Толпа вошла, толпа вломилась
      В святилище души твоей,
      И ты невольно постыдилась
      И тайн, и жертв, доступных ей...
      (192)
      Как всегда у Тютчева, введение разговорно-бытовой лексики в поэтическую речь здесь глубоко значимо. Оно подчеркивает жизненную реальность, "нелитературность" ситуации.
      Сколь резким оказался психологический сдвиг, пережитый Тютчевым в эти годы, и как явственно это отразилось в его лирике, можно продемонстрировать, сличая освещение сходных лирических сюжетов в его стихотворениях 30-х и 50-х гг.
      Вновь обращаясь к лирическому мотиву обаяния женщины, выраженного в ее глазах, поэт не отрекается от своего представления о том, что именно страсть придает взгляду женщины неотразимую силу, но не "угрюмый, тусклый огнь желанья", а глубина страдания теперь волнует и умиляет его в ней. О ее взоре он пишет:
      Дышал он грустный, углубленный
      В тени ресниц ее густой,
      Как наслажденье, утомленный
      И, как страданье, роковой.
      И в эти чудные мгновенья
      Ни разу мне не довелось
      С ним повстречаться без волненья
      И любоваться им без слез.
      (193)
      Если в стихотворении "К N.N.", поражаясь лукавству женщины, ее способности жить в атмосфере лжи, поэт свое отношению к ней сводит к мысли о тех наслаждениях, которые сулит мужчине близость с подобной страстной и стоящей выше предрассудков возлюбленной, то в стихотворениях, посвященных Денисьевой, он одержим чувством ответственности за ложность положения женщины, пожертвовавшей покоем ради любви, жгучим раскаянием и жалостью. Его наблюдения над нею приводят его всегда к самоосуждению. "Создается особый внутренне цельный цикл, резко отличный как от всей предшествующей русской любовной поэзии, так и от единичных примеров у самого Тютчева <...> Вряд ли не впервые в русской лирике Тютчевым при изображении любви главное внимание переключается на женщину", - пишет о стихотворениях, посвященных Денисьевой, В. В. Гиппиус. [34]
      Реальность лирики "Денисьевского" цикла, ее "исповедальность", благородная позиция самоосуждения мужчины и гуманного сочувствия женщине, ощущающей на себе весь гнет общественных предрассудков и лицемерной морали "света", сближают этот цикл поэзии Тютчева с лирикой Некрасова. Г. А. Гуковский выдвинул мысль о возможности влияния Некрасова на эти стихотворения Тютчева. [35] Сближение стиля произведений Тютчева 50-х гг. с художественной системой Некрасова могло стимулироваться и тем, что в лице Денисьевой Тютчев впервые близко столкнулся с поколением, поэтическую форму для выражения чувств которого создал Некрасов. Чисто творчески почву для этого сближения создавало и то обстоятельство, что, разрабатывая свою поэтическую систему, Некрасов очень серьезно считался с опытом лирики Тютчева. [36]
      Не только лирическая поэзия Тютчева последнего периода оказалась сродни чувствам людей бурной эпохи падения крепостного права. Его стремление горячо и непосредственно откликаться на политические события современности, сделать литературу полем непосредственно политической полемики тоже отражало умонастроения эпохи великих "вопросов". Однако если в лирической поэзии Тютчев сближался со своими младшими современниками, с реалистической, а отчасти и с демократической поэзией, то в своих политических произведениях, написанных "на случай" и выражавших консервативные, монархические панславистские его взгляды, [37] он был архаичен и абстрактен. В этой сфере Тютчев выступал как риторический тенденциозный поэт. Он декларативно и отвлеченно выражал свои реакционные политические утопии о России как православно-христианской империи, противостоящей революционному Западу. Лишь в немногих его стихотворениях политического цикла, в которых отражалась не столько политическая доктрина поэта, сколько чувство, возбужденное размышлениями о глубоко волновавших его событиях, Тютчев оставался верен своей художественной системе и создавал лирические произведения, смысл которых был далеко не однозначен, гуманность поэта корректировала в них, а подчас и "снимала" узость его политических идеалов ("14-е декабря 1825", "29-е января 1837", "Эти бедные селенья...", "Вот от моря и до моря..." и др.).
      ----------------------------------------------------------------------
      [1] Литературное наследство, т. 58. М., 1952, с. 132. - Историю первых публикаций произведений Тютчева вплоть до напечатания цикла его стихотворений в "Современнике" 1836 г. см. в статье: Николаев А. А. Судьба поэтического наследия Тютчева 1822-1836 годов. - Рус. лит., 1979, № 1, с. 128-143.
      [2] См.: Пигарев К. В. Из откликов современников на смерть Ф. И. Тютчева. - Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка, 1973, т. 32, вып. 6,с. 536-538; Плетнев П. А. Записка о действительном статском советнике Федоре Ивановиче Тютчеве. - Учен. зап. II отд-ния имп. Акад. наук, 1859, кн. 5, с. LVII. - Вопрос об отношении Пушкина к творчеству Тютчева, для полного и бесспорного решения которого нет достаточных материалов, привлекал и продолжает привлекать к себе внимание ученых. Назовем несколько работ, посвященных этой теме: Тынянов Ю. Н. 1) Архаисты и новаторы. Л., 1929, с. 330-366; 2) Пушкин и его современники. М, 1968, с. 166-191; Чулков Г. Стихотворения, присланные из Германии. (К вопросу об отношении Пушкина к Тютчеву). - В кн.: Звенья, кн. 2. М.-Л., 1933, с.  255-267; Королева Н. В. Тютчев и Пушкин. - В кн.: Пушкин. Исследования и материалы, т. 4. М.-Л., 1962, с. 183-207. См. также: Королева И. А., Николаев А. А. Ф. И. Тютчев. Библиографический указатель произведений и литературы о жизни и деятельности. 1818-1973, М., 1978.
      [3] Тынянов Ю. П. Архаисты и новаторы, с. 395.
      [4] О взаимодействии поэзии Тютчева и представителей русскою философского романтизма см.: Маймин Е. А. О русском романтизме. М., 1975,с. 145-147, 170-200.
      [5] Майков В. Н. Стихотворения А. Плещеева, 1845-1846. - Отеч. зап., 1846, т. 48, № 10, отд. 4, с. 42; ср.: Майков В. Н. Критические опыты. СПб., 1891, с. 135.
      [6] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. т. 9. М., 1950, с. 220.
      [7] Там же, с. 221.
      [8] Тургенев И.С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Соч., т. 5. М.-Л., 1963, с. 423.
      [9] О фактах положительного влияния на Тютчева сочувствия руссках читателей и критиков см.: Благой Д. Тютчев, его критики и читатели. Тютчевский сборник (1873-1923). Пг., 1923, с. 106-129.
      [10] Фет А. Мои воспоминания, ч. 1, М., 1890, с. 134.
      [11] О борьбе вокруг оценки творчества Тютчева в критике 50-х гг. см.: Касаткина В. Н. Поэзия Ф. И. Тютчева. М., 1978, с. 107-121.
      [12] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 3. М.-Л., 1961, с. 254-255.
      [13] Письмо Тютчева к В. А. Жуковскому от 6 (18) окт. 1838 г. (Тютчев Ф. И. Стихотворения. Письма. М., 1957, с. 379).
      [14] См.: Пигарев К. Жизнь и творчество Тютчева, М., 1962, с. 149-150.
      [15] Там же, с. 28-29.
      [16] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 10-ти т., т. 8. Л., 1978, с. 67.
      [17] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 10. М.-Л., 1965, с. 143.
      [18] См.: Изв. АН СССР. Сер. литературы и языка, 1973, т. 32, вып. 6, с. 537.
      [19] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 9. М., 1950, с. 213.
      [20] Аксаков И. С. Биография Федора Ивановича Тютчева. М., 1886, с. 45.
      [21] Берковский Н. Я. Ф. И. Тютчев. - В кн.: Тютчев Ф. И. Стихотворения. М.-Л., 1962, с. 23.
      [22] Тютчев Ф. И. Полн. собр. стихотворений. Л., 1957, с. 93. (Ниже ссылки в тексте даются на страницы этого издания).
      [23] Берковский Н. Я. Ф. И. Тютчев, с. 32.
      [24] Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста. Л., 1972, с. 202-203.
      [25] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 9, с. 212.
      [26] См. об этом вступит. статью Д. Д. Благого в кн.: Тютчев Ф. Стихотворения. Л., 1953, с. 49-52. О двойственности и диалектичности осмысления взаимоотношений человека с природой в поэзии Тютчева см.: Озеров Л. Поэзия Тютчева. М., 1975, с. 59-76.
      [27]
      [28] О значении в поэтическом языке Тютчева сочетания элементов разговорной речи с риторическими книжными оборотами как средства художественной выразительности см.: Григорьева А. Д. Слово в поэзии Тютчева. М., 1980, с. 171, 246.
      [29] Паскаль Б. Мысли. Пб., 1888, с. 47.
      [30] Всесторонний анализ этого стихотворения дан в статье: Королева Н. В. Ф. Тютчев. "Silentium!" - В кн.: Поэтический строй русской лирики. Л., 1973. с. 147-159.
      [31] См : История русской поэзии, т. 2. Л., 1969, с. 198.
      [32] Гинзбург Л. О лирике. Изд. 2-е. Л., 1974, с. 195.
      [33] Об этом см: Пумпянский Л. В. Поэзия Ф. И. Тютчева. - В кн.: Урания. Тютчевский альманах. Л., 1928, с. 33-36; Бухштаб Б. Русские поэты. Л., 1970, с 48-49.
      [34] Гиппиус В. В. Ф. И. Тютчев - В кн.: От Пушкина до Блока. М.-Л., 1966, с. 220.
      [35] Гуковский Г. А. Некрасов и Тютчев. (К постановке вопроса). - Науч. бюлл. Ленингр. ун-та, 1947, IV, 16-17, с. 52-53.
      [36] Проблема соотношения поэтической системы Тютчева, с одной стороны, и Некрасова, с другой, специально рассматривается в следующих трудах: Корман Б. О. Лирика Н. А. Некрасова. Воронеж, 1964, с. 299-315; Скатов Н. Н. Некрасов, современники и продолжатели. Л., 1973, с. 116-159.
      [37] Подробную характеристику политических взглядов Тютчева см: Пигарев К. 1) Ф. И. Тютчев и проблемы внешней политики царской России. Литературное наследство, т. 19-21. М, 1935, с. 177-256; 2) Жизнь и творчество Тютчева, с. 109-131.
      Глава двенадцатая
      А. А. ФЕТ
      Литературная и личная судьба Афанасия Афанасьевича Фета (1820-1892) одного из самых "светлых" русских поэтов, певца природы, любви, многие стихотворения которого с необыкновенной силой передают непосредственную радость бытия, сложилась непросто и подчас принимала трагический характер.
      Фет умер глубоким стариком и до последних своих дней сохранял способность и стремление к творчеству. Много раз заявляя о своем отказе от литературной деятельности и уходе в чисто практическую, частную жизнь, он после перерывов и временных пауз возвращался к поэзии, снова и снова оттачивая свой чрезвычайно своеобразный, поражавший современников художественный дар. "Дарование Фета совершенно самобытное, особенное, до того особенное, что особенность переходит у него в причудливость, подчас в самую странную неясность, или в такого рода утонченность, которая кажется изысканностью", [1] - писал Аполлон Григорьев, бывший одним из первых его советчиков в творческих делах. Друзья и знакомые Фета, тонкие ценители искусства - Л. Толстой, И. Тургенев, Н. Некрасов, В. Боткин, П. Анненков, А. Дружинин и другие - спорили о содержании его стихов, которые волновали их, но не всегда легко поддавались логическому истолкованию. Фет терпеливо выслушивал дружеские упреки в "темноте" или непонятности того или иного оборота в стихотворении и охотно уточнял, исправлял, а подчас и упрощал свой поэтический текст. Он стремился передать топкие субъективные переживания объективно, сделать их доступными читателю. И в большинстве случаев писателю удавалось этого достигнуть. Стихи Фета, содержание которых подвергалось бурным обсуждениям в кругу писательской элиты, получали весьма скоро широкое признание в среде менее искушенных читателей, особенно среди демократической молодежи.
      Героиня романа Н. Г. Чернышевского "Повести в повести" заявляла, что после Н. А. Некрасова Фет - "даровитейший из нынешних наших лирических поэтов <...> Кто не любит его, тот не имеет поэтического чувства. Я полагаю, что имею его. Поэтому я люблю г. Фета". [2] И автор согласен со своей героиней. Роман изобилует цитатными вкраплениями стихотворений Фета.
      Однако далеко не всегда отношения Фета и его читателей и критиков складывались идиллично.
      В политической обстановке 60-х гг. Фет, принципиально отстаивавший независимость искусства вообще и поэзии в особенности от "злобы дня" и позволивший себе вместе с тем ряд грубых выпадов против "нигилистов", т. е. революционной молодежи, критиковавший пореформенное положение в деревне с консервативных позиций, вступил в острый конфликт с той частью публики, которая создала успех его поэзии,- с демократическим читателем. Интерес к его творчеству резко упал, в течение ряда лет он почти не печатался, и многие читатели лучше знали популярные пародии на Фета, чем его стихи.
      Уже в студенческие годы Фет, окруженный стихией поклонения Гегелю, вырабатывал, отталкиваясь от мнения среды, свой взгляд на философские вопросы. Есть основание думать, что его философские занятия этого времени включали ознакомление с творчеством Шеллинга.
      Романтическая философия Шеллинга, отрицавшего прогресс в том непосредственно историко-общественном смысле, в котором его трактовал Гегель, могла оказать влияние на формирование взглядов Фета. В конце 40-х гг. в России, когда политическая реакция обрушила свои наиболее тяжелые удары на литературу и на мыслящую часть общества, утверждение независимости поэзии от "злобы дня", ее самостоятельности и неподсудности мнениям "непосвященных" могло приниматься как защитное действие, как форма протеста против диктата правительственных чиновников и цензуры.
      В 60-е гг. исторический скептицизм Фета перешел в открытую и даже демонстративную вражду к силам, ведущим борьбу за общественный прогресс, в ненависть к "теоретикам", утверждающим, что перестройка общества на основе разума может дать счастье человечеству.
      Первый сборник Фета "Лирический пантеон" был издан в 1840 г. за подписью "А. Ф.". Стихотворения, опубликованные в этой книге, в своем большинстве обнаруживали еще следы подражания и ученичества, однако критика обратила внимание на выступление молодого поэта. Белинский, упрекая П. Н. Кудрявцева за то, что в своей благожелательной рецензии на "Лирический пантеон" в "Отечественных записках" тот слишком строг к молодому поэту, "чересчур скуп на похвалы", добавлял: "А г. Ф. много обещает". [3]
      Появление новых стихотворений Фета в журналах в начале 40-х гг. принесло известность его имени. Многие произведения Фета, положенные на музыку композиторами, стали популярными романсами. Стихи его полюбили читатели. "Из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет", [4] категорично заявил Белинский, положительное отношение которого к творчеству автора "Лирического пантеона" не только сохранилось, но и упрочилось.
      Однако литературные успехи не дали Фету определенного места в обществе. Студент Московского университета, признанный многообещающим поэтом, по окончании университета он вынужден был скитаться не глухим провинциальным углам, вращаться в кругу армейских офицеров-однополчан и местных помещиков, не знавших его поэзии, чуждых его духовным интересам. Подготовленный им в 1847 г. сборник вышел лишь в 1850 г., небрежно изданный и плохо оформленный. Однако сборник 1850 г. подводил итог первому периоду деятельности Фета. Здесь в полной мере отразилось художественное своеобразие его поэзии, определился круг тем, мотивов, образов лирики Фета. Россия патриархального деревенского уклада жизни, ее суровые, занесенные снегами равнины, тройки, уносящие в даль молодых, не боящихся вьюги людей, таинственные святочные вечера, тоска ее деревянных городов, ее странные баллады, столь близкие к обычным жизненным драмам, - эта Россия выступает в сборнике как главный поэтический образ, который особенно выделяется на фоне вечно прекрасных, классических форм античной антологии. За этим сложным и противоречивым восприятием жизни стоит еще не осознанный самим поэтом отход от традиционного отношения к красоте как идеалу, лежащему вне современной действительности, выработанному человечеством в золотом веке расцвета античного искусства. Он остро воспринимает красоту действительности и рассматривает красоту как непременный атрибут жизни. Родная природа в ее непосредственной реальной жизни выступает в поэзии Фета как главная сфера проявления прекрасного. Но и "низкий быт", скука длинных вечеров, томительная тоска житейского однообразия, мучительная дисгармония души русского Гамлета делаются в его творчестве предметом поэтического осмысления.
      В сборнике 1850 г. сфера непосредственно гражданских эмоций оказывается начисто исключенной из круга поэтических тем. Вместе с тем ряд отдельных произведений этого сборника и целых циклов, входящих в него, косвенно, через посредство сложной цепи ассоциаций, отражает самосознание человека 40-х гг., ощущающего свою связь с эпохой.
      Начало сборника носит почти демонстративный, программный характер. Само название первого цикла - "Снега" - вводит читателя в мир русской природы и таких ее проявлений, которые дают основание противопоставить красоту этой природы канонизированному в искусстве "полуденному" - греческому и итальянскому пейзажу.
      Стихотворение, открывающее сборник, говорит об особенном характере эстетического восприятия природы поэтом, о том, что ему кажется прекрасной мрачная и дисгармоничная стихия северного пейзажа, что это ощущение прекрасного неотделимо от его любви к родине:
      Я русский, я люблю молчанье дали мразной,
      Под пологом снегов как смерть однообразной,
      Леса под шапками иль в инее седом,
      Да речку звонкую под темносиним льдом.
      Как любят находить задумчивые взоры
      Завеянные рвы, навеянные горы,
      Былинки сонные - иль средь нагих полей,
      Где холм причудливый, как некий мавзолей,
      Изваян полночью, - круженье вихрей дальных
      И блеск торжественный при звуках погребальных! [5]
      Глубина лирического переживания поэта, смысловое удаление, которое падает на первые слова первого его стиха, станут особенно ощутимы, если мы вспомним, что начало стиха и сборника - "Я русский" - стояло в резком противоречии с личной судьбой автора. Поэт вырос в семье русского барина А. Н. Шеншина и с детства был уверен в том, что Шеншин его отец. Однако в отрочестве он внезапно узнал о своем "сомнительном" происхождении, о том, что должен считаться сыном немца Фета, которого никогда не видел. В прошении, которое он подал в университет, он вынужден был писать: "Родом я из иностранцев". Этот биографический подтекст, мучительный для поэта, придает первому стихотворению сборника двойной смысл: стихотворение раскрывает особое эстетическое видение "сына севера", любящего свою мрачную родину, и вместе с тем доказывает, что автор, столь преданный родному краю, действительно сын своей земли.
      Духовный мир поэта, отраженный в этом стихотворении, парадоксален. Фет создает трагический, дисгармоничный образ природы севера. Пустынность, мертвенность зимнего простора и одиночество затерянного в нем человека выражены в этом стихотворении и через общий колорит картины и через каждую ее деталь. Сугроб, возникший за ночь, уподобляется мавзолею, поля, занесенные снегом, своим однообразием навевают мысль о смерти, звуки метели кажутся заупокойным пением. Вместе с тем эта природа, скудная и грустная, бесконечно дорога поэту. Мотивы радости и печали, смерти и любви слиты в стихотворении. Лирический герой, а в конечном счете и сам поэт, любуется мрачным простором ледяной пустыни и находит в нем не только своеобразный идеал красоты, но нравственную опору. Он не брошен, не "заключен" в этот суровый мир, а порожден им и страстно к нему привязан.
      В этом плане стихотворения "Снегов", в особенности же стихотворение "Я русский, я люблю молчанье ночи мразной..." может быть сопоставлено с незадолго до него написанной знаменитой "Родиной" Лермонтова.
      Отличие восприятия родного простора у Фета от того, которое выразили в своих произведениях Лермонтов и (в "Мертвых душах") Гоголь, состоит в большей пространственной ограниченности его образов. Если Гоголь в лирических отступлениях "Мертвых душ" озирает как бы всю русскую равнину с вынесенной наверх, над нею, точки зрения, а Лермонтов видит обширную панораму родины глазами едущего по ее бесконечным дорогам и полям странника, Фет воспринимает природу, непосредственно окружающую его оседлый быт, его дом. Его зрение замкнуто горизонтом, он отмечает динамические изменения мертвой зимней природы именно потому, что они происходят на хорошо известной ему в мельчайших подробностях местности: "Как любят находить задумчивые взоры Завеянные рвы, навеянные горы <...> иль средь нагих полей, Где холм причудливый <...> Изваян полночью, - круженье вихрей дальных..." (691), пишет поэт, знающий, где были рвы, занесенные снегом, отмечающий, что ровное поле покрылось сугробами, что за ночь вырос холм, которого не было.
      Поэт окружен особой сферой, "своим пространством", и это-то пространство и является для него образом родины.
      Этот круг лирических мотивов отражен, например, в стихотворении Фета "Печальная береза...". Образ березы в стихотворениях многих поэтов символизирует русскую природу. "Чета белеющих берез" и в "Родине" Лермонтова предстает как воплощение России. Фет изображает одну березу, которую он ежедневно видит в окно своей комнаты, и малейшие изменения на этом обнаженном зимой, как бы омертвевшем на морозе дереве для поэта служат воплощением красоты и своеобразной жизни зимней природы родного края.
      Пространству, окружающему поэта, сродному ему, соответствует определенная нравственная атмосфера. В четвертом стихотворении цикла "Снега" картине мертвенной зимней природы с проносящейся сквозь метель тройкой придан колорит балладной таинственности.
      Ветер злой, ветр крутой в поле
      Заливается,
      А сугроб на степной воле
      Завивается.
      При луне на версте мороз
      Огонечками.
      Про живых ветер весть пронес
      С позвоночками.
      Здесь, как и в стихотворении "Я русский, я люблю...", поэт создает картину русской зимы при помощи образов сугроба, навеянного метелью, снежной вьюги в поле.
      Столбы, отмеряющие версты на большой дороге, Пушкин и Гоголь видели глазами путешественника, несущегося на "борзой" тройке:
      И версты, теша праздный взор,
      В глазах мелькают как забор.
      (Пушкин. "Евгений Онегин")
      "...да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи".
      (Гоголь. "Мертвые души")
      Фет видит их во время ночного пешего блуждания по полю. Перед ним один столб, покрытый "огонечками" инея. Тройка проносится мимо него, и лишь ветер доносит звон бубенцов, возвещающий о том, что неведомый и мгновенный посетитель пустынного, родного поэту угла помчался далее "считать версты".
      Через ряд циклов сборника проходят мотивы грусти и любви к окружающему, духовного родства с ним. Глагол "люблю" формирует концепцию и структуру первого стихотворения цикла "Снега"; в третьем стихотворении цикла мы опять встречаем: "Но, боже! Как люблю я Как тройкою ямщик кибитку удалую Промчит и скроется..." (157). И пятое стихотворение цикла - "Печальная береза..." пронизано мотивами любви, родства с окружающей природой ("Люблю игру денницы Я замечать на ней..." (156) и т. д.). Седьмое стихотворение прямо начинается словами: "Чудная картина, Как ты мне родна..." (157). Здесь. как и в третьем стихотворении, возникает образ тройки ("И саней далеких Одинокий бег") образ, подчеркивающий "оседлость", неподвижность, замкнутость лирического субъекта в свое, ограниченное пространство, через которое проносятся сани далекого путника.
      Дом поэта составляет центр пространства, природы, которая изображается в его пейзажной лирике. Поэтому в стихах его часты упоминания о том, что поэт созерцает природу в окно.
      Своеобразие поэтического восприятия природы, присущее Фету, передано в его стихотворении "Деревня". По своей композиционной структуре и в значительной степени по поэтической идее оно близко к первому стихотворению цикла "Снега" (тема любви к родным местам).
      Люблю я приют ваш печальный,
      И вечер деревни глухой...
      (255)
      Поэт любит деревню как мир, окружающий милую ему девушку, являющийся ее "сферой". Взор поэта как бы кружит по этой сфере, сначала описывая внешнюю ее границу по горизонту, затем приближаясь к малому кругу внутри этого круга - дому, заглядывая в нею и находя в этом кругу еще один - "тесный круг" людей за чайным столом. Поэт любит природу и людей, окружающих девушку, звуки и игру света вокруг нее, ароматы и движение воздуха ее леса, ее луга, ее дома. Он любит кошку, которая резвится у ее ног, и работу в ее руках.
      Все это - она. Перечисление предметов, заполняющих "ее пространство", деталей обстановки и пейзажа нельзя рассматривать как дробные элементы описания. Недаром стихотворение носит собирательное название "Деревня", т. е. мир, составляющий живое и органическое единство. Девушка - душа этого единства, но она неотделима от него, от своей семьи, своего дома, деревни. Поэтому поэт говорит о деревне как о приюте всей ' семьи ("Люблю я приют ваш печальный..."). Внутри этого поэтического круга для поэта нет иерархии предметов - все они равно ему милы и важны для него. Сам поэт становится его частью, и у него открывается новое отношение к самому себе. Он начинает любить себя как часть этого мира, любить свои собственные рассказы, которые отныне делаются' принадлежностью нравственной атмосферы, окружающей девушку, и открывают ему доступ к центру круга - ее глазам, к ее душевному миру. Вместе с тем, хотя произведение и рисует "пространство", - а это его главный поэтический образ, - поэт воспринимает его во времени. Это не только "деревня", но и "вечер деревни глухой", и поэтическое изображение передает течение этого вечера от "благовеста" до восхода месяца, время, дающее возможность не раз долить и выпить самовар, рассказать "сказки" "собственной выдумки", исчерпать темы разговоров ("речи замедленный ход") и добиться наконец того, чтобы "милая, застенчивая внучка" подняла на гостя глаза. Здесь параллелизм "смолкающих пташек" и медленной беседы людей, а также света месяца и дрожанья в этом свете чашек имеет двойное значение. Это явления, расположенные "рядом" в пространстве и во времени.
      Необычайную остроту ощущения движения в природе и поразительную новизну приемов ее поэтического воссоздания продемонстрировал Фет в стихотворении "Шепот, робкое дыханье...". Первое, что бросается в глаза и что сразу было замечено читателями, - отсутствие глаголов в этом стихотворении, передающем Динамику ночной жизни природы и человеческих чувств. Поэт изобразил ночь как смену многозначительных, полных содержания мгновений, как поток событий. Стихотворение повествует о том, как ночь сменяется рассветом и в отношениях между влюбленными после объяснения наступает ясность. Действие развивается параллельно между людьми и в природе. Параллелизм в изображении человека и природы как типичная черта поэзии Фета отмечался неоднократно исследователями творчества Фета (Б. М. Эйхенбаум, Б. Я. Бухштаб, П. П. Громов). В данном случае этот параллелизм выступает как основной конструктивный принцип построения стихотворения. Создав четкую, предельно обнаженную композицию и пользуясь особым методом описания, как бы "высвечивающего" наиболее значительные, "говорящие" детали картины, поэт вкладывает в предельно сжатый, почти невероятно малый объем стихотворения весьма широкое содержание. Так как в не антологических, лирических стихотворениях Фет считает для себя кинетичность, движение объектов изображения более существенным их признаком, чем пластичность и форму, он заменяет подробное описание броской деталью и, активизируя фантазию читателя недосказанностью, некоторой загадочностью "повествования, заставляет его восполнять недостающие части картины. Да эти недостающие части картины для Фета не столь уж важны. Ведь действие развивается, как бы "пульсируя", и он отмечает те содержательные мгновения, когда в состоянии природы и человека происходят изменения. Движение теней и света "отмечает" течение времени. Месяц по-разному освещает предметы в разные периоды, моменты ночи, а появление первых лучей солнца возвещает наступление утра. Так же и выражение освещаемого изменчивым светом ночи и утра лица женщины отражает перипетии пережитых за ночь чувств. Самая сжатость поэтического рассказа в стихотворении передает краткость летней ночи, служит средством поэтической выразительности.
      В последней строке стихотворения происходит окончательное слияние лаконичного повествования о событиях жизни людей и природы. "Заря" - начало (нового дня жизни природы и человеческих сердец. Эта строка, заканчивающая стихотворение на "открытом дыхании", скорее похожа на начало, чем на конец в привычном смысле слова.
      Такая особенность окончаний стихотворений характерна для Фета, рассматривающего любое душевное состояние или любую картину природы как фрагмент бесконечного процесса. В стихотворении "Шепот, робкое дыханье..." полная лирических событий летняя ночь рисуется как прелюдия, начало счастья и радостного дня новой жизни.
      Осознание значимости мгновения, его способности "увеличиваться в объеме" вместе с увеличением его содержательности выливается в поэтическое восприятие цветения жизни как чуда, как бы нарушающего привычные мерки пространства и времени. Есть такие мгновения, когда звезды опускаются на землю, когда зацветают цветы, которым дано цвести раз в столетие. Напор чудесного разрушает законы обыденного. Такие мгновения не есть плод только субъективного ощущения. Они присущи природе, и хотя не всем людям, но некоторым суждено испытать минуту цветения единовременно с природой и сопережить с нею этот момент. Таково содержание казавшегося загадочным некоторым современникам поэта стихотворения "Мы одни; из сада в стекла окон Светит месяц... тусклы наши свечи...". В издании 1856 г. оно получило заглавие "Фантазия". В целях сокращения стихотворения и придания ему большей композиционной стройности из него была изъята третья строфа:
      Знать, цветы, которых нет заветней,
      Распустились в неге своевольной?
      Знать, и кактус побелел столетний,
      И банан, и лотос богомольный?
      (695)
      Удаление этой сферы, подчеркивавшей объективность чуда, происходящего в природе, его реальность, не изменило общего смысла стихотворения, но усилило его фантастичность. Между тем строфа о цветении "заветных" цветов связывает это стихотворение с поздним рассказом Фета "Кактус", где поэт в прямой, декларативной форме выражает мысль об особом значении редких, исключительных моментов жизни природы, о глубоком смысле момента цветения.
      Вера в беспредельность жизни природы и в возможность гармонического слияния с нею человека пронизывает многие стихотворения сборника 1850 г. и, являясь их философской основой, придает им светлое, умиротворяющее звучание.