Одна из особенностей поэзии Трефолева, дающая определенный эстетический эффект, оказывающаяся художественным "приемом", - максимальная приближенность к Некрасову. Поэт не только не скрывает, но даже демонстрирует такую приближенность. Он как бы показывает процесс прочтения стихов другого поэта, круг вызываемых им ассоциаций, иногда прямо цитирует. Примечательно и то, что лучшие свои произведения ("Камаринская", "Дубинушка", "Рекрутчина") Трефолев создает в 60-е гг. Здесь его поэзия по-своему повторила поэзию Некрасова, в те же годы создававшего наиболее органичные народные свои произведения ("Мороз, Красный нос", "Песни" и др.).
      Совершенно исключительное место в изображении народной жизни занял крупнейший и талантливейший представитель некрасовской школы - Иван Саввич Никитин (1824-1861). Его лучшие произведения представляют самостоятельное и оригинальное творчество в духе новой некрасовской школы.
      Никитин в отличие от многих поэтов некрасовской "школы" оказался внешне почти никак с Некрасовым не связанным. Разные города, разные условия жизни, разные судьбы. Полное отсутствие общения, даже простого знакомства, единственное случайно опубликованное в "Современнике" никитинское стихотворение. Тем интереснее делается вопрос об отношении поэзии Никитина к поэзии Некрасова.
      Молодой Никитин ищет учителей в Пушкине, Кольцове, Лермонтове. Характерна и смена влияний: сначала Пушкин, Кольцов, а затем, и все сильнее. Лермонтов. Некрасова, который уже к концу 40-х гг. заявил себя как пролагатель новых путей в поэзии, в числе поэтов, влиявших на Никитина, мы пока не находим.
      И только пройдя через многочисленные, по закономерные влияния, Никитин обращается наконец к Некрасову. Путь от Пушкина до Некрасова оказывается пройденным, и обращение к Некрасову является как конечное на этом пути. Только в середине 50-х гг. Никитин обращается к стихам Некрасова десятилетней давности - свидетельство органичности их восприятия - и представляет свои разработки некрасовских тем.
      Первоначально влияние Некрасова проявляется в тех же формах, что и влияние Кольцова или Лермонтова, т. е. в формах прямого подражания, повторения некрасовских мотивов и образов, характеров и сюжетов.
      "Рассказ ямщика" (1854) восходит к некрасовскому стихотворению "В дороге". Напоминает стихотворение "В дороге" и никитинский "Бурлак" (1854). Почти точно в сюжете, в характерах н даже в интонациях повторяет "Уличная встреча" (1855) стихотворение Некрасова "В деревне".
      Никитин, как и Некрасов, ввел в поэзию частную жизнь крестьянина, мужика, человека из народа. В отличие от Лермонтова, для которого мир народности оказался не анализируемым, Никитин вхож в этот мир, но не по-кольцовски: он и в нем, и вне его. Такой путь постижения народной жизни открыл Некрасов. Меняется и структура никитинского стихотворения. Открываемый и демонстрируемый Некрасовым тип народного сознания, способ постижения его требовали иной формы.
      Судьба частного человека находит выражение в частном случае, в его, частной истории, в казусе. Лирическое стихотворение уже не удовлетворяется средствами лирики и все чаще избирает в качестве своего предмета, как говорил Добролюбов, "эпический сюжет". Традиционная песня вытесняется историей, рассказом: рассказом о человеке из народа и рассказом человека из народа. Эта необходимость поворота к новому типу творчества осознана Никитиным уже к середине 50-х гг. "Не ошибаюсь ли я, - пишет он в письме А. Н. Майкову от 17 января 1855 г., - исключительно обратившись к стихотворениям в простонародном духе? <...> Некоторые говорят, что произведения подобного рода (разумею не лирические, но взятые в виде отдельных сцен) прозаичны по своей положительности, что поэзия собственно состоит в образах, в романтизме, даже в некоторой неопределенности <...> Скоро выйдет в свет книжка моих стихотворений, но в ней в последнем роде, т. е. в простонародном, собрано мало, и если бы было много, едва ли кто-нибудь займется их разбором, укажет на светлые и темные стороны моей новой дороги". [9]
      В лирике Никитина появляется жанровая сцена, бытовая картинка, новелла в стихах. Он идет здесь с Некрасовым, который сделал все это принадлежностью искусства лирики. Таким образом, Некрасов не просто из бывшею последователя Пушкина, Кольцова, Лермонтова делал своего последователя, но выводил молодого поэта на его собственную дорогу, закономерным этапом которой, впрочем, было прямое подражание новому учителю.
      Конечно, социальные основы бытия не осознаны Никитиным так широко, как они осознаны Некрасовым, и психологические разработки его гораздо беднее. Стихотворная новелла Никитина поэтому несколько иная. Богатство анализа и глубина психологического проникновения в характер открывают перед Некрасовым возможность необычайной концентрации материала, рассказа небольшого, но емкого. Рассказ Никитина подчас длинен и многословен. Сравнительную бедность внутреннего психологического содержания он как бы стремится компенсировать широтой внешней разработки, многоговорением героев, подробностью рассказа. Достаточно сравнить некрасовское "В дороге", в кратком рассказе вместившее целую жизнь, с новеллами Никитина, чтобы убедиться в этом. На десятки строф растягиваются стихотворения "Жена ямщика" (1854), "Неудачная присуха" (1854) и др.
      Но именно Некрасов включил в сферу лирического сознания многих и разных героев - людей из народа. Никитин в 50-е гг. такой возможностью воспользовался чуть ли не шире самого Некрасова. Мужики, крестьяне и крестьянки, мещане, ямщики - герои никитинских произведений. Некрасов открыл перед Никитиным народную жизнь как предмет поэзии, как объект анализа и изучения.
      Многие ранние стихи Никитина, в том числе напечатанные и в первом сборнике, важно понять как реакцию па "низкую", "грязную" действительность, как осуждение и неприятие безобразия жизни. У Никитина еще не было непосредственного ощущения народного бытия и народного творчества, их эстетической значимости. Недаром само народное творчество он, поэт из народа, воспринимает через литературу, через Кольцова.
      Как противовес низкой действительности являются религиозные мотивы, картины прекрасной природы, во многом мифическая, сусальная Русь.
      Приблизительно с середины 50-х гг. Никитин обращается непосредственно к народному творчеству, его поэзия уже самостоятельно, не через литературу связывается с народной песней. "Надо научиться нашим литераторам говорить с народом, для этого нужен огромный талант и родство с народным духом", пишет сам поэт Н. И. Второву 21 ноября 1858 г. [10]
      Никитин идет некрасовской дорогой. Он ищет таких путей к народной жизни и народному творчеству, которые позволяли бы сохранять самостоятельность лирического голоса, не давали бы ему раствориться полностью в стихии народной поэзии, оставляли право на уже завоеванное искусство анализа народной жизни.
      Никитин по-своему и даже в чем-то раньше Некрасова стремится к такому синтезу. Успешные завоевания на этом пути отличают прежде всего его песню.
      В песне Кольцова есть одно чувство и способность отдаваться ему до конца, ничего другого в поэзию господствующего чувства не допускается.
      Не то, например, в "Песне бобыля" (1858) Никитина. Здесь человек социально и индивидуально опознан и осознан. Это ужо не просто бесталанная голова, но бобыль-бедняк.
      Богачу-дураку
      И с казной но спится;
      Бобыль гол как сокол.
      Поет - веселится.
      Он идет да поет,
      Ветер подпевает,
      Сторонись, богачи!
      Беднота гуляет! [11]
      Впрочем, главное заключается не только в этом: мотиве бедности, который и у Кольцова встречался довольно часто ("Доля бедняка"), а в сложности лирического характера "Песни" Никитина.
      В песне есть разгул сам по себе. Но разгул в то же время и защитная реакция бедняка. Разгул и удали одновременно оказываются и маской:
      Уж ты плачь ли, не плачь,
      Слез никто не видит,
      Оробей, загорюй,
      Курица обидит.
      Уж ты сыт ли, не сыт,
      В печаль не вдавайся;
      Причешись, распахнись,
      Шути - улыбайся!
      За стихией гульбы есть горечь, подавленная и скрываемая. Характер никитинской песни оказывается противоречивым и сложным.
      Любопытно, что, возвращаясь в народ, фольклоризируясь, никитинская песня, как и песня Некрасова, обычно упрощается, лишается психологической сложности. Народная переделка снова стремится сделать характер более простым. Так. "Ухарь-купец" ("Ехал из ярмарки ухарь-купец...", 1858) из песни-обличения у Никитина становится в фольклоризированном варианте апологией широкой натуры.
      У Кольцова в герое находит выражение судьба как данность, не могущая быть осужденной, у Никитина предстает социальная судьба, которая может и должна быть осуждена. Особенно явственно видно это в стихотворении "Пахарь" (1856), которое уже Добролюбовым было отнесено к числу лучших у Никитина. Что же касается самой сути его, то, пожалуй, точнее всего эту суть определил А. П. Нордштейн, человек взглядов очень консервативных, с тревогой наблюдавший за изменениями, совершавшимися в поэзии Никитина.
      "Я опять о "Пахаре", - пишет А. Нордштейн поэту, - в ней не предмет коммунистский, а мысль коммунистская... Отчего же и цензура не пропустила? Вы думаете, что никто не писал о горькой доле бедного земледельца? Писали очень много и многие поэты, и цензура пропускала, потому что эти поэты требовали только сочувствия бедняку...". [12] Решительную оппозиционность стихов сам Никитин отчетливо осознавал: "Жаль, если цензура не пропустит "Пахаря". Я, как умел, смягчил истину; не так бы нужно писать, но лучше написать что-нибудь, нежели ничего, о нашем бедном пахаре". [13] Новизна никитинского "Пахаря" особенно явственна при сравнении с "Песней пахаря" Кольцова.
      Дело не только в том, что чувству радости труда у Кольцова противопоставлено горе и тяжесть его в стихах Никитина. Меняется, по-некрасовски, вся структура произведения. В песню входит новый лирический герой со своей мыслью и со своим чувством. В никитинской песне не безотчетная горе-тоска, какая есть в песнях Кольцова. Его песня включает и взгляд на мужицкую долю со стороны, аналитическую, "коммунистскую" мысль. Его чувство, может быть, менее непосредственно, чем у Кольцова, но более широко. Автор не только сливается с пахарем, но и все время от него отделяется. Его песня не только выражает горе мужика (и это определяет ее органическую народность), но и скорбь о мужике. Это делает ее подлинно литературной, некрасовской песней:
      На труды твои да на горе
      Вдоволь вчуже я наплакался! [14]
      В последней строфе "Пахаря" есть очень характерная умная и горькая усмешка:
      Где же клад твой заколдованный,
      Где талан твой, пахарь, спрятался?
      Типичная формула народной поэзии и поэзии Кольцова "талан-бесталанность" - иронически переосмыслена. Нет "талана" и быть не может. Жизнь подчинена иным законам.
      Так совершается отказ от непосредственности народной песни, так происходит органичное включение в песенную стихию лирического голоса автора, так создается новый тип литературной и народной одновременно песни.
      "В стихотворениях ваших, - обращается к Никитину А. Нордштейн, - вы изменили и взгляд и лад и стали упорно писать какие-то некрасовские едкие сарказмы. Как будто это поэзия... Некрасовским направлением в поэзии своей вы губите ее, да! Все это головные поэты, а не грудные". [15]
      Однако, становясь "головной", поэзия Никитина не переставала быть "грудной". Более того, в это время поэтическое творчество, подделывавшееся под "грудную" кольцовскую поэзию, как раз и становилось искусственной стилизацией, а поэзия, включавшая вслед за Некрасовым "головной" элемент, становилась подлинно непосредственной и органичной, свидетельством "родства с народным духом".
      Надо сказать, что своей песней 50-х гг. Никитин не только следовал за Некрасовым, но в чем-то предвосхищал и готовил некрасовскую песню 60-х гг. Именно на некрасовском пути Никитиным были сделаны открытия, которые затем более широко и точно реализовались в творчестве самого Некрасова, и прежде всего это рассказ-песня.
      Описание природы в стихотворении "Встреча зимы" (1854) перекликается с поэмой "Мороз, Красный нос". В стихотворении "Мертвое тело" есть эпизод вскрытия, подобный тому, какой в дальнейшем Судет описан в поэме "Кому на Руси жить хорошо". Никитин вводит элементы народного плача-причитания. Как известно, Некрасов тоже строит соответствующее место поэмы на причете Ирины Федосовой "Плач о старосте".
      Может быть, здесь и трудно говорить о прямом литературном влиянии Никитина на Некрасова, но сходство ситуаций и факт обращения обоих поэтов к народному причету очень характерны как свидетельство общности творческих исканий.
      Конечно, принципы использования Никитиным народного творчества узки в сравнении с некрасовскими, и никитинская песня является более односторонней. Никитину оказался чужд полифонизм некрасовской поэзии. У Никитина народ достоин сочувствия своему страданию, у Некрасова есть не только страдание, но и богатырство, красота, богатство духовной жизни, вот почему сама скорбь у Некрасова шире, глубже и просветленнее. Некрасов стал певцом народа, Никитин остался прежде всего и больше всего певцом его скорби.
      Возможно, именно желание преодолеть известную односторонность своей поэзии, глубже освоить народный характер вело Никитина к созданию поэмы из народной жизни. И здесь Никитин в чем-то предшествует некрасовским поэмам из крестьянской жизни. Первую его поэму "Кулак" (1854-1857) высоко оценила демократическая критика. Впрочем, Добролюбов, называя поэму полной истинно гуманных идей, оценивал ее скорее как рассказ в стихах или даже очерк. Примечательна и попытка Никитина в поэме "Тарас" (1855-1860) создать новый тип крестьянина. В процессе работы над поэмой проявлялась все большая социальная зоркость поэта: Тарас из гуляки и непоседы становился человеком, ищущим счастья и социальной справедливости. Герой никитинской поэмы отправляется, как в дальнейшем некрасовские мужики, посмотреть, кому на Руси жить хорошо. "Задумана была поэма, - вспоминает А. С. Суворин, - как нам известно, в широких размерах: Тарас был пробиться сквозь тьму препятствий, побывать во всех углах Руси, падать и подниматься я выйти все-таки из борьбы победителем!". [16] Таким образом, поиски Никитина в жанре поэмы были показательны и симптоматичны для развития русской литературы в целом, что было убедительно и довольно скоро доказано Некрасовым.
      В русской поэзии второй половины XIX в. освоение народной, прежде всего крестьянской жизни совершалось почти исключительно в рамках некрасовского направления. В него вовлекаются и блестяще образованные литераторы, и скромные самоучки из крестьян. Диапазон поэтов некрасовской "школы" широк и в жанрах, и в сюжетам, и в отношении к фольклору, и в методах художественного исследования. Но есть в них то, что роднит всех и снова возвращает к Некрасову: народ для них не только литературная тема, предмет поэтического изображения, народ - начало, к которому в конце концов сводится смысл творчества, борьбы, жизни.
      В лирике поэтов-некрасовцев мы находим нового героя - человека общественного служения, гражданского долга. Были в "школе", осененной именем Некрасова, поэты революционного склада, которых роднит с Некрасовым пафос гражданского служения, но которые, в сущности, ушли от конкретного исследования народной жизни. Были в ней и поэты, близко стоявшие к стихии народной жизни н народной поэзии, но отнюдь не революционеры, - например, тот же И. С. Никитин. Для Некрасова, во всяком случае, оба эти начала оказывались в сложном взаимодействии. Опять-таки некрасовская поэзия и выражает особенности новой гражданской поэзии, и отделяется от нее, или, точнее, выделяется из нее. Особенности как самого Некрасова, так и поэтов его "школы" хорошо уясняются здесь на примере знаменитой "Песни Еремушке". Некрасов и ранее неоднократно обращался к образам людей, охваченных пафосом революционного подвига (Белинский, Крот в поэме "Несчастные"). "Песня Еремушке" особенно характерна, так как создавалась в накаленной атмосфере революционной ситуации конца 50-х гг. Она сконцентрировала многие важнейшие черты свободолюбивой поэзии той поры. Характер адресата, открытая декларативность, "плакатность" сатиры - все это важнейшие качества, получившие широкое и разнообразное выражение в революционной поэзии 60-х гг.
      Нарастающее напряжение в "Песне Еремушке" обрывается, однако, не доходя до самой высокой ноты:
      С этой ненавистью правою,
      С этой верою святой
      Над неправдою лукавою
      Грянешь божьею грозой...
      И тогда-то... [17]
      Снова вступает песня няни, старая песня.
      "Песня Еремушке" стала одной из любимых песен молодежи своего времени. Однако окончание некрасовской песни при этом как бы пропадало, снималось. [18] В этой оборванности много смысла. В самом совмещении пророчествующего "и тогда-то" со старой песней выразилось и ожидание, и надежда на будущее, пока неясное, и неуверенность, т. е. смысл, еще не определяемый никакими словами, ибо того еще нет, а есть лишь страстное ожидание его и пламенный ж нему призыв.
      Поэзия революционного призыва входила в литературу, подцензурную и потаенную, прежде всего с поэтами-революционерами, наиболее близко стоявшими к политической жизни и прямыми ее участниками. Перекликавшаяся во многом со стихами Некрасова современная ему революционная поэзия в гораздо большой мере связывалась с героической романтической традицией декабристской поэзии, особенно в пропагандистских, агитационных стихах.
      Один из первых здесь, конечно, Добролюбов-поэт. Блок очень точно назвал Добролюбова "дореволюционным писателем". [19] Он весь в надежде, в уверенности, горечь несовершившейся революции ему не было суждено ни испытать, ни пережить.
      Добролюбов часто как будто бы даже и не ищет новых средств воплощения темы, охотно удовлетворяясь уже найденными, предложенными поэтической традицией. Конечно, некоторая отвлеченность, абстрактность поэтических образов связана не только со слабостями Добролюбова-поэта, но и с особенностями Добролюбова-политика. Она соответствовала известной отвлеченности представлений о том, что же такое грядущая революция и как она может развиваться. Она, эта отвлеченность, доказывала не только то, что Добролюбов был политиком в поэзии, но и то, что он был поэтом в политике.
      В духе декабристской поэзии звучат у юного Добролюбова гражданские лозунги свободы, тираноборческие мотивы. Однако есть и новое. Интересен, например, сюжет "Думы при гробе Оленина" (1855) (характерно само определение жанра, как у Рылеева, - дума), в основе которого реальный случай - убийство жестокого помещика А. А. Оленина двумя крепостными 25 декабря 1854 г. За этим убийством молодой поэт стремится увидеть нарастающую стихию крестьянской войны.
      Революция близка, а сделает ее мужик. Это, конечно, совершенно новый в сравнении с декабристской поэзией мотив. Добролюбовское произведение содержит прямой призыв к топору, к мужицкому топору:
      Без малодушия, боязни
      Уж раб на барина восстал
      И, не страшась позорной казни,
      Топор на деспота поднял. [20]
      В отличие от самого Некрасова в поэзии иных революционеров-некрасовцев мужик часто представал только в двух обличиях: угнетенный раб или пламенный революционер.
      Думы о революции неизбежно должны были ставить вопрос о ее деятелях, о своем собственном месте в ней.
      Так в поэзии Некрасова, Добролюбова и других поэтов некрасовского направления возникают образы людей, уже отдавших себя общему делу. Иногда это собирательный, идеальный тип, высшая норма гражданского подвига.
      В сравнении с добролюбовской поэзия революционного призыва в гораздо большей мере осложнена драматическими, тревожными мотивами у Михайлова. С этой точки зрения не случайно для Михайлова обращение к декабристской теме, характерны и особенности ее разработки ("Вадим", "Пятеро"). Если Добролюбову близки оптимистические начала декабристской поэзии, какой она была до 14 декабря, то для Михайлова образы декабристов, их судьбы и поэзия - не только героическая и вдохновляющая традиция. В драматизме их судеб уже угадан и драматизм собственной судьбы. Но есть и в стихах Михайлова то, что проходит даже через самые печальные из них, - твердая вера в правильность избранного пути. Есть горечь, что революция не состоялась, но нет сомнения. Этот - еще более драматичный - момент появится у другого поэта, Ивана Ивановича Гольц-Миллера.
      Если Добролюбов был "дореволюционным писателем", то Гольц-Миллер поэт, переживший несостоявшуюся революцию. И это прежде всего определило общий характер его творчества.
      В стихотворении "К Родине" у него есть также строки:
      Но если жизнь моя нужна - она твоя,
      Мой труд - и он тебе принадлежит всецело,
      И только мысль моя - одна вполне моя,
      Она дороже мне, чем кровь моя и тело! [21]
      Здесь заявлен пафос самоутверждения ума сильного и смелого, противопоставление выражено с большой искренностью, но, скажем, для Некрасова само такое противопоставление просто немыслимо. У Гольц-Миллера пафос индивидуальности где-то начинал переходить в пафос индивидуализма, что было характерно для многих радикалов 60-70-х гг. Когда Гольц-Миллер скорбел о неосуществившейся революции, то за этим стояла его личная скорбь прежде всего, за разрушенными иллюзиями он угадывал страшный призрак всеразрушающего сомнения, распада самой личности (его единственного, в сущности, символа веры):
      Только приди ты скорей, заповедная!
      Ждем мы тебя, как невесту жених
      Не допусти ж, чтоб в сердца наши бедные
      Дух ядовитый сомненья проник. [22]
      Так начинаются сомнения в себе и, шире, сомнения во всем. Трагизм несостоявшейся революции как трагизм своего личного существования и выразила с большой силой муза Гольц-Миллера:
      Сочти все радости, что на житейском пире
      Из чаши счастия пришлось тебе испить,
      И убедись, что чем бы ни был ты в сем мире
      Есть нечто более отрадное: не быть! [23]
      И у Некрасова немало стихов, в которых есть и тоска, и разочарование. Но даже в самых скорбных есть не только боль, но и сила трагедии. Вспомним хотя бы "Пророка". Для Гольц-Миллера народа как бы не существовало, даже в том суммарном и несколько абстрактном виде, в каком мы находим его в стихах Добролюбова или отчасти Михайлова. Некрасов как подлинно народный поэт именно в народе в конечном счете видел залог и того будущего, о котором страстно мечтая.
      Гражданская поэзия как строй мыслей и чувств нового человека, ощущавшийся им самим, определяла во многом и интимную лирику в демократической поэзии середины века. Совершенно новые отношения устанавливались в стихах поэтов школы Некрасова между лирическим героем и женщиной. Здесь заявляли себя новые демократические социальные и моральные тенденции. У Некрасова преодолевается лирическая замкнутость. Общение лирического героя Некрасова с миром многообразно. Многообразно и включение других людей в сферу его сознания. Сам герой при этом часто отступает на второй план, лирический эгоцентризм преодолевается. Во имя принципа равенства как бы разрушаются принципы самой лирики: так, женщина входит в лирическое стихотворение и оказывается значимой сама по себе, предстает как самостоятельная героиня. Почти все поэты-некрасовцы писали интимные стихи: Плещеев и Михайлов, Минаев и Гольц-Миллер, Добролюбов. Но это не значит, что гражданские чувства просто проецировались на мир интимных чувств, хотя часто можно встретить и это. Наоборот, соотношение тех и других оказывалось очень сложным и драматичным. Белее всего выявляет это интимная лирика Добролюбова. Мало сказать (хотя обычно говорят именно так), что стихи эти дополняют привычное, хрестоматийное представление о знаменитом журнальном трибуне. Эти стихи открывают новые стороны одной из самых замечательных личностей 60-х гг.
      Лирика Добролюбова по-своему отразила драматические коллизии, с которыми сталкивались новые люди в сфере чувств, - и пафос принесения всего богатства чувств в жертву гражданскому служению, и сомнение в правомерности такой жертвы. В его интимной лирике раскрывались и сложность эпохи, и драматизм ее. У Добролюбова немало любовных стихов, и в них поэт приходил к тому же открытию, которое было сделано Некрасовым в области интимной лирики; вернее, он стоял перед вопросами, которые решались Некрасовым или уже были им решены.
      "Идеальность" и "земность" - вот проблема, перед которой оказывалась новая поэзия. Были поэты-некрасовцы, которые почти обошли ее. К таким относится Плещеев: его любовные стихи очень традиционны, написаны часто под прямым влиянием любовной лирики Пушкина и Лермонтова. Добролюбов же, во всяком случае, ощущал здесь новые проблемы, и, таким образом, его искания в любовной лирике лежат не в стороне от исканий Некрасова.
      Особое внимание поэтов школы Некрасова уделялось женщине униженной, оскорбленной, падшей. По противоречие между "идеальностью" и "земностью" оказалось здесь еще большим и труднее разрешимым. Стихи Добролюбова "Не диво доброе влеченье..." (1857), "Не в блеске и тепле природы обновленной..." (1860 или 1861), наиболее близкие некрасовским или написанные под их прямым влиянием ("Когда из мрака заблужденья...", "Еду ли ночью по улице темной..."), особенно ясно показывают драматизм лирики Добролюбова, не преодолевший этого противоречия, и тем более подчеркивают суть художественного открытия Некрасова, это противоречие разрешившего.
      В сложных взаимодействиях с сатирической поэзией эпохи рождалась некрасовская сатира. Эти взаимодействия были разнообразными, - например, совместная работа Некрасова и Добролюбова в "Свистке", которая часто переходила в соавторство. Конечно, и в рамках демократической поэзии мы не находим поэта, приближающегося к Некрасову по размаху сатирического дарования, но почти все лучшее, что есть в сатирической поэзии эпохи, рождалось в недрах именно некрасовской "школы": Н. Добролюбов, В. Курочкин, Д. Минаев и другие поэты-искровцы, Л. Трефолев.
      В демократической поэзии 60-х гг., развивавшейся под влиянием Некрасова, сформировалось целое особое направление, разрабатывавшее повседневную сатиру, условно называвшуюся юмористической поэзией.
      Д. Минаев в статье о В. Курочкине, подчеркивая оригинальность и своеобразие этой поэзии, даже противопоставляет ее некрасовской. "В наши дни Некрасов - лирик по преимуществу - пробовал писать юмористические песни, но этот род ему никогда не удавался". [24]
      Минаев вряд ли прав, противопоставляя такую "юмористическую" поэзию поэзии Некрасова, ибо многие импульсы развития ее тоже были даны Некрасовым ранее, чуть ли не за 10 лет. [25] Но во всяком случае здесь Минаевым очень точно выражено ощущение своего места в истории и в поэзии, своей индивидуальности.
      Будучи волнуем сегодняшним, "сейчасным", великий поэт видит в нем и через пего вчерашнее и завтрашнее и послезавтрашнее. Меньший поэт меньше не потому, что он более злободневен, но он более заключен в злободневности, более ею ограничен.Здесь есть своя самоотверженность, вкус к черновой работе, работе рядовых, не просто идущих за великими, но и сопровождающих, и расчищающих почву, и утверждающих новое повседневным трудом. Так, В. С. Курочкин (1831-1875) и Минаев более ограничены, чем Некрасов, в своих темах, в поэтическом освоении бытия, но эта сравнительная ограниченность, локальность поэтической площадки предполагает в то же время тщательность разработки своей темы, возможность выявления и заявления своего поэтического я, собственных поэтических открытий.
      Своей сферой в рамках некрасовского направления и стала для Минаева, Курочкина и других поэтов-искровцев непосредственная повседневная общественная, политическая и бытовая жизнь, а методом ее поэтического освоения - юмористическая поэзия.
      Сама поэтическая деятельность этого рода не могла не быть связана с газетой, с журналом. Таким журналом стала "Искра", которая вместе со "Свистком" колоссальной популярностью своей доказывала историческую необходимость своего появления.
      Потребность в такой поэзии вызывалась самой общественной жизнью.
      Реализация же оказалась возможной на путях оплодотворения русской поэзии особого рода демократической поэзией, а именно поэзией Беранже. "В этой-то симпатии к народу, - писал Добролюбов, - и заключается причина необыкновенной популярности Беранже, этим-то и отличается он от эфемерных памфлетистов, сочиняющих зажигательные политические стихи, вызванные потребностью минуты и интересом партии". [26] Эта возникшая уже в 50-е гг. необходимость в своем "русском Беранже" и вызвала к жизни в известном смысле уникальное явление - так называемые переводы Курочкина из Беранже. "Так называемые", потому что со времен Жуковского никогда еще не обнаруживалась в России так ясно необходимость появления определенных форм в искусстве и невозможность их появления. Это и рождает оригинальный сплав родного и заимствованного в удивительном искусстве "поэта-переводчика", как назвал себя сам Курочкин.
      Однако возможность появления переводов Курочкина была подготовлена Некрасовым, "русский Беранже" мог возникнуть лишь в рамках демократического некрасовского направления, и не только потому, что его представителям был близок общественно-политический пафос и демократизм великого французского поэта, но и вследствие художественных открытий некрасовской поэзии, сместившей привычные представления о поэтическом. "Это <...> стих г. Некрасова, - писал о такой поэзии Б. Алмазов, - ...на Руси существует целая школа такого рода поэзии; отличительная черта поэтов этой школы - уменье укладывать в стих обыкновенную разговорную речь". [27] Курочкин смог воспринять и передать Беранже, только будучи некрасовцем.
      В связи с Минаевым был употреблен сам термин "некрасовская школа". Рецензент "Иллюстрации" писал: "Если мы станем вчитываться в думы и песни г. Минаева, мы увидим, что в каждой строчке их так и сквозит муза г. Некрасова <...> г. Минаев, принадлежа к некрасовской школе, хотя и не может возвыситься до лучших произведений г. Некрасова, сознает, однако же, вполне ее сущность и значение, ее отличие от старой лирической школы, чем он и отличается от г. Розенгейма, который, ограничиваясь одной внешностью, одними фразами, не проникает дальше этих фраз, от того под фразистостью г. Розенгейма и чудится бездонная пустота". [28]