Нетрудно заметить, что с этими мыслями молодого Маркса очень тесно соприкасается приведенное выше высказывание Н. Г. Чернышевского о необходимости борьбы за человечность обстоятельств как основы для перевоспитания человека, развития его человеческой сущности.
      Рязанов, герой романа Слепцова "Трудное время", прямо говорит: "Все зависит от условий, в которые человек поставлен: при одних условиях он будет душить и грабить ближнего, а при других - он снимет и отдаст с себя последнюю рубашку". [27] Такое понимание зависимости характера от обстоятельств утверждается и Помяловским в повестях "Мещанское счастье" и "Молотов" (1861). Здесь показана трагическая участь образованного пролетария Молотова, осознавшего себя врагом помещичьего строя, но вынужденного под влиянием "подлой действительности" подавить в себе духовные запросы и помириться на "честной", "благонравной" "чичиковщине". По этому поводу Горький писал: "Хорошие повести Помяловского о том, как революционер превращался в благополучного мещанина, недооценены <...> эти авторы (Горький здесь имел в виду еще Слепцова, Кущевского, - Н. П.) проницательно изобразили процесс превращения героя в лакея...". [28] В повестях Помяловского ставятся важные общественные вопросы. Почему на Руси возможны характеры, подобные Молотову, Череванину и Потесину, почему в этих людях "постепенно и медленно утихала сокрытая ненависть", торжествовала "одеревенелость" и "благодетельное равнодушие", почему на Руси "тяжело и скучно жить"? Писатель, рисуя перерождение Молотова и безутешную тоску Нади, отвечает на эти вопросы. Господствующие законы "звериной жизни", "барского хамства и хамского хамства" (Левитов) губят человека. Помяловский, названный Горьким "ярким и огромным", "глубоко чувствовал враждебную жизни силу мещанства, умел беспощадно правдиво изобразить ее и мог бы дать живой тип героя". Таким писателем был и Слепцов, который "устами Рязанова, зло и метко посмеялся над мещанином". [29]
      Беллетристы-демократы воспроизводят и анализируют именно повседневный чувственный опыт своих героев и устанавливают, к каким результатам ведет этот опыт. Изображение всего этого становится специальным предметом их творчества. Они создали ряд ярких произведений, в которых буквально исследуется история уродливого формирования личности под воздействием "неразумной силы вещей" (Чернышевский). Потрясающая правда "Очерков бурсы" Помяловского состояла в том, что в этом произведении читатели увидели изображение всего российского строя жизни, нравственно калечащего личность человека, уродующего, губящего талантливых, сильных людей. Передовая критика и публицистика сблизили бурсу с царской тюрьмой, а "Очерки бурсы" Помяловского - с "Мертвым домом" Достоевского. Характерны оценки бурсацкой жизни и бурсацкой педагогики у Помяловского. Он проникает во все то, что "оподляет дух учебного заведения". Его интересует, как в бурсе формируются "отвратительные гадины" (Тавля), "дикие характеры" (Гороблагодатсккй), "заколоченные личности". "Мертвящая долбня", проникающая в кровь и кости ученика; "растлевающая сила хорового, начала"; "подлая власть товарища над товарищем"; "душевное отупение" - так определяет автор сущность бурсацкого воздействия на человека. В параллель к этому миру погибших и погибающих следовало бы поставить не только "Записки из Мертвого дома", но и "Нравы Растеряевой улицы" Глеба Успенского. Это произведение, как говорил Горький, проникнуто "трепетом гнева и отвращения пред "повсеместным душегубством"". [30]
      В разных формах и с различной глубиной шестидесятники показали, как говорит Глеб Успенский, "неудовлетворенные или задушенные человеческие требования". Воронов в повестях "Детство и юность" и "Тяжелые годы" (из его сборника "Болото") исследует историю формирования личности под воздействием уродливых обстоятельств (впечатления тюремной жизни, деспотическая власть отца в семье, судьба талантливого учителя, опустившегося в "грязную действительность, приправленную физическим и нравственным калечеством"). Жизнь, закованная в тяжелые кандалы, среда, требующая отрешения от всего, что было дорого сердцу, школа, отнимающая последнюю надежду на собственные силы и сознание своего человеческого "я", - таков первый университет в жизни героя Воронова. Уголок, где протекало начало его жизни, представляется ему кладбищем, где многие погребли целую жизнь, где и он видит свежую могилу своего детства. Грустно-лирическое повествование автора записок сопровождается стихами Некрасова ("Родился я в пустыне полудикой...", "Родина мать"). Затем начался второй университет жизни - столь же безотрадные впечатления юности. В цикле очерков "Петербургские типы" (из того же сборника) Воронов исследует разнообразные отвратительные порождения жизни-болота, вскрывает источники "нравственного калечества" человека ("Наш общий друг", "Знакомый незнакомец", "Современный герой", "Сквозь огонь, воду и медные трубы" и др.).
      Левитов в сестре целовальничихи ("Целовальничиха", 1861) видел "оскорбленное чувство прекрасной природы". Писатели-демократы говорят о страданиях и унижениях бедняка. Но эта тема, столь характерная для передовой беллетристики 40-х гг., разрабатывается ими не в нравственно-психологическом плане, морально и эстетически возвеличивающем униженных и оскорбленных, а прежде всего в плане выявления результатов отрицательного воздействия на бедного человека социально-экономических, материальных и духовных условий его существования. Начало такого отношения литературы к жизни бедняка положено "Петербургскими углами" Некрасова и "Запутанным делом" Салтыкова, а позже "Что делать?" Чернышевского (семья Розальских). Идея "ты - брат мой", популярная в литературе 40-х гг., становится почти невозможной в жизни, воспроизведенной представителями новой литературной школы, и заменяется повой идеей - "человек человеку волк".
      Писателей-демократов не мог вполне удовлетворить высокий пушкинский гуманизм, признающий торжество человечности в самом ничтожном представителе общества. Этой искры человечности, столь важной для молодого Достоевского и для некоторых других представителей литературы 40-х гг., писатели 60-х гг. или совсем не находят в своих измученных жизнью героях, или с грустью и тоской, с криком боли признают ее слабость и бесполезность. Тот же Левитов показал глубоко человеческое содержание в дружбе и любви всеми осмеянного урода Петруши и цветущей, но забитой Аннушки в незаконченной повести "Горбун" (1863). История их любви завершается катастрофически-страшным для них торжеством законов бесчеловечной жизни.
      О гибели человечности Левитов рассказывает и в трагически-мрачном очерке "Нравы московских девственных улиц" (1864). Здесь действующим лицом выступает подвал, свидетель человеческих драм и хранитель мертвой вековечной неподвижности ужасного бытия бедноты. Подвал назидательно, ссылаясь на опыт многих поколений людей, проживших в его стенах, упрекает рассказчика Ивана Петровича (человека из другого, более светлого мира, но также раздавленного жизнью} в бесполезности и даже вредности его посещений подвальных обитателей, его знакомства и дружбы с Катей, разговоров и чтений с пего. Говорящие стены подвала предсказывают, что все это принесет только новые, еще более тяжелые испытания и несчастия. Предчувствия подвала сбылись. Иван Петрович не мог вывести Катю на ту широкую дорогу жизни, о которой он ей толковал, а она, выбитая его пропагандой из привычной подвальной колеи, бежит из подвала, обрекая себя на позор. "Видишь, Иван Петрович! Всегда я тебе толковал: уйди ты от нас, потому будет у нас от твоих слов большое горе... Господи, - взмолился старый подвал, как бы подвижник какой святой, когда только эти слова будут идти не мимо нас?". [31] Эти иронические комментарии, подчеркивающие обреченность обитателей подвала, вместе с тем: говорят и о тоске автора по сильным людям, по сильным словам, способным, как это показано в романе Чернышевского, нарушить, переделать установившийся "лад" жизни.
      Есть у Левитова и чисто психологические повести о разрушении духовного мира личности, о крушении светлых надежд разночинца. Одна из них, "Петербургский случай" (1869), с потрясающей силой рассказывает о трагической судьбе сломленного жизнью разночинца Померанцева. В произведениях шестидесятников-демократов изображены "убитые призвания" целого поколения безымянных интеллигентов-плебеев. Таковы погубивший себя в вине образованный друг Слепцова ("Владимирка и Клязьма"), погубленный талантливый живописец у Левитова ("Степная дорога ночью", 1861; незаконченный роман "Сны и факты"), [32] спившийся учитель у Н. Успенского ("Деревенская газета", 1860). Особенно характерны судьбы студента Брусилова в одноименном очерке Н. Успенского, Клещова и Крылова в рассказе "Сквозь огонь, воду и медные трубы" и очерках "Московские вертепы" (из сборника "Болото").
      Выразительны, типичны в этом же плане и образы интеллигентов-разночинцев в романах Решетникова. В романе "Глумовы" автор рисует образ учителя Петра Савича Курносова, выходца из народа. Он понял сущность отношений крепостного начальства к рабочим, с жаром принялся за обучение заводских ребят. Но школьные реформы кончились тем, что Петра Савича публично, в присутствии всех учеников, высекли, и с тех пор школьники с "недоверием стали смотреть на своего учителя". С глубоким пониманием психологии Решетников показывает, как унижение и оскорбление в человеке его достоинства, его убеждений, как бессилие этого человека перед действительностью приводят к роковой развязке, к падению, к пассивному отношению к жизни. У Курносова отбили всякое желание приносить пользу молодому поколению рабочих, он стал пить, "его горе слилось с горцем рабочих", но интеллигент и рабочие, как с болью признает Решетников, так и не поняли друг друга.
      В реализме шестидесятников трагическая зависимость человека от обстоятельств раскрыта с глубоким своеобразием, подтверждающим, что в истории русской литературы наступила после Гоголя и его школы "новая фаза". Белинский высказал мысль, что герои Гоголя являются в той или другой мере жертвами общественной среды. Автор "Мертвых душ" изобразил разнообразные типы пошлого человека - типы пустоты и одичалости, когда человек становится "окременевшим куском", "прорехой на человечестве". Но Гоголь не отдавал себе полного отчета в тех далеко идущих социальных перспективах, которые открывались в созданной им концепции жизни. Он увлекся иллюзорной заботой о нравственном возрождении человека. Как утопист, он мечтал о нравственном оздоровлении общества, в принципе оставаясь, однако, в рамках старого общества.
      У писателей-демократов речь идет не просто о пошлости человеческой личности, о зверинце нравственных уродов. У них появилась очень важная идея разрушения личности под воздействием "свинцовых мерзостей". И речь у них идет не о нравственном всеобщем оздоровлении как средстве исцеления. Наиболее проницательные из них говорят о необходимости коренного пересоздания всего механизма социально-экономических отношений. Проблемы нравственности, вопросы психологические приобрели у них новое содержание и новое толкование. Раскрыв непосредственную зависимость знаний, чувств и поведения от повседневного жизненного опыта, беллетристы-демократы показали, что социально-экономическая действительность их времени, господствующие правила морали враждебны истинно человеческому, они не воспитывают, а разрушают человеческие свойства. Психологизм приобрел у шестидесятников непосредственно социальное содержание, материалистическое истолкование, а в некоторых случаях получил и социалистическое озарение. В "диалектике души" их интересует не внутренняя логика и сцепление элементов саморазвивающегося мышления и чувствования, а прямая зависимость душевных движений, как и поведения, от повседневных, будничных обстоятельств жизни. В повествовании беллетристов новой школы огромную роль играет исповедь героя, в которой показывается, как школа жизни "воспитывает" - уродует человека. Поэтому важное значение у них приобретают автобиографический жанр, дневник, в основе которых - та же история личности в "одуряющей жизненной обстановке" (Левитов), под воздействием "неотразимо-гнетущих обстоятельств" (Воронов).
      Некоторые из писателей-разночинцев, особенно Решетников и Г. Успенский, раскрывают смутный, инертный, стихийно-бессознательный внутренний мир своих героев, их наивные упования и иллюзии, предрассудки и заблуждения. Эта сфера внутренней жизни бедняка почти не была знакома предшественникам демократического течения 60-х гг. Только Некрасов в "Петербургских углах" и Салтыков в "Запутанном деле" коснулись этой незнакомой и малодоступной сферы. Разночинцы 60-х гг. не ограничились изображением лишь стихийных чувствований и неосознанного отношения к жизни. Они обратились и к воспроизведению разнообразных форм роста самосознания. Сочетание того и другого является главным предметом психологического анализа у Решетникова и Глеба Успенского.
      Учение о "человеческой природе", разработанное русской революционно-демократической и социалистической мыслью, органически вошло в прозу писателей-демократов, служило им руководством в оценке положения человека в условиях эксплуататорского общества. Здесь значительным было идейное влияние Писарева, который в статье "Реалисты" (1864) требовал от писателей изображения "несовершенства жизни", "громадного мира неподдельного человеческого страдания, который со всех сторон окружает нас сплошною темною стеною". [33] В статье "Посмотрим!" (1865) Писарев высказал мысль о том, что искусство должно показывать, как эксплуатация пагубно влияет на весь физический и духовный облик труженика, искажает всю его натуру. Данные идеи не только теоретически оплодотворяли демократическую прозу, они требовали от писателей разработки новых способов и средств изображения человеческого характера и обстоятельств.
      Не все представители рассматриваемой плеяды сумели подняться на высоту революционно-демократической идеологии и оказаться в роли глубоких последователей или единомышленников Чернышевского и Добролюбова в сфере политического или философско-материалистического мировоззрения. Речь идет о единстве лишь основ их разночинно-демократического мировоззрения, что предполагает наличие разнообразных и значительных оттенков в нем, разный его уровень. Помяловского и Воронова, например, можно с полным основанием признать учениками Чернышевского, имея в виду не только их личные заявления по этому вопросу, но и проблематику их прозы, тенденции ее развития. Главы незавершенного романа "Брат и сестра", а также и предсмертный прозаический этюд "Андрей Федорович Чебанов" (1863) свидетельствуют о вызревании революционно-демократической идеологии Помяловского. Слепцов выступает единомышленником Чернышевского, вполне сложившимся, зрелым революционным демократом, социалистом, организатором Знаменской коммуны, задумавшим написать социалистический роман "Остров Утопия". Легко заметить связь некоторых мотивов первой части "Разоренья" Глеба Успенского с романом Чернышевского "Что делать?" в вопросах этики, "философии жизни" у трудящихся (томление Веры Розальской и Нади Черемухиной в "подвале" и "мертвом долю", противопоставление трудовой жизни паразитизму). В романе Решетникова "Свой хлеб" разрабатываются проблемы, которые волновали и революционных социалистов-просветителей (облагораживающее значение труда, реальные радости и реальные горести трудового народа, его пробуждение, борьба за независимость женщины).
      Мировоззрение Н. Успенского 60-х гг. почти не соприкасалось с той революционно-просветительской философско-политической программой, которая была знаменем вдохновителей "Современника". Но как писатель он подошел к народной жизни с такой стороны, которая объективно оказалась принципиально важной в обстановке революционной ситуации. В программной статье "Не начало ли перемены?" (1861), посвященной сборнику рассказов II. Успенского, изданному в 1861 г. Некрасовым, Чернышевский показал, что заслуга автора этого сборника состоит в том, что он впервые в истории русской литературы ярко и с исчерпывающей откровенностью выставил перед читателем коренную причину "тяжелого хода" народной жизни - ее следует искать в самом народе. Писатель говорит о народе всю суровую правду, смело сосредоточивая главное свое внимание на его коренных недостатках. Он берет массу дюжинного и бесцветного народа, действующего по привычке и машинально, согласно принципу "так заведено". Конечно, говорит Чернышевский, "инициатива народной деятельности" заключена не в этих безличных представителях народа и по ним нельзя судить о его способностях, но их "изучение все-таки важно, потому что они составляют массу простонародья, как и массу наших сословий". "Инициатива, - подчеркивает критик, - не от них; но должно знать их свойства, чтобы знать, какими побуждениями может действовать на них инициатива". В дальнейших своих суждениях Чернышевский не только раскрывает возможные пути воздействия людей инициативы на серую и инертную массу народа, но и выражает уверенность, что этот народ в нужную минуту может стать активной силой. [34]
      Следовательно, в рассказах Н. Успенского заключается такой внутренний потенциальный смысл, который давал возможность Чернышевскому поставить одну из основных задач русской революционной демократии в обстановке революционной ситуации. Статья Чернышевского заключала в себе общий, далеко идущий программный смысл. Единство проблематики литературно-эстетической и проблематики революционно-политической - вот что прежде всего характеризовало статью Чернышевского. Естественно, что он имел в виду не только сборник рассказов и очерков Н. Успенского, этот первый и весомый вклад разночинцев в литературу. Автор статьи "Не начало ли перемены?" обобщил в определенном аспекте опыт литературного движения предшествующей эпохи, развивавшейся под знаком Гоголя и его последователей, и поставил вопрос (он был подсказан не только Н. Успенским, но и творчеством Некрасова) о необходимости такой новой фазы (после Гоголя) в развитии русской литературы, которая способствовала бы пробуждению в народе "энергических усилий, отважных решений".
      4
      Каковы же конкретные источники трагической судьбы человека, уродливых искажений его человеческой природы в истолковании писателей-демократов? Они разнообразны и заключены не в роковом или случайном стечении обстоятельств, не только в характере человека, в его личных ошибках, слабостях и склонностях. Писатели шестидесятники открывают первопричину зла в природе самого общества, в "печальных условиях экономического быта" (Г. Успенский). Наиболее дальновидные из этих писателей главный источник трагического характера жизни, "негодности окружающего" видят в социально-экономических отношениях эксплуататорского общества. С наибольшей полнотой этот вопрос разработал Г. Успенский в цикле повестей "Разоренье". Здесь он изображает "стонущее царство прижимки". [35] "Прижимка", "разбойничья механика" привела, по убеждению тульского рабочего-бунтаря Михаила Ивановича, героя трилогии "Разоренье", к "одурению и обнищанию простого человека". Но она искажает и природу тех, кто ест чужой хлеб. Черемухины, замечает рабочий, "с чужих денег ошалели". [36] Существенно именно то, что гибельные обстоятельства и искалеченная ими человеческая природа получают оценку с точки зрения сознательного рабочего Михаила Ивановича, который возвышается до понимания эксплуататорской сущности строя жизни.
      Хотя и не с такой глубиной и яркостью, но и другие писатели-демократы уловили ту же тенденцию в отношениях трудового народа и эксплуататоров-тунеядцев. Воздействие этих отношений сказывается не только на отдельных личностях, но и на жизни, психике всего народа я имеет не случайный, а неумолимый и всеобщий характер. Всю массу трудового народа писатели-демократы ставят в единые типические обстоятельства социально-экономической жизни и показывают одинаковые результаты в судьбах людей. "Оболванивавшему" действию законов "хамской" жизни подвержен весь трудовой народ. В результате этого действия вырабатывается уродующая нравственный мир человека "философия жизни", тот лакейский, мещанский и кулацкий "кодекс житейской мудрости", который великолепно сформулирован представителями демократической прозы. Об этом кодексе речь идет и в романе Чернышевского "Что делать?" (правила, которыми живет Мария Алексеевна Розальская).
      Раскрывая трагически безысходную зависимость человека из народа, из среды разночинцев от обстоятельств жизни, беллетристы-демократы зачастую создавали пессимистическую концепцию всего процесса жизни и характеров. В романе "Горнорабочие" Решетников декларирует, что он пишет "не идеалы земного счастья", а "невеселые картины" жизни. [37] Об этом же говорит и Помяловский в предисловии-манифесте к роману "Брат и сестра". Здесь романист заявляет о необходимости изучения "гнойной язвы" общества, изображения голой, неподдельной правды, которая исключала возможность положительных эстетических оценок.
      Творчество шестидесятников окрашено преимущественно в мрачные тона, проникнуто скептицизмом, растерянностью перед жизнью, разочарованиями. Они изображали среду, в которой вид красоты рождал в человеке "желание, совершенно противоположное красоте" (очерк Г. Успенского "Одиночество", 1866). Даже красота природы вызывает у героев демократической литературы злую иронию, раздражение и негодование. Писатели-демократы порой окарикатуривают явления природы или вносят в картину природы иронию и сатиру ("Октябрьская дождливая ночь, с которой начинается моя история, не нуждается в жестяной театральной луне"). [38] Воронов в очерках "Болото", говоря о "поэтическом вое ветра", замечает: "Черт бы его побрал!". Характерны в этом же отношении и циничные реплики Череванина в повести Помяловского "Молотов" о ночной красоте, луне и любви. Очень часто шестидесятники воспроизводят унылый осенний пейзаж, подчеркивающий тяжелый ход жизни, нравственные страдания людей, крат их надежд. Что-то роковое и страшное, угрожающее людям и издевающееся над ними видит Левитов в окружающей природе ("Степная дорога ночью", 1861). Враждебные людям пейзажи создает и Помяловский в романе "Брат и сестра": "Ночь точно опьянела и сдуру, шатаясь по городу, грязная, злилась и плевала на площади и дороги, дома и кабаки, в лица запоздалых пешеходов и животных... На небе мрак, на земле мрак, на водах мрак. Небо разорвано в клочья, и по небу облака, словно рубища нищих, несутся". [39]
      Но вместе с тем примечательно, что в тех случаях, когда деятели "новой фазы" литературного развития все же обращались к положительным эстетическим оценкам, они порой искали опору для них в природе. Они создают "мужичьи" трудовые пейзажи, им знакомо чувство приволья и свободы в природе, их положительные герои (например, Дарья в романе Решетникова "Свой хлеб") близки к природе, тянутся к ней, когда им тяжко в жизни, черпают в ной силу для сопротивления обстоятельствам. В повести "Декалов" (1862) Н. Успенский создал антитезу: античеловеческая жизнь в семинарской квартире и сон, в котором горой видит природу, приволье. И это поэтическое сновидение пробуждает в нем мучительные вопросы. Такие контрасты и сопоставления красота и чистота природы и бесчеловечные отношения людей, их уродливый нравственный мир и быт - встречаются и у других шестидесятников. С одной стороны, предстает образ свободных просторов необъятной родины, а с другой образ тяжкой, несвободной, унизительной жизни простого народа ("Трудное время" Слепцова). Основой структуры некоторых произведений Левитова являются именно эти контрасты. Этот писатель буквально поклонялся "светлому лицу природы" и безутешно скорбел о "людской погибели". Его повествование открывается рассказом о чем-нибудь зверском, гадком, а завершается тоской о человечности, красоте, гимном природе. Так, например, построен рассказ "Расправа" (1862), в основе которого антитеза: вечно прекрасная, возвышающая душу природа и человек, забывший, что он человек. Криком боли завершается названный рассказ. У одного участника мирской попойки просыпается совесть и он признает, что мужики, отдав бедную женщину в вечную кабалу богатому крестьянину, пропили правду в кабаке. И писатель кончает свое повествование сурово предостерегающими, хотя и бессильными словами: "Грозный, как эта грозно царящая ночь, грянет некогда суд на людей и обстоятельства, которые заслепили столько глаз, не видящих чужого несчастья, которые притупили столько душ, не благоговеющих теперь перед светлым лицом природы, перед этим вечным храмом истинного . бога живого". [40] Бессильная тоска о красоте, отсутствующей в самой действительности, слышится в этих лирико-патетических словах Левитова. Он надеялся на приход в будущем согласия "угрюмого, печального человека" с "веселой, цветущей природой" ("Насупротив!.." 1862).
      Левитовская лирика печали и скорби в рассказе "Расправа" заключала в себе и большую социальную правду, предостерегающую от той идеализации деревенских мирских институтов, которая займет существенное место в народнической идеологии 70-х гг. Некоторые ее представители были убеждены, что деревенский мир не даст человека в обиду, всякого пожалеет и всякого защитит. Левитов своими крестьянскими очерками и рассказами убедительно показал, что община не способна быть "заступой" бедняка.
      Идея необходимости изменения действительности, создания новой среды не всегда являлась руководящей в художественном воспроизведении процесса жизни и характеров у отдельных писателей-демократов. На эту идею указал Чернышевский в "Что делать?". Как обстоятельства жизни сделать человечными, родными, а на этой основе изменить и природу человека, его мировосприятие, эта проблема решена в "Что делать?" на революционно-социалистической и материалистической основе и является сердцевиной сюжета романа, всей его идейно-художественной концепции. "Новые люди" Чернышевского (Рахметов, Лопухов, Кирсанов, Вера Розальская и др.) создают новую среду, выпрямляющую человека. Не все последователи Чернышевского могли подняться на идейную высоту своего учителя, поэтому их проза лишена того света, перспективы, которые присущи роману "Что делать?". "Нравы Растеряевой улицы" завершаются главой "Благополучное окончание", но сколько авторской горечи и боли в этом "благополучии" - полном торжестве замыслов хищного первонакопителя Прохора! Романы Решетникова имеют трагическое, безрадостное завершение, его герои умирают или остаются по-прежнему "мыкать горе". Печальна и судьба революционера Рязанова, одинокого и бездомного в условиях спада революционной волны. Он и теперь сохраняет верность своим идеалам революционера, демократа. Он говорит о том, что человеку, осознавшему нелепость жизни, неспособному жить этой жизнью, необходимо "выдумать, создать новую жизнь". [41] Но он не знает, как следует бороться за эту новую жизнь в условиях реакции. Поэтому не в названных словах заключается пафос скептика Рязанова, не в них пафос всего обличительного социально-политического романа Слепцова "Трудное время". В словах озлобленного Рязанова, как справедливо заметил Горький, ощущается и драматическая безнадежность, он с отчаянием машет рукой, когда речь заходит о том, что же следует делать до того, как жизнь будет пересоздана. [42]
      Молотов у Помяловского тоже отличается активным отношением к жизни. Но в нем сильна продиктованная обстоятельствами тенденция к примирению с действительностью, к равнодушию, он думает не о благе всех, а только о личном благополучии, вполне сознавая свой эгоизм. Куда вести Михаила Ивановича, рабочего-бунтаря, человека с пробудившимся общественным самосознанием, готового за других отдать свою жизнь? - на этот вопрос Г. Успенский не отвечает в своей трилогии "Разоренье". ""Так где же счастье? спросит читатель. - В заглавии счастье обещано?" Оно, читатели, впереди. Счастье всегда впереди - это закон природы", [43] - такими грустно-ироническими словами завершается "Мещанское счастье" Помяловского. В "Молотове" автор убеждается в узости этого счастья и опять с печальной иронией говорит: "Тут и конец мещанскому счастью. Эх, господа, что-то скучно...". [44] Потесин, герой другого его романа - "Брат и сестра", стоит очень высоко в своем стремлении к слиянию с народом, в переделке своем натуры в "мужичью", но итоги его жизненного пути под "диким гнетом" окружающей обстановки трагичны - бессилие, озлобление, чахотка и гибель. И вновь Помяловский завершает свой роман криком боли: "Господа! Страшно жить в том обществе, где подобные жизни совершаются сплошь и рядом!..". [45]
      В таком толковании жизни отразились тяжелые условия "трудного времени", а вместе с тем выразилась известная ограниченность философско-социологического мировоззрения писателей-демократов, некоторая узость их воззрений сравнительно с той концепцией, которая была воплощена Чернышевским в романах "Что делать?" и "Пролог", Некрасовым в поэмах "Коробейники", "Орина, мать солдатская", "Мороз, Красный нос", Щедриным в "Сатирах в прозе", "Невинных рассказах", особенно в "Признаках времени" и в "Письмах о провинции".
      Необходимо добавить, что писатели-демократы не смогли в полном объеме воспользоваться своими художественными открытиями, глубоким знанием жизни трудового народа. Этому мешали многие обстоятельства. Личные условия бытия писателей-демократов были крайне тяжелыми, неблагоприятными для творческой работы. Ядовитая "злоба дня" народной жизни терзала их и мешала художественной деятельности. Многие из них спивались и преждевременно уходили из жизни. Трагические судьбы самих писателей слились с трагическим характером изображаемой ими жизни. В "Беседах о ремесле" Горький заметил, что история литераторов-разночинцев - ""мартиролог", то есть перечень мучеников". [46]
      И все же концепция обстоятельств и человеческих характеров в реалистической системе беллетристов-демократов не исчерпывается изображением "забиенной среды" (Решетников), всевозможного "обезображивания" (Г. Успенский) человеческой личности. Влиянию среды на судьбы, поведение и психику людей некоторые из шестидесятников вовсе не придавали какого-то фатального характера, а человека они изображали не только обреченной жертвой. И здесь они следовали за Чернышевским, за Писаревым. Последний признавал, что "человек - продукт среды и жизни". Но критик указывал и на другую сторону отношений человека и среды: "...жизнь в то же время вкладывает в него (в человека, - Н. П.) активную силу, которая не может быть мертвым капиталом для существа деятельного". [47]