что он на грани транса.
      – Джилл, может быть, я неправильно к ним подходил? Может быть, все религии правы?
      – Это невозможно. Если права какая-то одна, все остальные не правы.
      – А покажи мне кратчайший путь вокруг Вселенной! Куда бы ты не показала – всегда покажешь кратчайший путь, и всегда покажешь на себя.
      – Майк, ты мне ничего не докажешь. Ты уже дал мне ответ на все вопросы. Ты есть Бог. – И ты есть Бог, моя дорогая. Все религии с этим согласны, значит, все они правы.
      – Если они все правы, то почему бы не воздать почести, например, Шиве? Прямо сейчас?
      – Язычница! Тебя выгонят из Сан-Франциско.
      – А мы и так едем в Лос-Анджелес, там на это не обращают внимание. Ты есть Шива!
      – Танцуй, Кали , танцуй!
      Ночью Джилл проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
      – («Что случилось, Брат?») Он обернулся.
      – Им нет нужды быть такими несчастными!
      – Поедем домой, милый. Тебе вредно жить в большом городе.
      – Я и дома буду их чувствовать. Боль, голод и вражда – зачем им такая жизнь? Это ведь глупо, как драка обезьян в клетке.
      – Милый, но ты в этом не виноват.
      – Виноват!
      – Майк! Так живут пять миллиардов людей. Ты не сможешь всем помочь!
      – Не знаю. Надо подумать.
      Он отошел от окна и сел рядом с ней.
      – Я понял их и могу с ними говорить на их языке. Мы сделаем номер, над которым болваны будут смеяться, не переставая. Я уверен.
      – И правда, давай сделаем; Пэтти будет рада. И я. Мне очень нравилось в цирке, а теперь, когда Пэтти наш брат, мы будем там, как дома.
      Майк не отвечал. Джилл настроилась на него и почувствовала, что он что-то обдумывает. Она ждала.
      – Джилл, что нужно сделать для обращения в веру?

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГОЛОВОКРУЖИТЕЛЬНАЯ КАРЬЕРА