5
      Сказ о Левше вместе с такими более ранними произведениями Лескова, как "Смех и горе", "Мелочи архиерейской жизни", а также значительно более поздними - "Человек на часах", "Инженеры-бессребреники", "Заячий ремиз" (эта повесть из-за цензурных соображений не была опубликована при жизни писателя), - убедительно свидетельствуют о том, что в зрелом творчестве Лескова утверждение героических начал русской жизни было неразрывно связано с сатирическим отрицанием определенных сторон российской действительности. Удельный вое этого oi-рицания в его сочинениях неуклонно растет. Однако сатирическая направленность изображения лиц и событий зачастую носит у Лескова намеренно завуалированный, "прикровенный" характер и может быть оценена по достоинству только тем читателем, который проявит необходимую для этого эстетическую отзывчивость к слову писателя, к изменчивой тональности его произведений, к их своеобразной архитектонике, также таящей в себе порой немалый "коварный" (любимое слово Лескова) смысл.
      Специфику произведений Лескова, проникнутых сатирическими тенденциями, составляет и сказовая форма повествования, к которой тяготеет писатель. Во многих его вещах рассказ о малых и больших "сюрпризах" русской жизни ведется от лица бывалого человека (как это можно наблюдать и в сказе о Левше), который, немало повидав на своем веку, уже почти потерял способность удивляться и склонен принимать существующий порядок вещей таким, как он есть.
      Безосновательно отождествляя взгляд такого рассказчика с авторской позицией, некоторые критики, писавшие о лесковской сатире, приходили к несправедливым заключениям о ее ограниченности и непоследовательности. Однако структура многих произведений Лескова такова, что автор изыскивает возможности по-своему корректировать те весьма пристрастные и ограниченные порой истолкования происходящих событий, которые дает им повествующее лицо.
      Так, рассказчик из хроники "Смех и горе" (1871) Орест Маркович Ватажков - "безнатурный" человек, долгое время не имевший контактов с русской жизнью, может впадать в новые и новые заблуждения, доверяясь своим первым радужным впечатлениям при возвращении на родину, где "либерализм так и ходит волнами" (3, 459). Он может прекраснодушно воспринимать личность философствующего станового, который, совершая свои карательные функции, рассуждает об относительности истины, может возыметь наивное доверие к представительному генералу Перлову, имеющему репутацию национального героя.
      Однако Орест Маркович в хронике не просто рассказывает своим собеседникам о встречах с этими людьми, он, как артист в театре одного актера, как бы вновь проигрывает эти сцены, с чрезвычайной точностью передавая складывавшиеся ситуации и все подробности диалогов. Характеры его новых знакомцев раскрываются, таким образом, почти по закону драмы и обнаруживают себя при этом с той неожиданной стороны, которая постоянно ускользает от его ограниченного сознания, тяготеющего к миру с действительностью.
      Благодаря такому принципу изображения попыток Ватажкова найти свое место в русской пореформенной жизни за интеллектуальным обликом станового Васильева постепенно открывается свойственное ему малопочтенное желание с помощью хитроумных софизмов оберечь свой душевный покой и почувствовать себя свободным от какой бы то ни было нравственной ответственности за свои действия. Поразительная бестрепетность этого уездного мудреца перед самыми раздирающими сценами народного быта (продажи "крестьянских излишков") объективно выглядит своего рода юродством, душевной аномалией. Не случайно по логике развития сюжета Васильев кончает свою жизнь в сумасшедшем доме.
      В безоглядной храбрости легендарного генерала, который припеваючи и помахивая прутиком ведет преданных ему солдат на верную смерть, при внимательном взгляде вдруг обнаруживаются "патриотическое юродство", легковесная бравада, "безрассудок".
      Будучи не в силах разобраться в этих противоречиях и тяжких впечатлениях от всего увиденного в России, примирить то, что по сути своей не подлежит примирению, Ватажков склонен прятать голову под крыло и просто-напросто забывать половину того, что успел узнать. Однако автор хроники казнит своего героя-повествователя за его малодушие позорной смертью: Орест Маркович умирает в Одессе, не успев покинуть Россию, случайно выпоротый там во время еврейского погрома.
      Благодаря этому двойственному освещению почти всякой сцены в сатирических произведениях Лескова слово повествователя в контексте его рассказа сплошь и рядом становится "коварным", лукавым, "двуголосым" (термин М. Бахтина). Эти живые переливы тональности повествования особенно значительны в поздних рассказах Лескова при описании видных русских владык, за импозантностью облика которых, медлительностью движений, тихой ровностью голоса ("тихоструй"!) неожиданно обнаруживаются непозволительная для духовного пастыря косность души, притупленность этического инстинкта, привычка к недостойной спекуляции высокими евангельскими речениями ("Инженеры-бессребреники", "Человек на часах").
      Сам Лесков ценил эту присущую многим его произведениям "тихую язвительность", которую не всегда улавливала современная ему критика, слишком доверяясь внешне благодушному, озорному и молодецки беззаботному тону многих его рассказов. В период литературного сотрудничества с И. Аксаковым, в журнале которого "Русь" печатался "Левша", Лесков горячо отстаивает свое право на эту ироническую манеру, которая вызвала известную настороженность со стороны издателя, попытавшегося было противодействовать сатирическим тенденциям в его рассказах. [12]
      Существенна в сатире Лескова и роль многообразно обыгрываемых в его произведениях бытовых "мелочей". С этой точки зрения знаменательно название хроники "Мелочи архиерейской жизни", как бы указывающее на тот особый "строительный материал", который привлекает писатель, - бытовой анекдот, малая подробность, житейский случай. "Человек же, как известно, наилучше познается в мелочах" (6, 502), - прямо декларирует здесь Лесков принцип своей поэтики, который восходит к стилю повестей Гоголя.
      Недостаточно учитывая эстетическое преображение этого эмпирического материала в художественной системе лесковских рассказов и хроник, современная писателю критика часто упрекала его в мелочно-анекдотическом характере его обличений. Однако сам Лесков не принимал этих укоризн. Проясняя особенность собственной сатирической манеры, он в одном из рассказов называет свою сатиру "ухой без рыбы" ("Уха без рыбы", 1886), но тут же заявляет, что и таким образом приготовленная уха может быть вкусна и навариста. "Секрет" ее приготовления, очевидно, в отборе и компановке "мелочей", которые при всей своей внешней незначительности и идеологической нейтральности оказываются достаточно целенаправленными. Постепенно они завладевают вниманием читателя и весьма активно способствуют верному пониманию самых существенных сторон представленных в произведениях явлений действительности.
      Во многом благодаря именно таким "безобидным" мелочам при чтении хроники "Смех и горе" становится очевидным, что в пореформенной России все не на своем месте: "голубые купидоны" (жандармские офицеры), вместо того чтобы охранять государственный порядок, в целях собственного преуспеяния шантажируют обывателей, боевой генерал пускается в мелочное соперничество с дворянским предводителем, "просветители" насаждают образование "взятками", уездный философ выступает в роли станового, бестрепетно обирающего бедняков. Так по-своему Лесков разрабатывает здесь близкую ему и не раз используемую им в его сочинениях мысль Гоголя о том, что каждый должен найти свое истинное призвание и служить добру на своем месте, в своей должности, как бы скромна она ни была. [13]
      В "Мелочах архиерейской жизни" именно через призму крайне непритязательных в своем содержании бытовых анекдотов проявляется вся мера бездуховности существования тех "князей церкви", кто по самой своей высокой должности обязан сохранять в душе стремление к высшему идеалу.
      Анекдот именно потому столь охотно используется писателем, что он по своей природе призван в наиболее зримой и конкретной форме раскрывать алогизм явлений действительности, о которых идет речь. Он дорог Лескову как один из наиболее свободных от субъективизма способов отражения действительности. В нем происходит как бы ее самораскрытие в неожиданной ситуации, действии, слове, выдающем то, что до поры до времени скрывалось за благовидной внешностью.
      Одной из важных особенностей поэтики Лескова-сатирика является также подвижность художественных акцентов при обрисовке лиц и событий, подрывающая обычную иерархию главного и второстепенного и подчас кардинально преобразующая общий смысл изображаемого.
      Писатель как бы использует прием некоего фотоэффекта: на его "снимках с натуры" вначале, как это бывает при проявлении, резко проступают фигуры первого плана, окруженные традиционным ореолом своей значительности, а затем незаметно "прорабатываются" лица и вещи второго плана, которые, как это потом обнаружится, таят в себе большой подвох для изображения первых и могут в один прекрасный момент вызвать существенную деформацию их первоначальных контуров.
      Так, в упомянутом выше сказе о Левше вслед за кульминационной сценой царской аудиенции, во время которой простой тульский мастеровой был удостоен необыкновенной монаршей милости - Николай похвалил и облобызал Левшу, непосредственно следует "проходная" жанровая сцена проводов его в Англию. Ее суматошная скоропалительность вдруг рикошетом высвечивает обманчивый, призрачный характер того "возвышения" героя, которое имело место в предыдущем эпизоде. В шуме и суете вокруг подкованной блохи сам Левша уже почти забыт. Его ничем не одаряют за его замечательную работу, наскоро обмывают во "всенародных банях", одевают в случайный кафтан с плеча придворного певчего, "дабы похож*3 было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть" (7, 47), поят на дорогу чаем и с тем и везут в Лондон. По дороге он только время от времени туже перепоясывается ремнем, "чтобы кишки не тряслись".
      В свете этих бытовых подробностей проявленное было к нему высочайшее внимание представляется очень кратковременным, эфемерным, а поцелуй царя выглядит только красивым жестом, нимало не упрочившим жизненное благополучие Левши, которому, как и раньше, грозит преждевременная гибель. Так создаваемые Лесковым в его сатирических произведениях внешне монументальные образы оказываются вдруг образами-перевертышами.
      "Коварная" манера Лескова, присущая ему "тихая язвительность" при внешней безобидности и благодушии таили в себе большие возможности обличения русской действительности. Тем не менее отрицание в его сатире обычно не принимает категорических и абсолютных форм. Не случайно сам писатель часто говорил о ее "незлобивости", а однажды повторил парадоксальное определение, которое дал ей Катков в ту пору, когда в его журнале печаталась сатирическая хроника "Смех и горе", - "добрая сатира" (11, 385). Разумеется, это определение нельзя принимать в его буквальном значении, однако вряд ли стоит безапелляционно отвергать эту формулу, как это в большинстве случаев делают современные исследователи. [14]
      Очевидно, этот особый тон сатиры Лескова связан с характером его общего миросозерцания. Несмотря на все "терзательные" впечатления, которыми одаряет его русская действительность, Лесков не теряет веры в благую природу человека, в потаенные возможности русской жизни, в будущее страны.
      С горечью изображая в своих произведениях всевозможные "бетизы" (глупости) реакции, в атмосфере которой люди "оболваниваются" и превращаются в "безнатурных дураков" ("Смех и горе", "Заячий ремиз"), Лесков по-прежнему разделяет мысль китайского "царя мудрости" Куп-цзы, что ""в каждом сердце еще есть добро - стоит только, чтобы люди увидали на пожаре ребенка в пламени, и все пожелают, чтобы он был спасен". Я это понял, - замечает он, и исповедую и благодаря этому действительно находил теплые углы в холодных сердцах и освещал их" (10, 451).
      Современный ему мир русской жизни он воспринимает не столько в раздирающих его социально-исторических противоречиях, сколько в его целостности, не отделяя себя от действительности, изобилующей веселыми и горькими "сюрпризами" и несообразностями. Писателя не покидает чувство глубокой сопричастности миру национальной русской жизни, в котором оп не перестает ощущать некое родовое единство, восходящее к далекой эпохе "твердых" былинных и сказочных времен.
      По справедливому замечанию М. Горького о Лескове, "в душе этого человека странно соединялись уверенность и сомнение, идеализм и скептицизм". [15] Поэтому и в позднем творчестве писателя, пронизанном сатирическими тенденциями, большое место занимают поиски характеров, в наибольшей степени воплощающих собой созидательные, жизнетворческие возможности русского человека. С наибольшей непосредственностью эти поиски проявились в цикле рассказов Лескова о "праведниках".
      6
      В рассказах о "праведниках" главное внимание Лескова сосредоточено на людях, которые и в самых неблагоприятных жизненных обстоятельствах способны сохранить свою духовную самобытность, независимость характера, а главное активно творить добро, вступая в неравный поединок с общим порядком вещей.
      В предисловии к циклу Лесков прямо противополагает свой замысел - найти в русской жизни тех праведных, без которых "несть граду стояния", безотрадно скептическому настроению, которое порой охватывало его самого.
      Высказывая в одном из писем начала 1883 г. горькое осуждение современной русской жизни, Лесков замечает: "Нет ни умов, ни характеров и ни тени достоинства... С чем же идти в жизнь этому стаду, и вдобавок еще самомнящему стаду?" (11, 283). Пафос утверждения высоких нравственных ценностей усиливается в творчестве Лескова 80-х гг. именно в ответ на все более утверждающуюся в современном ему обществе бездуховность, "страшную деморализацию". Позиция писателя активна: он желает действенно противостоять той атмосфере буржуазного хищничества, "оподления душ", "обезличенья", которую видит вокруг себя, укрепить своих современников "в постоянстве верности добрым идеям", побудить их стойко сопротивляться разлагающему влиянию окружающей среды.
      "Праведники" Лескова мужественно противостоят господствующему в современном им обществе духу приобретательства, "холодного, бесстрастного эгоизма и безучастия" ("Пигмей") и, вопреки всем довлеющим над ними установлениям, живут но высшим, собственно человеческим нормам.
      Большая часть этих рассказов имеет мемуарно-документальную основу. Писателю важно убедить своих читателей, теряющих веру в идеалы, в том, что люди подобного духа - не плод его художественной фантазии, они действительно существовали в русской жизни даже в самые тяжкие ее исторические времена. В этом смысле рассказы Лескова о "праведниках" заставляют вспомнить "Былое и думы" Герцена, где такое важное место занимают реальные биографии людей, сумевших сохранить свою нравственную самобытность. Сам факт появления в "моровую полосу" русской истории этих чистых сердцем юношей, молодых идеалистов, сознается Герценом как проявление потаенных возможностей русской жизни. "Это нисколько не обеспечивает будущего, по делает его крайне возможным". [16]
      Придавая большое значение появлению в России людей высокой духовной устремленности, Герцен просветительски связывал этот процесс прежде всего с воспитанием нового гуманистического сознания, которое, по его убеждению, русский человек получает по мере приобщения к науке, в университете, а не у себя дома, где "отец с матерью, родные и вся среда говорили другое". [17] Лесков принципиально иначе объясняет загадку этого феномена "очеловеченной личности". В центре его наблюдений - тот самый мир народной жизни, который долгое время представлялся Герцену и его современникам еще неподвижным и безмолвным, Герои рассказов Лескова чаще всего плоть от плоти этой простонародной среды, а потому в силу существующего порядка вещей они лишены возможности приобщиться к гуманизирующей деятельности людей "лучших умов и понятий", участвовать в их теоретическом поиске, впитывать в себя книжную премудрость. И тем не менее, по убеждению Лескова, они имеют свой особый ресурс для личностного роста. Это естественные влечения собственного сердца и живой пример тех людей большой и сильной души, которыми неизбывно богата народная среда. "Искусство должно и даже обязано сберечь сколь возможно все черты народной красоты", - писал Лесков в статье, посвященной древним житиям, [18] и последовательно осуществлял этот краеугольный принцип своей эстетики в рассказах о "праведниках". Так, Однодум, герой одноименного рассказа Лескова, наследует свою крепость души от матери. По словам автора, "она была из тех русских женщин, которая "в беде не сробеет, спасет: коня на скаку остановит, в горящую избу войдет", - простая, здравая, трезво-мысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно" (6, 212).
      Именно такие люди, в представлении писателя, несут в себе драгоценный опыт "практической нравственности" народа, неписанные нормы которой совпадают с высокими принципами христианской этики. Как и в этическом сознании позднего Толстого, христианское для Лескова 80-90-х гг. отождествляется с крестьянским. [19]
      Близко общавшийся с писателем А. И. Фаресов в свое время писал, что Лескову было свойственно убеждение в том, что "христианство возникло среди простого народа ранее, чем оно стало господствующим культом с присущими ему формами" (11, 599).
      В народной психологии, по убеждению писателя, находят воплощение наиболее плодотворные тенденции общечеловеческой культуры. Поэтому в непосредственных душевных влечениях любимых героев писателя зачастую проступают и обнаруживают свое сродство постулаты народной морали, евангельская заповедь и сентенция древнего мудреца.
      В рассказе "Несмертельный Голован" главный его герой, простой человек, некогда откупившийся от своего барина, следуя голосу своего доброго сердца, совершает поразительные подвиги милосердия и тем самым как бы лишний раз подтверждает своей жизнью высокую апостольскую истину: "Совершенная любовь изгоняет страх" (эти слова используются писателем как эпиграф к рассказу).
      В рассказе "Однодум" главный урок нравственности, который дает Алексашке Рыжову его мать, бедная вдова, добывающая средства на жизнь печением пирожков, - это урок самоограничения. "Он был, как мать, умерен во всем и никогда не прибегал ни к чьей посторонней помощи" (6, 212). Воспитав в себе эту добродетель, Однодум именно благодаря ей чувствует себя защищенным от всех превратностей судьбы (что ясно видно из его беседы с Ланским). Это главное правило ею жизненного поведения целиком совпадает с этикой Платона, суждения которою любил цитировать Лесков. Главное условие блага и высшего достоинства человеческой жизни, по учению этого античного мыслителя, - именно соблюдение меры во всем. В письме к С. Н. Шубинскому (8 октября 1882 г.) Лесков в назидание своему корреспонденту вспоминает сентенцпи Платона: "Сам "бог есть мера", - говорит мудрец, - и остерегается перейти свою мерность, чтобы она не расстроила гармонии" (11, 261).
      Изображая пережитые Рыжовым в его молодости состояния экстаза, Лесков замечает, что, выкрикивая "встречь воздуху" гневные слова пророка Исайи, "он сам делался полумистиком, полуагитатором: в библейском духе". Широкое боговедение Исайи "отвечало его душевной настроенности" (6, 214), т. е. первичной основой порывов героя к обличению "крепких" и к переустройству мира на началах высшей справедливости снова оказывается высокий строй его собственной души.
      В таком истолковании религиозности простых людей Лесков совпадал с Герценом и Гл. Успенским, которые также считали, что философские и этические искания народной мысли не могут пока проявить себя иначе, чем в оболочке разного рода религиозных исканий и утопий.
      Живописуя колоритные характеры людей, возвысившихся в своем достоинстве "над чертою простой нравственности" (6, 643). Лесков ясно сознает, что при всей непреложности этого факта он чреват драматическими последствиями для тех, кто дерзнул опередить свое время. Жизнь "праведников" в его произведениях рано или поздно неизбежно обращается в "житие". Трезво представляя себе соотношение сил, Лесков не случайно сообщает порой характерам своих любимых героев налет чудачества. В свое время Герцен недаром замечал, что всякая оригинальность в России неизбежно сбивается на патологию. Однако "чудаки" Лескова чаще всего представляются "поврежденными", носителями "несообразного бреда", юродивыми только их непосредственному окружению, которое живет по иным нормам. Сам писатель не склонен видеть в них прежде всего людей больного сознания, хотя норой границы между их праведническим подвижничеством и романтической экзальтацией духа оказываются очень зыбкими.
      Как ни велики те житейские тяготы, которые должны претерпевать "праведники", главный акцент в трактовке их характеров ставится автором не на их страданиях, а на обнаруживаемой ими необоримой нравственной силе, свидетельствующей о чрезвычайно высоком нравственном потенциале личности каждого из них.
      Поразительно жизнестойким предстает в рассказе "Однодум" Афанасий Рыжов, который прошел весь свой почти столетний путь, "ни разу не споткнувшись, никогда не захромав ни на правое колено, ни на левое" (6, 216). "Характер ваш почтенен",- вынужден заявить местный губернатор и будущий министр С. С. Ланской, познав на собственном опыте меру дерзновенного бесстрашия этого квартального, посмевшего публично осудить его гордыню (6, 241).
      В апофеозе своих великих жизненных сил изображен и другой "праведник" "Несмертельный Голован".
      "Героическим лицом пьесы" выступает в рассказе "Человек на часах" рядовой Постников, который, повинуясь голосу "непокорного сердца", оставляет свой пост у Зимнего дворца и спасает утопающего.
      Жаждет "переведаться со злом" молодой воспитанник Инженерного училища Николай Фермор ("Инженеры-бесеребреники"), отваживаясь - наперекор духу своей среды - служить отечеству с совершенным бескорыстием.
      Таким образом, как ни значительна сила обстоятельств, теснящих лесковских "праведников", каждый из них, подобно Ивану Северьянычу, на свой лад следует тому же нравственному принципу- "толцытеся!", находя в себе силы "одействорять" свои непосредственные побуждения и душевные порывы.
      Этой стороной своего духовного облика "праведники" Лескова оказались впоследствии близки зачинателю новой социалистической литературы М. Горькому и, по его признанию, повлияли на формирование его новаторской концепции Человека, отвечающей Духу революционной эпохи.
      Знаменательно, что, выделяя в письме к молодому К. Федину самые существенные моменты этой концепции, Горький пишет, что человек дорог ему "своей волей к жизни, своим чудовищным упрямством быть чем-то больше себя самого, вырваться из петель тугой сети историческою прошлого, подскочить выше своей головы". [20] И при этом прямо опирается на Лескова, который, по его словам, показывает "людей более значительных", чем герои многих известных европейских романистов, "вовсе не потому только, что они наши русские, а потому, что они больше люди". [21]
      Горькому импонирует в лесковских "праведниках" их высокая внеличная устремленность. Он живо улавливает земной, чуждый церковной ортодоксальности, гуманистический пафос деятельности этих героев, "очарованных любовью к жизни и людям". [22]
      Самому Лескову такие стимулы их поступков, как непосредственное сострадание, нетерпимость ко злу и неправде, братская любовь, - чувства, естественно возникающие в их сердцах, - представляются самыми высокими и самодостаточными мотивами поведения, не требующими для себя какой-либо иной опоры, какой может послужить, скажем, религиозное сознание нравственного долга. Порой эти душевные влечения "праведников" прямо противопоставляются в рассказах писателя традиционным христианским добродетелям, которые канонизировались житийной литературой: постоянной заботе о чистоте своей души, страху перед божьим судом, стремлению отойти от зла, укрывшись от него в стенах монастыря. "Очеловечить евангельское учение - это задача самая благородная и вполне своевременная", - замечает Лесков в письме к А. С. Суворину 13 апреля 1890 г. (11, 456). По существу в цикле рассказов о "праведниках" он и выполняет именно эту задачу. Самым большим сокровищем души его любимых героев оказывается именно запас человечности, способность, преодолевая все временные, бытовые, исторические ограничения, вставать друг к другу в собственно человеческие, братские, свободные отношения.
      Чуждый идей революционного преобразования действительности, Лесков в то же время по-своему верил в возможность реализации этого идеала. ""Единство рода человеческого", что ни говорите, - не есть утопия", - заявляет он в своем позднем письме (11, 404). И далее, опираясь на народный взгляд, решительно отмежевывается от ортодоксально-религиозного истолкования идеи всечеловеческою духовного родства.
      С этой верой писателя в преодолимость нарастающего отчуждения, раздробленности жизни связана и излюбленная форма его повествования сказ, - предполагающая живую обращенность повествования к другому человеку, постоянный контакт с ним, уверенность в том, что все рассказываемое близко его душе. Знаменательна в этом смысле широко используемая в экспозиции произведений Лескова типично ренессансная ситуация: случай (непогода, бездорожье) свел друг с другом множество самых разных людей, разного положения, образования, жизненного опыта, несхожих характеров и привычек, взглядов и убеждений. Казалось бы, ничто не соединяет этих случайных встречных, составляющих пеструю людскую толпу. Но вот кто-нибудь из них, неприметный до поры до времени человек, начинает рассказ, и при всей своей простоте и незатейливости этот рассказ вдруг мгновенно изменяет атмосферу общения, порождая отношения душевной открытости, участливости, единодушия, равенства, родства.
      Именно в искусстве сказа в наибольшей степени проявилась народная основа творческого дара писателя, сумевшего, подобно Некрасову, как бы изнутри раскрыть многообразные характеры русских людей. Восхищаясь самобытным талантом Лескова, Горький впоследствии писал: "Люди его рассказов часто говорят сами о себе, но речь их так изумительно жива, так правдива ж убедительна, что они встают перед вами столь же таинственно ощутимы, физически ясны, как люди из книг Л. Толстого и других...". [23] В искусном плетении "нервного кружева разговорной речи" Лесков, по убеждению Горького, не имеет равного себе. Сам Лесков придавал большое значение "постановке голоса" у писателя и всегда считал ее верным признаком его талантливости. "Человек живет словами, и надо знать, в какие моменты своей психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова", - говорил он в беседах с А. И. Фаресовым. [24] Писатель гордился яркой выразительностью живой речи своих героев, которая достигалась им ценой "огромного труда". Создавая на основе большого жизненного опыта колоритный язык своих книг, Лесков черпал его из самых разнообразных источников: "...собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету, в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монастырях", [25] заимствовал из любовно собираемых им старинных книг, летописей, раскольничьих сочинений, усваивал его из общения с людьми самых разнообразных социальных положений, разного рода занятий и интересов. В итоге этой "упорной выучки", как справедливо заметил современный исследователь, Лесков "создал свой словарь великорусского языка с его местными говорами и пестрыми национальными отличиями, открывающими широкий путь новому живому словотворчеству". [26]
      Влюбленный в живое народное слово, Лесков артистически обыгрывает его в своих произведениях и к тому же охотно создает свои слова, переосмысляя иностранные термины в духе и стиле "народной этимологии". Насыщенность произведений писателя разного рода неологизмами и разговорными речениями так велика, что порой она вызывала известные нарекания со стороны современников, которые находите ее избыточной и "чрезмерной". Так, Достоевский в ходе литературной полемики с Лесковым критически отозвался о ею пристрастии "говорить эссенциями". [27] Подобную укоризну обратил однажды к писателю и Л. Толстой, усмотрев излишество характерных выражений в его сказке "Час воли божией". [28] Верный своей оригинальной художественной манере, сам Лесков, однако, не признавал правомерности подобных упреков. "Этот язык, как язык "Стальной блохи", дается не легко, а очень трудно, и одна любовь к делу может побудить человека взяться за такую мозаическую работу", - замечал он в письме к С. Н. Шубинскому (11, 348), возражая против обвинений в искусственности и манерности. "Писать так просто, как Лев Николаевич Толстой, - я не умею, - признавался он в другом письме. Этого нет в моих дарованиях <...> Принимайте мое так, как я его могу делать. Я привык к отделке работ и проще работать не могу" (11, 369).
      Отношение Лескова к слову роднит его с тем направлением в русской литературе (Б. М. Эйхенбаум называл его "филологизмом"), которое берет свое начало в борьбе "шишковистов" с "карамзинистами" и ярко проявляет себя в творчестве писателей-филологов 30-х гг. - Даля, Вельтмана, в значительной степени подготовивших своей деятельностью его речевое новаторство. [29]
      Творчество Лескова, сумевшего столь глубоко осознать противоречивые возможности русской жизни, проникнуть в особенность национального характера, живо запечатлеть черты духовной красоты народа, открыло новые перспективы перед русской литературой. Оно является живой частью нашей культуры и продолжает оказывать живительное воздействие на развитие современного искусства, в котором проблемы народного самосознания и народной нравственности продолжают оставаться актуальными и самыми значительными проблемами.
      ----------------------------------------------------------------------
      [1] Горький М. История русской литературы. М., 1939, с. 275-276.
      [2] Герцен А. И. Собр. соч. в 30-ти т., т. 6. М., 1955, с. 218.