Естественно поэтому, что проблема общественного деятеля, нужного России, возникла перед Успенским начиная с 70-х гг. со всей остротой. Писатель боролся с дряблостью, бесхарактерностью и малодушием, раздвоением мыслей и поступков. Он решительно отвергал бюрократическое мышление российских администраторов, от "заботливой" опеки которых народ только "кряхтел". Отверг писатель и всякого рода утешителей, теоретиков и практиков самосовершенствования, непротивления злу. Речь Достоевского на пушкинских торжествах получила со стороны Успенского резкое осуждение именно за свои "все-заячьи свойства", за проповедь "полнейшего мертвения". Жизнь требует не проповедников "заячьих идей", не упований на бога, не философии непротивления, а активных, творчески мыслящих людей действия, людей совершенно иного закала, чем те, которые воспитались в царстве Растеряевки, в этой страшной школе, где людьми Владели тоска, испуг или злорадство, где "аппетит притеснения" находил благоприятную почву.
      Разрабатывая вопрос о том, каким должен быть общественный деятель в России, каким должен быть вообще всякий порядочный человек, Успенский руководствовался как высшим критерием тем типом человеческой личности, который сформировался в среде русских революционеров. Концепция положительного общественного деятеля у Г. И. Успенского складывалась, если иметь в виду главное в ней, под воздействием революционно-освободительного движения его времени.
      Писателю казалось, что масса новой, разночинной интеллигенции, освободившая себя от нравственных растеряевских пут, отдавшая себя "деятельной любви" к народу, окажется способной победить зло и восстановить попранную человечность и солидарность людей. В 70-е гг. он создал галерею подобных интеллигентных бойцов с неправдой и служителей "народного блага". У них появилась потребность "идти заступаться, жертвовать, радовать, чтобы радоваться самому", "жить для чужих", а не во имя "собственной берлоги" и "собственного желудка" ("Голодная смерть", "Три письма", "Из записок маленького человека", "Хочешь-нехочешь", "Неизлечимый", "Не воскрес"). В "Трех письмах" (1878) Успенский устами героя декларирует: "Червь любви к ближнему" "проточит" все сердце и "докажет, что сочувствие со стороны - не вся правда". В этих программных словах, перекликающихся с народническими альтруистическими теориями, но самостоятельно выстраданных писателем, сформулирована одна из основополагающих его идей.
      Содержание этой идеи никак нельзя истолковывать в духе либерально-примиренческой "теории малых дел", хотя в современной писателю критике иногда и встречалось именно такое понимание. В призыве к служению народу у Глеба Успенского сильно звучат героически-подвижнические, боевые ноты. Они свидетельствуют о враждебности писателя либерализму. В рассказе 1879 г. "Умерла за "направление"", в заметках 1883 г. "В ожидании лучшего" речь идет о "двух родах" деятельности во имя блага народа- о "законных" (в рамках "законного пути") и "незаконных", о "прямолинейном" и "криволинейном" служении. Действия "законные", или "сверху", с помощью государственного аппарата, официального содействия, через городскую думу и гласных ведут не к "благу народа", а к карикатуре на него. Для Успенского неприемлем и тот "миссионерский путь", который избрали некоторые господа, пожелавшие "слиться с народом" и быть для него отцами-благодетелями в роли мировых посредников и земских гласных. Иронизирует Успенский и над барской природой  "слития" с народом ("Овца без стада").
      Автор "Волей-неволей" (1884) был борцом за новую этику. И в ней также содержались идеи, которые были характерны дня революционеров его времени. Этика Успенского, как и его эстетика, сложилась в атмосфере героических десятилетий. Служение народу сердцем и мечом - источник подлинного счастья человеческой личности. Оно освобождает человека от "свиного" элемента, дает ему возможность почувствовать полноту своей жизни, избавиться от философии "людей среднего образа мыслей", в которой "в кучу сбиты и спутаны и "мне", и "не мне"" (6, 26). В 1876 г. Успенский высказывает очень важную мысль о том, что работа для других должна стать задачей всей жизни, в такой работе источник "счастья", "радости", "в этом все". Автор подчеркивает ряд характерных особенностей своих героев. Им присуще единство слова и дела, они чужды отвлеченному, книжному пониманию жизни. Служение народу для них - не забава, не минутный эксперимент, не обязанность, не "экскурсия в народ" и не искупление грехов с помощью народа, а внутренняя и постоянно действующая потребность, которая осуществляется в будничных делах, в заботах о конкретных людях. Наконец, их деятельность основывается на изучении "самой сути народной жизни". "Реальная работа для реальной справедливости в человеческих отношениях" - это требование Успенского может показаться узкой либеральной программой. В действительности же в нем заложен очень глубокий философско-этический смысл. Дело в том, что вся русская история, по убеждению писателя, научила людей "ни во что не ставить отдельную личность и ее мелкие человеческие интересы". "Во мне самом, - говорит автор записок "Три письма", - та же история воспитала отсутствие уважения к самому себе с моими "ничтожными" интересами..." (4, 328). Российские условия "обработали" людей "для беспрекословного повиновения и служения чему-то", уничтожили "самый зародыш протеста во имя каких бы то ни было человеческих прав". Успенский ставит коренной вопрос общественной этики и практики: способен ли такой человек, превращенный в букашку, привыкший жить, покоряясь чужому приказу, отдаваясь неведомому н не думая о себе, служить другим общественному благу, народу, быть энергичным и мужественным, последовательным борцом? Найдет ли подобный человек "дорогу" или хотя бы "тропинку" между общим и личным, между "эгоизмом личным" и служением человечеству? Успенский отрицательно отвечает на эти вопросы. Если у личности пет собственного "эгоизма", нет дерзости защищать свое "я", то тем самым она лишается возможности понимать и отстаивать чужие интересы ("в другом надобно ценить то, что ценишь в себе, а мы в себе лично не находили ничего цепного..."). У подобного человека, говорит автор, "нет материала для общественного дела".
      На почве многовекового господства самодержавно-крепостнического строя, названного Успенским "бесчеловеческой действительностью" ("Волей-неволей"), возник уродливый альтруизм. Сущность его - мертвое и книжное, отвлеченное и казенное служение возвышенным идеям во имя человечества и незнание окружающей реальной жизни, неприязнь к конкретным нуждам конкретных людей, неумение их удовлетворить, бессилие перед ними. Малодушным носителям такого бесплодного альтруизма Успенский противопоставляет людей "простого, прямого, близкого долга", деятелей с "живою любовью к ближнему". Здесь сформулировано одно из правил русских революционеров. Надо уметь не только терпеливо ждать и готовить приход "серьезного времени". Следует и сейчас, в данную минуту приносить "пользу людям", а не сидеть сложа руки. Левицкий (т. е. Добролюбов) из "Пролога" Чернышевского утверждает, что "никакое положение дел не оправдывает бездействия <...> всегда надобно делать все, что можно". [13]
      Успенский искал условий для всестороннего развития человеческой личности, ее потребностей. Он понимал, что развитие личности - залог и расцвета ее сознательной, активной и плодотворной общественной деятельности. Автор "Волей-неволей" так формулирует свое основное этическое требование, обращенное к тем, кто призван служить народу: Тяпушкин может "найти собственную свою личность" только "в действительном общественном деле" (8, 584), т. е. в служении тому, чтобы народу было хорошо. Именно такое служение разовьет личность, преобразует ее природу, наполнит ее счастьем высокого общественно-нравственного удовлетворения. Вывод Успенского бил по индивидуализму и "пассивизму", отвергал аскетизм, порывал с теориями и практикой жертвенного альтруизма. Трудность служения народу, предупреждал Успенский, в том и состоит, чтобы суметь не испугаться, не утомиться и не пропасть в обстановке живой, а не выдуманной действительности, в условиях, когда народное горе предстает не вообще и издалека, а рядом, в конкретных и многообразных повседневных страданиях людей.
      Для этого необходимы люди особого закала, иной, чем у Тяпушкина, жизненной школы. Вот почему автор "Волей-неволей", произведения очень принципиального, думал противопоставить Тяпушкину "людей воли", черпающих "силу своей мысли и поступков" не в отвлеченном учении о долге, а в "живой действительности". Писателю во всем объеме не удалось осуществить свой замысел. Но его "тяга" к людям типа Германа Лопатина или Веры Фигнер свидетельствует о том, что высшим выражением душевной красоты, идеалом человеческой личности и общественною деятеля в представлении писателя являлся тот русский революционер, характер которого сложился в эпоху революционно-социалистического движения разночинцев. Вместе с тем опыт жизни учил, что революционеры его времени потерпели жестокое поражение, а формирование деятельных натур из народа - процесс медленный и только что начавшийся. Он пока не мог оказать заметного влияния на ход жизни.
      Говоря о концепции деятеля в народе, созданной Успенским, необходимо отметить в ней и еще одну черту, ставшую особенно заметной в 80-е гг. Образ интеллигентного работника порой мыслился писателем по аналогии с типом древнего "божьего угодника", "святого человека". В цикле очерков "Власть земли" Успенский впервые обратился к разработке этой аналогии. В главе "Народная интеллигенция* он говорит о том, что крестьянин-земледелец, принимая от земли, от природы указание для своей нравственности и своего поведения, волей-неволей вносил "в людскую жизнь слишком много тенденций дремучего, леса, слишком много наивного лесного зверства, слишком много наивной волчьей жадности" (8, 36). Со скорбью писатель вынужден признать, что в его время нет "народной интеллигенции", которая способна была бы взять на себя тяжелую обязанность освобождения крестьянства от "зоологической правды" и приобщения его к "божеской правде". Между тем в далеком прошлом всегда были люди с отзывчивыми и чуткими сердцами, "божьи угодники", которых следовало бы, как считает писатель, назвать "народными угодниками", "народными заступниками". Они работали в народе "не во имя звериной, лесной правды, а во имя высшей божеской справедливости" (8, 84). Угодники эти не забирались в "дебрь" - в пещеры и леса, - отказываясь во имя личного спасения ж личной святости от мирских дел, а жилтт среди народа, являлись мирскими работниками. Из этого следует формула Успенского: "интеллигенция святых угодников". В этом плане автор говорит о гуманизирующей роли древнего христианства. "Наши интеллигентные прародители, - пишет он, - были так умны, знали, должно быть, так хорошо народную массу, что для общего блага ввели в нее "христианство", то есть взяли последнее слово и притом самое лучшее, до чего дожило человечество веками страданий. И слово это, проповедовавшее высшую степень самоотречения, они не побоялись внести в среду людей, которые "звериным обычаем живяху"" (там же).
      Мысль свою об интеллигентном человеке из народа, одушевленном "деятельной любовью" к простым людям, Успенский иллюстрирует в очерке "Народная интеллигенция" ("Власть земли") легендой о Николае и Касьяне (см.: 8, 36-37). К числу "угодников народных" в указанном выше смысле Г. Успенский относил и Тихона Задонского, в котором он виден "прекраснейший образец человечности" (очерк "Школа и строгость" из "В тает земли" - 8, 86). В воображении Г. Успенского воскрес и рте один, как он говорит, "хороший" русский народный тип. Речь идет о Стефане Пермском, христианском миссионере XIV в. у народа коми. О нем писатель рассказывает в очерке "Хороший русский тип" (1885).
      Некоторые современные буржуазные исследователи, имея в виду отмеченную выше тенденцию, отводят существенную роль религиозно-моральному началу в концепции образа положительного героя Г. Успенского. Однако присущие ему религиозные образы, понятия и фразеология (толпа с Христом-заступником и толпа без Христа, "безгрешные отношения", "божья правда", жизнь "по-божески" и т. п.) - все это особого рода религиозность; особого рода и в том смысле, что ее образы и сюжеты почерпнуты в народных представлениях, в фольклоре, в древнерусской литературе, и в том смысле, что они, эти образы и сюжеты, переводятся самим писателем на реальный язык общественной борьбы, на язык актуальных задач литературы, интеллигенции.
      Есть все основания утверждать, что образы Христа, Тихона Задонского, Стефана Пермского проникнуты разночинной идеологией, в эти образы привносятся идеи демократа-просветителя, идеи народнически настроенной интеллигенции. При этом, разумеется, не обошлось дело без идеализации "божьих угодников". Но известная идеализация именно мирских дел "святых" разрушала казенное представление об их житии, указывала на высокие общественные обязанности перед народом современной писателю интеллигенции. Своими аналогиями интеллигентного работника с Христом, с Тихоном Задонским Успенский укорял тех, кто в его время забыл об этих обязанностях и не желал "пачкать своего платья из-за чужой беды", кто переметнулся в стаи "ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови". Так образы древнерусских "святых угодников" органически вплелись в "философию жизни" Успенского и приобрели здесь актуальный. боевой общественный смысл.
      Не следует преувеличивать значение рассмотренной здесь тенденции в разработке Успенским образа положительного деятеля в народе. Писатель не ограничился "седой стариной" - поисками образчика "интеллигентного человека" в древней Руси. Он упорно искал такого героя и в современной ему действительности. Он создал галерею маленьких добрых людей с большими отзывчивыми сердцами ("Родион-радетель", "Чуткое сердце", "Слепой певец" и др.). Наконец, как уже говорилось. Успенский тянулся к революционеру. Такое сосуществование в наследии писателя, казалось бы, несовместимых типов "интеллигентного человека", толкуемого автором по аналогии с древним "святым человеком", и революционера, толкуемого в качестве неустрашимого борца с оружием в руках, было вполне естественным и объяснимым в условиях того времени. Ведь революционеров в эпоху Успенского называли "святыми мучениками", видели в них образец самоотречения и самопожертвования, мыслили о них по аналогии с образом Христа. Да и сами революционеры, даже такие, как В. Фигнер, обращались к героям первоначального христианства. Волновала знаменитую народоволку и картина Сурикова "Боярыня Морозова". В страдалице за старую веру она нашла пример непоколебимой твердости, решимости во имя своих убеждений идти до конца. Рядом с боярыней Морозовой в ее воображении стоял и протопоп Аввакум - ярчайшее воплощение национального характера русского человека. Следовательно, в самой жизни складывалась концепция, согласно которой от революционеров 70-80-х гг. тянулись нити к древним народным религиозным подвижникам. Глеб Успенский чутко уловил это своеобразие облика революционера своего времени.
      6
      Уже говорилось, что при первых посещениях Лувра в начале 70-х гг. Успенский воспринял Венеру Милосскую как нечто целительное. М. Горький заметил, что "Венера "выпрямила" Глеба Успенского именно совершенной простотою своих форм". [14] Но образ эллинской статуи не получил в то время художественного воплощения в его произведениях. Только в 1885 г. Успенский создал литературный образ Венеры Милосской. Такое отставание процесса кристаллизации художественного образа от живых, непосредственных впечатлений становится понятным, если принять во внимание сложную идейную эволюцию писателя за время с 1872-1876 гг. до 1885 г. В ходе этой эволюции складывались предпосылки для создания литературного образа Венеры Милосской. Одним из главных результатов пройденного писателем пути к моменту написания очерка "Выпрямила" было признание им прекрасного в трудовой жизни крестьянства и в самоотверженном революционно-героическом служении интеллигенции народу. Следует также учесть и условия общественной борьбы 80-х гг., расстановку сил в искусстве и эстетике тех лет, позицию, которую занял Успенский в литературном движении. Апологеты "искусства для искусства" видели в Венере Милосской воплощение "чистого" и "вечного", которое призвано возбудить "ореол восторга", "пафосскую страсть", [15] "чувство неги" и наслаждения "смеющимся телом".
      Программный очерк "Выпрямила" - боевой манифест демократической эстетики в годы разгула реакции, пересмотра революционно-социалистического наследства 60-70-х гг. Автор его полемизирует с Фетом, ставшим в то время ведущей фигурой в лагере "чистого искусства". Инея в виду его стихотворение "Венера Милосская" (1856), Успенский приходит к выводу, что автор этого стихотворения ничего не понял в "огромности впечатления", производимого Венерой Милосской, даже "к краешку его не прицепился". Соблазненный "званием" Венеры, он не заметил в ней могучей "пророческой" нравственной силы, возвышенной человеческой красоты и "воспрославил" в ней лишь женскую красоту. Творец Венеры Милосской, утверждает Успенский, не думал вовсе только о женской красоте. Он имел другую, высшую цель, а потому, замечает писатель, закрыл свое творение до чресл, чтобы не давать оснований для шаблонных и пошлых мыслей. Образ Венеры Милосской, в представлении Успенского, дает возможность понять тот идеал, то совершенство жизни, к которому через революционную борьбу и искания ума должен прийти человек. Животворная тайна "каменного существа" несет большую радость и счастье, выпрямляет "скомканную человеческую душу", знакомит "с ощущением счастия быть человеком" (10, кн. 1, 265, 263, 270). Творцу Венеры Милосской "нужно было и людям своего времени, и всем векам, и всем народам вековечно и нерушимо запечатлеть в сердцах и умах огромную красоту человеческого существа <...> обрадовать нас видимой для всех нас возможностью быть прекрасными..." (10, кн. 1, 270). Вместе с тем "каменная загадка" позволяет видеть, как глубоко оскорблен и унижен человек в условиях буржуазного строя. Поэтому луврская статуя формирует и ненависть к несправедливому порядку жизни, уродующему человека.
      Идеал, созданный творцом Венеры Милосской, сливается в представлениях Успенского с тем, что хранится в недрах трудовой народной жизни, что есть в облике героической личности, одухотворенной борьбой за счастье народа. Такое понимание образа Венеры Милосской могло возникнуть только в результате тесного товарищеского общения писателя с революционерами 70-х гг., как следствие его духовной близости к ним. Образ Венеры Милосской воскрешает в памяти Успенского дорогие ему черты Веры Фигнер, одной из тех, кто готовил "бесконечное светлое будущее". В наброске "Венера Милосская", являющемся черновым вариантом очерка "Выпрямила", имеется прямое указание на Веру Фигнер ("припомнилась мне Ф..."). В окончательном тексте этот намек был заменен образом "девушки строгого, почти монашеского типа".
      Венера Милосская воскрешает в воображении писателя и картины радостного, как бы освобожденного труда народа. И Венера Милосская, с "почти мужицкими завитками волос по углам лба", и изящно, легко, гармонически работающая "деревенская баба", и, наконец, строгая девушка, олицетворяющая "гармонию самопожертвования", воплощают в себе прекрасное, напоминая и о жизни, которая должна быть, и о необходимости борьбы ради ее торжества.
      Глеб Успенский умел наслаждаться трудом как игрой физических и духовных сил народа. В очерке "Рабочие руки" (1887) речь идет о тяжкой жизни чернорабочих, о каторге их труда. И все же писатель видит не только каторгу труда и кабацкое безобразие. Его радует "живая человеческая душа" в трудовом народе. "Смотришь на человека, которому нужно бы быть машиной, н не видишь машины, а восхищен удивительной прелестью человека" (10, кн. 2, 147). Автор любуется трудом трехсот молодых девушек, занимающихся чисткой шерсти. Труд с четырех часов ночи до восьми вечера не сломил тружениц. В них было так много живой женской красоты, изящества, молодости, что представление о "работнице" совершенно исчезло в удовольствии видеть такую энергию жизни. Она проявлялась во всем: в песне, "как зарница вспыхивавшей сильно и дружно в одном конце сарая и замиравшей на другом, чтобы и здесь вспыхнуть также зарницей"; во "врожденном умении вкладывать красивое движение во всякое мелкое дело рук"; в самом труде, потерявшем однообразный и скучный характер. Эта торжествующая энергия жизни, проявляющаяся в труде и преобразующая его, вызвала у писателя большую радость: "ощущалось желание жить", и ото желание было "веселое, бодрое" (10, кн. 2, 148).
      Раскрывая эстетический смысл описанной сцены, Успенский формулирует свое понимание прекрасного. "Сколько раз на своем веку я видел художественные произведения, в которых художник старался меня, зрителя, пленить женской красотой: соберет иной штук двадцать женских фигур и, чтоб сразу потрясти меня, разденет их, бедных, донага, усадит около какой-нибудь двухаршинной лужи, разложит их по берегам этой трясины в самых вопиющих положениях, как ему угодно, без зазрения совести <...> Словом, на разные манеры хотят нас восхитить женской красотой, - и сколько я ни помню, никогда от созерцания таких художественных произведений не получалось впечатления жизни, радости жить на сеете <...> не получалось именно впечатления красоты, распрямляющей душу и говорящей измученному человеку "не робей!"" (10, кн. 2, 148-149).
      Как подлинно художественная натура, Успенский скорбел, осознавая, что ненормальные общественные отношения его времени - и "крепостная" Растеряевка и "свободное" царство Купона - извращают и губят прекрасное, лишают человека реальной, здоровой красоты. И так будет продолжаться до тех пор, пока человеческое, нормальное не будет доступно людям "в настоящем безыскусственном виде действительной красоты" (4, 120). В уродливом же мире прекрасное вызывает не светлую радость, а нечто прямо противоположное безобразные, грязные чувства и действия. Тяпушкин, герой записок "Выпрямила", рассказывает о тех разлакомленных парижскими бульварами посетителях Лувра, которые бесцеремонно "обшаривали" Венеру Милосскую, пытаясь и к ней подойти с точки зрения "женских прелестей".
      Вскрывая антиэстетическую сущность царства Купона, Успенский показывает, что условия капиталистического общества унижают, губят красоту и искусство. В очерке "Рабочие руки" воспроизводятся омерзительные разговоры бывалых рабочих о тех самых молодых девушках, трудом которых автор столь проникновенно любовался. И это не только разговоры, но и действительная судьба многих женщин-работниц, превращенных капиталом в "живой товар". Успенский, как позже и Горький, с острой болью чувствовал извращенную и поруганную красоту.
      Разумеется, упование на целительную, воодушевляющую и преобразующую силу идеала, заключенного в Венере Милосской, было своеобразной романтической утопией. Но эта утопия возбуждала общественную энергию, формировала возвышенный нравственный мир человека, заставляла его быть лучше. Открыв в "каменной загадке" силу, выпрямляющую человеческую личность, Успенский не спрятался под спасительную сень своего идеала, как не спрятался он от неприглядной жизни и под сень "поэзии земледельческого труда". В том и другом случае утопия служила реалистическому искусству, задачам обличения несправедливого мира. Естественно поэтому, что в записках Тяпушкина рассказ о Венере Милосской, об идеале человеческой личности органически сличен с обличением капиталистического мира.
      7
      Уже в 1875-1876 гг. Успенский, обогащенный опытом западноевропейских наблюдений и знанием фактов капитализации России, создает такие исторически проницательные произведения б победном шествии русского капитала, как "Злые новости" и "Книжка чеков". Их автор видит бесчеловечную природу капитализма и в России. Не забывая о кровожадной сущности буржуазии, Успенский показал и то относительно прогрессивное, что нес капитализм. Вместе с Мясниковым и его ужасной книжкой чеков, поглощающей естественные богатства, труд и кровь людей, пришло и новое, разрушавшее патриархально-крепостнические отношения, пробуждавшее общественно-нравственное сознание трудящихся, заставлявшее их "подумать обо всем". Трудовой народ и при капитализме остается "ломовой лошадью", но у него пробуждается критическая мысль. Развитие капитализма в России при всех его ужасах обнажает противоположные интересы людей и тем самым уничтожает почву для "больной совести", исключает возможность поступать "ни да, ни нет". Жестокий Мясников из очерка "Книжка чеков" никак не похож на патриархального фабриканта Федосеева из "Больной совести". Но Успенский в то время не развил своих плодотворных мыслей об относительно прогрессивном значении нарождавшегося капитализма. Занявшись изучением земледельческих идеалов, писатель на время отошел от этой темы.
      К середине 80-х гг. наступает заключительный период в деятельности Успенского. В очерковых циклах этих лет ("Письма с дороги", "Через пень колоду", "Поездки к переселенцам", "Концов не соберешь" и др.) центром изображения становится уже не автор-пропагандист и его любимец крестьянин, занятый своим хозяйством, а подвижная масса, поднявшаяся с насиженных деревенских мест, забившая все дороги Российской империи в поисках хлеба и труда, крова и земли. Неверно мнение некоторых современников Успенского, что в заключительный период своей деятельности он будто бы выступал исключительно как публицист и перестал быть художником. Нет, и во второй половине 80-х гг. он создал ряд блестящих, оригинальных произведений в беллетристическом роде: "Про счастливых людей" (1885), "Петькина карьера" (1886), "Не быль, да и не сказка" (1887), "Избушка на курьих ножках" (1887), "Паровой цыпленок" (1888), "Взбрело в башку" (1888), "Извозчик с аппаратом" (1888) и др. Да и публицистика Успенского проникнута художественностью. Его артистический талант, как и в предшествующие годы, выражался в тонком искусстве юмора. Но теперь юмор писателя пропитан глубоким и постоянным страданием, душевной мукой. Художник не только объясняет "происхождение лохмотьев и бескормицы", он, говоря словами Щедрина, возвышается "до той сердечной боли, которая заставляет отожествиться с мирской нуждой и нести на себе грехи мира сего". [16]
      Успенский начинает осознавать, что для понимания и художественного отображения современной ему эпохи необходимо расстаться с деревней, с Иваном Ермолаевичем и обратиться к новым явлениям русской действительности. После завершения "Власти земли" он едет на Кавказ, создает цикл очерков "Из путевых заметок" (1883). изображающих неодолимое шествие "господина Купона". С тех пор и до самой болезни Успенский находится в постоянных разъездах по всей России. В 1884 г. писатель заявляет о своем желании выступить "в совершенно новом роде, без всякого народничества" (13, 403). Позже, в 1887-1888 гг., он с увлечением говорит о своих новых творческих планах. "Подобно власти земли - то есть условий трудовой народной жизни, ее зла и благообразия, - мне теперь хочется до страсти писать ряд очерков "Власть капитала"" (14, 52-53). Многие произведения Успенского второй половины 80-х гг. являются блестящей иллюстрацией к словам В. И. Ленина о той цивилизации, которая "посредством всех ухищрений, завоеваний и прогрессов" ограбила крестьян. [17]
      Успенский обнажает "кровожаждущую" сущность "господина Купона". Самый этот образ впервые был введен писателем в серии очерков "Грехи тяжкие" (1888). Отношения Купона с людьми, говорит автор, - отношения купли и продажи, голого расчета. Образ буржуя, этого, говоря словами Горького, "получеловека", вызывает у писателя воспоминания о чем-то трупном, холодном, распухшем, дурно пахнущем (очерк "Буржуй", 1885). "Низменность нравственных побуждении" - вот что характеризует "буржуйное" течение жизни. Автор сравнивает "буржуя" с брюхом, а капитал со "сладострастной пастью", которая чавкает "свеженькое мясцо" и пьет "кровушку свеженькую из девственных мест" ("Письма с дороги").
      Успенский обратил внимание на человека, работающего на фабрике. Вопрос о "власти машины" был в его представлении частью общей проблемы "власти капитала". Он рассчитывал написать ряд очерков под общим названием "Власть машины", в которых думал изобразить влияние машины па миросозерцание и поведение рабочего. Автор не осуществил своего замысла. Но в его наследии разбросаны многочисленные суждения о приходе машины в жизнь русского общества, а в рассказе "Петькина карьера" он специально остановился на этом вопросе. Успенский с грустью рассказывает историю превращения крестьянского мальчика Петьки в "машинного человека", драматическую историю его состязания с капиталом и машиной, которое должно кончиться для него Преображенским кладбищем. Однако в этом трагическом тоне рассказа слышны и иные ноты, говорящие о том, что автор проницательно смотрит на новое поколение людей, воспитывающихся около машины, работающих с ее помощью. Главное и радостное, что заинтересовало художника в Петьке, - "подъем духа, нравственное перерождение". Из загнанного и пришибленного обитателя деревни он превратился в самостоятельного человека.
      Вызывая у читателей отвращение, чувство брезгливости к "греховодническому обществу", Успенский вместе с тем стремится понять капитализм, найти реальные возможности борьбы с ним. Писатель воодушевляется желанием решить основной для него вопрос: кто же прав в объяснении экономического строя России- марксисты или народники? ("Грехи тяжкие"). Так произошла знаменательная "встреча" Глеба Успенского с Марксом. Писателя крайне взволновало известное письмо Маркса редактору "Отечественных записок" ("Как это письмо меня тронуло! Ведь это Маркс!" - 14, 198). Письмо свое Маркс написал в 1877г., но не отправил его. Читающей публике в России оно стало известно в 80-е гг. В декабре 1888 г. Успенский пишет для "Волжского вестника" статью "Горький упрек", явившуюся ответом на послание Маркса. В то время по цензурным условиям она не была опубликована. В "Горьком упреке" чувствуется, конечно, отзвук народнических представлений, до конца так и не изжитых автором. Но главное в статье не это. Высоко оценивая научный метод Маркса, Успенский полностью соглашается и с его выводом о неминуемости развития капитализма в России после 1861 г.