Мир "рабства", в котором автобиографический герой Толстого терпит поражение, пытаясь вступить в духовный контакт с народом, заменяется мирок "свободы" ("Казаки", 1852-1863). Однако и в этих обстоятельствах социальный бартер восприятия героя пародом не устраняется. Для жителей станицы Оленин из мира "фальши". Введенный же в повесть мотив "войны" делает мучительные попытки героя пробиться к другим еще более сложными.
      Если в военных рассказах на первом плане был патриотический подвиг, сопоставление человеческой сущности и ее объективной реализации в условиях боя, то в "Казаках" анализ Толстого направлен на исследование психологического импульса, приводящего к убийству вне целей необходимой самозащиты. Охотничий инстинкт уничтожения неприятеля (абрека, чеченца) делает Лукашку героем для всех жителей станицы (в том числе и Марьяны), но осуждается дядей Ерошкой, жизненный опыт и человеческая мудрость которого несут понимание возможности и необходимости человеческого единения.
      Стремление Оленина понять мир казаков и слиться с ним порою сталкивается с невозможностью принять этот мир в каких-то очень существенных его проявлениях. Это отнюдь не снимает желания Оленина, но не позволяет думать, подобно герою "Утра помещика", что все, что он "делал", - "но то" (6, 146). Итог явно сопоставлен с финалом "Утра помещика" и противопоставлен ему. Еще в 1854 г., вспоминая свое пребывание на Кавказе, Толстой писал: "...хорош этот край дикой, в котором так странно и поэтически соединяются две самые противоположные вещи - война и свобода" (47, 10). Оленин, познавая этот край, именует разные сюжеты планов будущего "рецептами счастья". Введенный таким образом в сознание героя элемент самоиронии говорит о более глубоком восприятии Олениным самого себя и жизни в целом по сравнению с Нехлюдовым.
      Окончание работы над "Казаками" совпадает с созданием повести "Поликушка" (1863), где "мир рабства" становится главной темой толстовского исследования. Сопоставление крепостной забитости мужика и потенциала возможностей народного сознания обретает в этой повести трагическое звучание. Поликушка - человек "добрый, слабый и виноватый", "доморощенный" коновал, гордящийся "своим дневным трудом", отец, малочисленного и любящего семейства, почитаемый женой как "первый человек в свете". Но в восприятии других - существо "незначительное и запятнанное", неоднократно уличенное в воровстве и всегда подозреваемое в возможности повторить его. Порученное дело - доставка крупной суммы денег - воспринимается Поликушкой как возможность восстановить свое человеческое достоинство и в собственных глазах, и в глазах других. Двухдневная дорога - путь за деньгами и возвращение назад - шаг за шагом исследуется Толстым с точки зрения человеческого самоопределения героя. Потеря денег и тщетные поиски их осознаются героем как окончательное крушение надежды стать человеком. Самоубийство Поликушки предстает в художественной системе повести как суд над властью социального зла.
      3
      "Люцерн" (1857) - во многом программное выступление Толстого, определенный итог его нравственно-философских, общественных и эстетических исканий, вскрывающий в очень большой степени причины возникшей вскоре увлеченности писателя педагогическими проблемами - увлеченности как теоретической, так и практической.
      "Люцерн" - своеобразный полурассказ-полутрактат, где дидактизм, размышление, поиск, сомнение призваны обнажить несостоятельность западного исторического прогресса. Буржуазная цивилизация Европы, которой Россия собиралась следовать, была воспринята и осмыслена Толстым в период его заграничной поездки как грозный источник затухания внутренней жизни человека. Сила воздействия "замерзших людей" и "мертвых лиц" на автора-повествователя рождает ощущение того, что и сам он становится "таким же мертвым" (5, 6). Этот "паралич" души подобен эпидемии. В ее плену не только "блестяще одетые люди". Она поразила и ту часть народа, которая облеклась в платье "швейцара", "кельнера", "обер-кельнера", "лакея". Их всех объединяют одинаковые жизненные принципы: отъединение от другого человека, стремление к насильственной изоляции духовно одаренной и творящей личности; унижение другого, презрение к нему и насмешка над ним.
      Нравственный прогресс и прогресс исторический сталкиваются Толстым в анализе событий одного вечера швейцергофской гостиницы. Частный и локализованный во времени эпизод осмысляется писателем в общем контексте исторического движения человечества, движения общенациональною и всемирного. Фактическая сторона происшествия излагается в рассказе дважды. В процесс художественного исследования целенаправленно вводится "голая" документальная констатация события (уже известного читателю): "Седьмого июля 1857 года в Люцерне перед отелем Швейцергофом, в котором останавливаются самые богатые люди, странствующий нищий певец в продолжении получаса пел песни и играл на гитаре. Около ста человек слушало его. Певец три раза просил всех дать ему что-нибудь. Ни один человек не бал ему ничего, и многие смеялись над ним" (5, 23).
      Буржуазный прогресс, порождающий утилитаризм, разрушающий и омертвляющий душу, для Толстого неприемлем. Безнравственность форм общественного бытия и законов, ею охраняющих, есть, но Толстому, следствие "воображаемого" понимания (т. е. непонимания) добра, зла и характера их взаимосвязи: "Несчастное, жалкое создание человек с своей потребностью положительных решений, брошенный в этот вечно движущийся, бесконечный океан добра и зла, фактов, соображений и противоречий! Веками бьются и трудятся люди, чтобы отодвинуть к одной стороне благо, к другой неблаго <...> Ежели бы только человек выучился не судить и не мыслить резко и положительно и не давать ответы на вопросы, данные ему только для того, чтобы они вечно оставались вопросами! Ежели бы только он понял, что всякая мысль и ложна и справедлива! Ложна односторонностью, по невозможности человека обнять всей истины и справедлива по выражению одной стороны человеческих стремлений. Сделали себе подразделения в этом вечном движущемся, бесконечном, бесконечно перемешанном хаосе добра и зла, провели воображаемые черты по этому морю и ждут, что море так и разделится <...> Вот это-то воображаемое знание уничтожает инстинктивные, блаженнейшие первобытные потребности добра в человеческой натуре. И кто определит мне, что свобода, что деспотизм, что цивилизация, что варварство? И где границы одного н другого? У кого в душе так непоколебимо это мерило добра и зла, чтобы он мог мерить им бегущие запутанные факты? У кого так велик ум, чтоб хотя в неподвижном прошедшем обнять все факты и свесить их? И кто видел такое состояние, в котором бы не было добра и зла вместе?" (5, 24-25).
      Разрушительная критика сменяющихся цивилизаций, общественных формаций и умозрительных нравственно-философских систем совершается в "Люцерне", как отмечает В. И. Ленин, с позиций ""вечных" начал нравственности", [7] вне конкретно-исторической постановки вопроса. Всему низвергаемому Толстой противопоставляет "простое первобытное чувство человека к человеку", само "стремление к тому, что должно" (5, 25), т. е. стремление к исполнению нравственного закона, покоящееся на инстинкте "первобытной естественности". Безнравственному закону противопоставляется закон "естественный", именуемый Толстым "всемирным духом", который в "дереве велит ему расти к солнцу, в цветке велит ему бросить семя к осени и в нас велит нам бессознательно жаться друг к другу" (5, 25). И потому в живой, творящей душе певца-тирольца, осмеянного "мертвой" толпой, - "внутреннее счастье" и "согласие с миром" (5, 26).
      Так уже в 50-е гг. задача "единения людей" как цель, "диалектика души" как путь к этой цели и философия истории осмысляются Толстым в качестве проблем, находящихся в живой и неразрывной связи. Гоголевская концепция "мертвой" и "живой" души [8] получает в творчестве Толстого свое дальнейшее и своеобразное развитие, характер которого определяется особенностями исторического мышления писателя и его художественного метода.
      Педагогические выступления Толстого начала 80-х гг. во многом связаны с проблематикой "Люцерна". Исторический прогресс осмысляется писателем в публицистике этого периода как движение общества в соответствии с "царствующим убеждением" (8, 332). Прогрессистам, или "правоверным" (8, 332) этого процесса, по мнению Толстого, чужда мысль отвлечённая (иначе нравственная), не служащая "царствующему убеждению" и связанная всегда с народом, основной частью общества. "Историческое умозаключение" как знание "воображаемое" противопоставляется писателем "знанию инстинктивному", с его точки зрения - истинному. Отсюда - неприятие Толстым "общественного воспитания" народа, несущего в своей душе знание добра и зла. Неприятие писателем либеральной и революционно-демократической программ образования народа одинаково решительно. По при всем расхождении воззрений революционных демократов и Толстого демократическая основа этих воззрений была общей.
      "Закон прогресса" для Толстого - закон совершенствования. Он "написан в душе каждого человека и, только вследствие заблуждения, переносится: в историю" (8, 333). Программы воспитания "людей прогресса" и воспитания "просто людей" (3, 348) расходятся. "Мы убеждены, - пишет Толстой, - что сознание добра и зла. независимо от воли человека, лежит во всем человечестве и развивается бессознательно вместе с историей" (8,24).
      Отрешение от "суеверия в прогресс" позволяет, по мнению Толстого, видеть в жизни человечества неравнозначность воспоминаний прошедшего (фактов история). Одни из них - основа "для трудов настоящего". Другие - преграда. И действенность их (как в позитивном, так и в негативном смыслах) с хронологией прогресса отнюдь не связана. Философия жизни отдельного человека и философия истории были осмыслены Толстым к началу 60-х гг. как нечто единое. Причину этого единства писатель видел в действии вечного, неизменного и надысторического закона, одинаково проявляющегося в частном и универсальном бытии.
      Человеческий, художественный и публицистический опыт Толстого 50-х-начала 60-х гг. вылился в путь к "большому" жанру. Неприятие текущей действительности и потребность воздействия на ход ее движения обратили Толстого к истории России, к поиску в уже минувшем общественно значимого проявления нравственных начал. Прошедшее, таким образом, утвердило себя в качестве темы и предопределило будущий характер "большого" жанра как жанра исторического и вместе с тем актуального.
      4
      Замысел романа о людях, прошедших через декабризм и изгнание ("Декабристы", 1863), приводит Толстого к эпохе 1812 г., с небывалой силой обнажившей мощь к жизнеспособность русского характера и нации в целом. Но задача выявления внутренних источников противостояния злу и победы человека (и нации) над ним обращает писателя к эпохе "неудач и поражений", где сущность характера должна была "выразиться еще ярче" (13, 54). Начало действия "Войны и мира" переносится к 1805 г.
      В 60-е гг. в связи с крестьянской реформой и последовавшими за ней преобразованиями страны вопросы о закономерностях развития истории, о самом процессе исторического движения человечества становятся для России важнейшими. Своеобразными ответами на них явились и "Идиот" Достоевского (1868), и "Обрыв" Гончарова (1869), и "История одного города" Салтыкова-Щедрина (1870). Исторический замысел Толстого оказался в главном русле исканий русской общественно-литературной мысли этого периода.
      Сам Толстой воспринимал "Войну и мир" как "книгу о прошедшем" (15, 241), не подводимую ни под одну из жанровых форм. "Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника, - писал он. - "Война и мир" есть то, что хотел и мог выразить автор в той форме, в которой оно выразилось" (16, 7). Однако широта философско-исторического синтеза и глубина социально-психологического анализа многообразных проявлений истории в человеке и человека в истории обусловили закрепление за "Войной и миром" определения "романа-эпопеи". [9]
      Бесконечность процесса духовных извлечений при чтении "Войны и мира" органично связана с толстовской задачей выявления общих закономерностей общественного и личного бытия, подчиняющих себе судьбы отдельных людей, народов и человечества в целом, и находится в прямой связи с толстовскими исканиями пути людей друг к другу, с мыслью о возможном и должном человеческом "единении".
      Война и мир - как тема - это жизнь в ее универсальном охвате. Вместе с тем война и мир - самое глубокое и трагическое противоречие жизни. [10] Размышления над этой проблемой вылились у Толстого прежде всего в исследование взаимосвязи свободы и необходимости, сущности волевого акта личности и объективного результата его последствий в конкретный момент. Называя эпоху создания "Войны и мира" "самоуверенным временем" (15, 227), забывшим о существовании этой проблемы, Толстой обращается к философской, богословской и естественнонаучной мысли прошлого, бившейся над решением вопроса о взаимосвязи свободы и необходимости (Аристотель, Цицерон, Августин Блаженный, Гоббс, Спиноза, Кант, Юм, Шопенгауэр, Бокль, Дарвин и г. д.), и нигде - пи в философии, ни в богословии, ни в естествознании - завершающего позитивного итога в разрешении проблемы не находит. В исканиях минувших веков Толстой обнаруживаем постоянное возвращение новых поколений к "пенелоповой работе" (15, 226) своих предшественников: "Рассматривая философскую историю вопроса, мы увидим, что вопрос этот не только не разрешен, но имеет два решения. С точки зрения разума - свободы нет и не может быть, с точки зрения сознания нет и не может быть необходимости" (15, 227-228).
      Размышления о закономерностях развития человеческой истории приводят Толстого к разделению понятий разум и сознание. "Откровения" сознания, по мнению писателя, предполагают полную свободу личности, требования же разума рассматривают любое проявление свободы (иначе - воли) человека в его сложных связях с окружающей действительностью но законам времени, пространства и причинности, органическая связь которых и составляет необходимость.
      В черновых вариантах "Войны и мира" Толстой рассматривает ряд величайших нравственных "парадоксов" истории - от времен крестовых походов, Карла IX и Варфоломеевской ночи до французской революции, - которые не получили объяснения, по мнению писателя, ни в одной из известных ему историко-философских концепций, и ставит перед собою задачу отыскать новые законы человеческой истории, которая определяется им как "наука народного самопознания" (15, 237).
      В основу концепции Толстого ложится идея "непрерывного движения личности во времени" (15, 320). Проводится масштабное сопоставление: "Как в вопросе астрономии, так и в вопросе humaniores настоящего времени, все различие взгляда основано на признании или непризнании абсолютной неподвижной единицы, служащей мерилом изменения явлений. В астрономии это была неподвижность земли, в humaniores это - неподвижность личности, души человеческой <...> Но в астрономии истина взяла свое. Так точно в наше время истина подвижности личности должна взять свое" (15, 233). "Подвижность личности" при этом соотносится с подвижностью души, утвердившейся уже с повеет "Детство" как неотъемлемый признак человека "понимающего".
      По отношению к истории вопрос о свободе и необходимости решается Толстым в пользу необходимости. [11] Необходимость определяется им как "закон движения масс во времени". Одновременно писатель подчеркивает, что в личной жизни каждый человек в момент совершения того или иного поступка свободен. Этот момент оп называет "бесконечно малым моментом свободы в настоящем", в период которого "душа" человека "живет" (15, 239, 321).
      Однако каждый данный момент времени неизбежно становится прошедшим и превращается в факт истории. Его неповторимость и невозвратимость предопределяют, по Толстому, невозможность признания свободы воли применительно к совершившемуся и прошедшему. Отсюда - отрицание ведущей роли произвольных действий личности в истории и одновременно утверждение нравственной ответственности человека за любой поступок в каждый бесконечно малый момент свободы в настоящем. Этот поступок может быть актом добра, "соединяющим людей", или актом зла (произвола), "разъединяющим людей" (46, 286; 64, 95),
      Неоднократно напоминая о том, что свобода человека "закована временем" (15, 268. 292), Толстой вместе с тем говорит о бесконечно великой сумме "моментов свободы", т. е. жизни человека в целом. Поскольку в каждый такой момент - "душа в жизни" (15, 239), идея "подвижности личности" ложится в основу закона необходимости движения масс во времени.
      Утвержденная писателем в "Войне и мире" первостепенная значимость "каждого бесконечно малого момента" как в жизни отдельного человека, так и во всемирном движении истории предопределила метод анализа исторического и обусловила тот характер "сопряжения" масштабности эпопеи с детализацией психологического анализа, который отличает "Войну и мир" от всех форм художественно-исторического повествования и остается до сих пор уникальным как в русской, так и в мировой литературе.
      "Война и мир" - книга исканий. В попытке Толстого найти законы движения человеческой истории важен сам процесс поиска и система доказательств, углубляющая проницательность читательского суждения. Некоторая логическая незавершенность и противоречивость общего философского синтеза этих исканий ощущалась и самим Толстым. Он предвидел обвинения в склонности к фатализму. И потому, развивая идею исторической необходимости и конкретной формы ее выражения - закона стихийного движения масс к неизвестной цели, - писатель настойчиво и неоднократно подчеркивал нравственную ответственность человека за любое решение или поступок в каждый данный момент.
      "Воля провидения" в философско-художественной интерпретации Толстым жизненного процесса - отнюдь не парализующее вмешательство "высшей силы", устраняющей активность зла. И в общей и в частной жизни людей зло действенно. "Безучастная сила" слепа, жестока и результативна. С понятием "фатализм", употребляемым самим Толстым для объяснения явлений, неподвластных "знанию разумному", связано в художественной ткани романа "знание сердечное". "Пути мысли" противопоставляется "путь ощущения", "диалектике разума" (17, 371) - "диалектика души". "Знание сердечное" обретает в сознании Пьера наименование "веры". Это знание - не что иное, как нравственное чувство, вложенное природой в каждого человека, являющееся, по мнению Толстого, "надысторическим" и несущим в себе ту энергию жизни, которая фатально противостоит силам произвола. Скептицизм Толстого покушается на "всесильность" разума. Источником духовного самотворчества выдвигается сердце.
      Черновые наброски к "Войне и миру" отражают семилетний процесс поиска и сомнений, завершившийся философско-историческим синтезом 2-й части эпилога. Описание ряда событий в движении народов с запада на восток и с востока на запад, конечная цель которого, по Толстому, осталась недоступной человеческому разуму, начинается с исследования эпохи "неудач и поражений" русского народа (нации в целом) и охватывает период с 1805 по август 1812 г. - канун Бородинского сражения, причем июнь-август 1812 г. (вторжение Наполеона в Россию и движение его к Москве) и предшествующие этому времени семь с половиною лет качественно неоднородны, С момента вступления французского войска на русскую территорию "неудачи и поражения" русской армии сопровождаются необычайно быстрым пробуждением общенационального самосознания, предопределившим исход Бородинского сражения и последующую катастрофу Наполеона.
      Жанровое своеобразие "Войны и мира" определяется Толстым в 1865 г, как "картина нравов, построенная на историческом событии" (48, 64). Действие романа охватывает 15 лет и вводит в читательское сознание огромное количество действующих лиц. Каждое из них - от императора и фельдмаршала до мужика и простого солдата - подвергается Толстым "испытанию" временем: и бесконечно малым моментом, и суммою этих моментов - историей. В этом "испытании" обнаруживается и то существенное значение, которое придает Толстой способности человеческого "понимания" как в частной, так и в общей жизни людей. [12]
      В разгар работы над началом "Войны и мира" писатель делает в дневнике знаменательную запись, касающуюся его отношений с Софьей Андреевной, но далеко выходящую за пределы только личного: "Объяснять нечего. Нечего объяснять... А малейший проблеск понимания и чувства, и я опять весь счастлив и верю, что она понимает вещи, как и я" (48, 57). Ощущение полноты жизни, процесс общения между людьми и проблема "понимания" рассматриваются Толстым в неразрывной связи.
      В противостоянии России Наполеону органично сливаются народное и национальное. Этому единству противостоит в "Войне и мире" высший петербургский аристократический круг, осмысленный писателем как отрицаемое им привилегированное общественное сословие, отличительной чертой которого и является "непонимание". При этом патриотическое чувство народа в период наполеоновского нашествия рассматривается Толстым как высочайший уровень "знания сердечного", обусловившего возможность "человеческого единения" в 1812 г., исторически значимого для последующих судеб России и Европы в целом.
      Первое развернутое философское отступление предварит описание событий 1812 г. Но вся его проблематика будет теснейшим образом связана с толстовской концепцией "движения личности во времени", развитой в художественной ткани первого тома "Войны и мира".
      Уже из первой части, открывающей роман, становится очевидным, что внутренние побуждения и Болконского и Безухова и объективный результат их поступков не находятся в прямой логической связи. Князь Андрей, презирая свет (с его извращенным "нравственным миром") - "заколдованный круг", без которого не может жить его жена, - вынужден бывать в нем.
      Пьер, страдающий от бремени кутежей Курагина и Долохова и дающий слово Болконскому расстаться с ними, тотчас после этого обещания отправляется к ним. Все тот же Пьер, не помышляя о наследстве, становится обладателем одного из крупнейших в России состояний и одновременно будущей жертвой произвола семьи Курагиных. "Бесконечно малый момент свободы" героев оказывается "закованным временем" - разнонаправленными внутренними побуждениями окружающих людей.
      Движение Болконского и Ростова к катастрофе Аустерлица предваряется отступлением русских войск через реку Энс и Шенграбенским сражением. В центре обоих описаний - нравственный мир войска. Переход через Энс открывает в романе тот период военных действий, когда русская армия была вынуждена действовать "вне всех предвидимых условия войны" (9, 180). Вместо "глубоко обдуманной" союзниками тактики наступления единственная "почти недоступная" цель Кутузова состояла в спасении русского войска. "Общий ход дела", столь важный для князя Андрея и недоступный Николаю Ростову, воздействует на обоих героев одинаково активно. Стремление Болконского изменить течение событий личным подвигом и желание Ростова обрести "полноту жизни" в условиях, требующих лишь честного исполнения воинского долга и позволяющих уйти от сложностей и "тонкостей" ежедневного существования в "миру", постоянно сталкиваются с непредвиденными обстоятельствами, которые независимо от воли героев подтачивают их надежды.
      Начало переправы через Энс изображается через зрительное и слуховое восприятие нейтрального второстепенного персонажа - князя Несвицкого. Конец ее дается через противоречивые переживания Николая Ростова. Разновеликая масса солдат и офицеров, пеших и конных, мелькающая перед Несвицким, отрывки диалогов, короткие, не связанные и потому бессмысленные реплики - все тонет в общей картине беспорядка, почти неподвластной человеку стихии. Солдаты рядом, но не вместе. И сам Несвиций, адъютант главнокомандующего, прибывший с приказом, и Ростов - практически лишь беспомощные зрители. При этом неясность и поспешность происходящего, стоны, страдания, смерть, рождающийся и растущий страх сливаются в сознании Ростова в одно болезненно-тревожное впечатление и заставляют его думать, т. е. делать то, что дается ему с таким трудом и от чего он так часто бежит.
      Переправы через Энс Болконский не видит. Но картина "величайшей поспешности и величайшего беспорядка" отступления русской армии делают очевидным для него "упадок духа" войска. Тем не менее как Болконский-теоретик в первой беседе с Безуховым, так и Болконский-практик в диалоге с Билибиным, уже ощутивший разрушающую силу "нравственного колебания" армии, одинаково уверен в личном избранничестве, долженствующем определить исход предстоящих военных действий.
      Шенграбенское сражение - единственное событие в истории войны 1805 г., имевшее, с точки зрения Толстого, нравственное оправдание. И вместе с тем первое практическое столкновение Болконского с законами войны, психологически подточившее его волюнтаристские устремления. План спасения отрядом Багратиона основной части русской армии явился актом воли Кутузова, покоился на нравственном законе (жертвою "части" спасалось "целое") и был противопоставлен Толстым произволу решения о сражении под Аустерлицем. Исход сражения решается общим "духом войска", который чутко ощущается Багратионом. Все происходящее он воспринимает как нечто им предвиденное. Несостоявшемуся личному "Тулону" Болконского противопоставляется "общий Тулон" батареи Тушина, определивший ход битвы, но не замеченный и не оцененный другими.
      Столь же важным является Шенграбен и для самоопределения Ростова. Несопоставимость внутреннего побуждения (задор и решимость) и объективного результата (ранение и паническое бегство) ввергает героя в пучину страшных для него вопросов и вновь, как на Энском мосту (Толстой дважды проводит эту параллель), заставляет Ростова думать.
      Решение об Аустерлицком сражении принимается вопреки воле Кутузова. Предусматриваются, казалось, все возможности, все условия, все "малейшие подробности" (9, 303). Победа представляется не "будущим", а уже "прошедшим" (9, 303). Кутузов не бездеятелен. Однако его энергия противостояния умозрительным построениям участников военного совета в канун сражения, покоящаяся на ощущении "нравственного мира" армии, ее "общего духа" и внутреннего состояния войска противника, парализуется произволом других, облеченных большею властью. Кутузов предвидит неизбежность поражения, но бессилен сломить активность множества произволов и потому столь инертен на предшествующем сражению совете.
      Болконский перед Аустерлицем - в состоянии сомнения, неясности и тревоги. Оно порождено "практическим" знанием, обретенным рядом с Кутузовым, правота которого всегда подтверждалась. Но сила умозрительных построений, власть идеи "торжества над всеми" переводит сомнение и тревогу в ощущение достоверно наступающего "дня его Тулона", который должен предопределить общий ход дела.
      Все предусмотренное планом атаки рушится сразу, и рушится катастрофически. Непредугаданными оказываются намерения Наполеона (он вовсе не избегает сражения); ошибочными - сведения о расположении его войск; непредвиденным - его план вторжения в тыл союзной армии; почти ненужным отличное знание местности: еще до начала сражения в густом тумане командиры теряют свои полки. Чувство энергии, с которым солдаты двинулись к месту сражения, обращается в "досаду и злобу" (9, 329).
      Союзные войска, уже видевшие себя атакующими, оказались атакованными, и в самом уязвимом месте. Подвиг Болконского был совершен, но ничего не изменил в общем ходе сражения. Катастрофа Аустерлица вместе с тем обнажила для князя Андрея противоречивость между построениями разума и "откровениями" сознания. Страдание и "близкое ожидание смерти" открыли его душе нетленность общего потока жизни (настоящего), символизируемого "вечным" для всех людей небом, и преходящую значимость личности, которую героем делает совершающееся историческое событие.
      Николай Ростов непосредственным участником сражения не является. Посланный курьером, он выступает как зритель, невольно созерцающий разные периоды и участии битвы. То состояние умственного и душевного напряжения, во власти которого Ростов оказался в итоге Шенграбена, ему не под силу и длительным быть не может. Его инстинкт самосохранения находи? почву, гарантирующую безопасность от вторжения страшных и ненужных ему вопросов. "Обожествление" императора, творящего, с точки зрения Ростова, историю, уничтожает страх смерти. Нерассуждающая готовность умереть за государя в любой момент выводит из сознания героя вопрос "зачем?", возвращает Ростова к норме "здоровой ограниченности" (48, 49), предопределяя тем самым его рассуждения о "долге" повиновения правительству в эпилоге романа.
      Путь сомнений, тяжких кризисов, возрождений и новых катастроф и для Андрея и для Пьера (в период 1806-начала 1812 г.) есть путь познания - и путь к другим людям. То понимание, без которого, по мысли Толстого, но может быть и речи о "единении людей", - не только природный интуитивный дар, но способность и одновременно потребность, обретаемые опытным путем. Для Друбецкого и Берга, достигающих в период от Аустерлица до 1812 г. (т. е. в период "неудач и поражений") предельно возможных для каждого из них границ "служебной и личной карьеры, потребности в понимании нет. Жизнетворная стихия Наташи на какой-то момент уводит Друбецкого от Элен, но мир "праха" людского, позволяющий легко и быстро подниматься по ступеням лестницы добродетелей извращенных, одерживает верх. Николай Ростов, наделенный "чуткостью сердца" (10, 45) и одновременно "здравым смыслом посредственности" (10, 238), несет в себе способность понимания интуитивного. Именно поэтому столь часто вторгается в его сознание вопрос "зачем?", поэтому он ощущает "синие очки общежития" (10, 141), определяющие поведение Бориса Друбецкого. Этим "пониманием" Ростова во многом объясняется и возможность любви к нему Марьи Болконской. Однако человеческая заурядность Ростова постоянно заставляет его уходить от вопросов, сложностей, неясностей - от всего, что требует значительных умственных и эмоциональных усилий. Между Аустерлицем и 1812 годом Ростов то в полку, то в Отрадном. И всегда в полку ему "тихо и спокойно", в Отрадном - "трудно и запутано". Полк для Ростова - спасение от "житейской путаницы". Отрадное - "омут жизни" (10, 238). В полку легко быть "прекрасным человеком", в "миру" - трудно (10, 125). И лишь дважды - после огромного карточного проигрыша Долохову и в момент размышлений о мире между Россией и Францией, заключенном в Тильзите, - в Ростове рушится гармония "здоровой ограниченности". [13] Понимания, связанного с глубиной познания частных и общих закономерностей жизни человечества, Николай Ростов - в пределах "романных" - обрести не может.