Ершова. [19] Былинные богатыри превращались в преданных слуг царя и отечества, сказочные Иванушки - в верных холопов самодержавия. Народнические былины, сказки и песни решительно противостояли официальной идеологии. Они не пародировали фольклорные источники, не искажали основ народного миросозерцания. Верные демократическому духу народного искусства, они "врастали" в фольклор, - разумеется, для того, чтобы "перерасти" его. Бунтарство Ильи Муромца против бар-господ опиралось у Синегуба на богатырское достоинство былинного персонажа. Илья становился народным вождем, сохраняя органическую связь с психологией героя, созданного вековыми усилиями народной фантазии. Используя фольклор, народники активно воздействовали на сознание крестьянства, революционизируя его, освобождая от царистских и всяческих иных иллюзий.
      "Стилизация", к которой прибегали революционеры, созданием "ряженых" стихов не ограничивалась. Пытаясь "говорить народом", они шли далее, к тому, чтобы "жить народом". Д. Клеменц, например, один из издателей и авторов "Песенника" (Женева, 1873) и "Сборника новых песен и стихов" (Женева, 1873), не только в стихах, но и в жизни был поэтом-пропагандистом. "Манера говорить и вести пропаганду у него своеобразная, совершенно неподражаемая, - пишет Степняк-Кравчинский. - <...> Клеменц ведет свою пропаганду всю в шутках. Он смеется и заставляет хвататься за животы слушающих его мужиков <...> Однако он всегда ухитрится вложить в свою шутку какую-нибудь серьезную мысль, которая так и засядет гвоздем им в головы". [20] Народнические "задирательные" песни могут показаться современному читателю слишком резкими и грубоватыми, а романсы чересчур слезливыми и сентиментальными. Но это не значит, что их создатели не обладали чувством меры. Вспоминая свой пропагандистский опыт, Н. А. Морозов замечал: "Наш простой народ не понимает середины! Если юмор, то ему нужен уж очень первобытный, чисто ругательный", "если что-нибудь возвышенное, то нужно такое, чтоб сентиментальность просачивалась положительно из каждого слова, из каждой фразы, и слог был бы таким высоким, что все время лились бы из глаз слезы умиления!". [21] Не в расчете ли на эти качества народной психологии написана Синегубом "Дума ткача" (1873)? Выполненная в стиле жестокого мещанского романса, она получила широкую популярность в народной среде:
      Мучит, тервает головушку бедную
      Грохот машинных колес;
      Свет застилается в оченьках крупными
      Каплями пота и слез.
      "Ах да зачем же, зачем же вы льетеся,
      Горькие слезы, из глаз?
      Делу - помеха; основа попортится!
      Быть мне в ответе за вас!
      (110)
      Не меньшим успехом у народа пользовался перепев "Дубинушки", принадлежавший перу Синегуба или Клеменца (точное авторство не установлено). В имении революционера Иванчина-Писарева в Даниловском уезде Ярославской губернии на массовых гуляниях "с особенным воодушевлением пела толпа известный революционный вариант приволжской бурлацкой "Дубинушки". Среди общего смеха и гула так и гремели ее куплеты:
      Ой, ребята, плохо дело!
      Наша барка на мель села.
      Царь наш белый кормщик пьяный!
      Он завел нас на мель прямо.
      Чтобы барка шла ходчее,
      Надо кормщика в три шеи.
      И каждый куплет стоголосая го.гаа сопровождала обычным припевом:
      Ой, дубинушка, ухнем.
      Ой, зеленая, сама пойдет, подернем, подернем, да ухнем!
      Такие задирательные противоправительственные песни особенно соответствовали народному вкусу и вызывали в крестьянской публике неудержимый смех. Они тотчас заучивались и разносились присутствовавшими далее по деревням". [22] Народническая песня с революционным содержанием вторгалась в жизнь и быт русского рабочего и крестьянина. "Свободушка", "Доля", "Барка", "Дума ткача", "Дума кузнеца", "Крестьянская песня", созданные Синегубом, Волховским и Клеменцом, стали народными песнями и вошли в большую русскую поозию.
      Разумеется, в пропагандистской деятельности народников было немало и "детской неумелости", связанной с тем, что многие из них не знали народа, имели о нем слишком книжные, отвлеченные понятия. Они переоценивали революционные инстинкты крестьянина, идеализировали общинный быт народа, закрывали глаза на процесс начавшегося классового расслоения деревни. "Все то, что подтверждало наши теории, - вспоминал впоследствии Дебагорий-Мокриевич, - мы брали целиком; все то, что противоречило дм, мы так или иначе ухитрялись поворотить все-таки в пользу наших взглядов...". [23] Но было бы в высшей степени несправедливо рассматривать "хождение в народ" лишь с точки зрения открывшихся на этом пути неудач. Хотя многие иллюзии рассеялись уже в первые месяцы агитационной деятельности, опыт общения с народом не только не разочаровал, но укрепил веру пропагандистов в правоту своего дела. "Хождение в народ" закончилось катастрофой отнюдь пе по причине полного равнодушия крестьянства. Воспоминания революпионеров, архивные материалы, опубликованные советскими учеными, показывают, что большая часть крестьян угадывала в пропагандистах истинных своих друзей. [24] По свидетельству народника М. Попова, прокурор, производивший следствие по делу о революционной пропаганде в Вольском уезде Саратовской губернии, не скрывая своего удивления, замечал: "С кем из крестьян мне ни приходилось говорить - и мужики, и бабы самого лучшего мнения о них. Особенно восторженные отзывы слышал я об одной фершалке, как они называют. Эта фершалка, по их словам, какая-то богородица... "Просто сказать вам, барин, истинно святая душа!"". [25]
      "Хождение в народ" было насильственно приостановлено русским правительством, которое, но убеждению семидесятников, являлось "несчастьем и позором нашей родины". С осени 1874 г. началась полоса неслыханных по своим масштабам массовых арестов оппозиционно настроенной молодежи. Произвол полицейских властей превзошел всякие ожидания.
      3
      Новый этап поэзии революционного народничества 70-х гг. охватывает период с 1874 но 1879 г. [26] После разгрома первой революционной волны более 900 человек были продержаны в одиночном заключении от двух до четырех лет, вплоть до начала большого процесса "193-х". В течение этого времени 80 человек лишили себя жизни и сошли с ума.
      Политические процессы "50-ти" и "193-х" открыли перед общественным мнением России и Европы внутреннюю пустоту и жестокость самодержавия п нравственную высоту русского революционера. Нравственную победу семидесятников над полицейским режимом печатно закрепила изданная в Женеве книга "Из-за решетки. Сборник стихотворений русских заключенников по политическим причинам в период 1873-77 гг., осужденных и ожидающих "суда"".
      Мотивы жертвенности, самоотречения приняли в стихах этого сборника новый, характерный для второй половины десятилетия отпечаток. В начале 70-х гг. жертвенность изображалась как непроизвольный порыв души, как голос самой природы. Ни в образцах, ни в героических примерах революционер эпохи "хождения в народ" не нуждался. Казалось, что на смену падшим в борьбе самым естественным образом придет новое поколение революционеров :
      Они и знать не будут нас,
      Но та же жажда жечь их будет,
      И каждый день, и каждый час
      На битвы новые побудит:
      Навстречу тьмам таких же бед,
      Покорны голосу природы,
      Они пойдут за нами вслед,
      К живому роднику свободы!
      (76)
      Так думал Волховской в 1870 г. Но к 1877 г. настроения переменились. Наступила пора поэтизации мученичества и жертвенности. Непроизвольные вначале, эти чувства возводились теперь в культ, им придавалась даже способность революционизирующего воздействия на массы. Тот же Волховской в стихах "О братство святое, святая свобода..." (1877) именно в страданиях зa убеждение видит путь, духовно сближающий его с народом:
      Нет, сердцу народа живое страданъе
      Понятней и ближе, чем все толкованья!
      (91)
      Ему вторит по-своему Синегуб в стихах "Перед смертью" (1877):
      Я много страдал... Но страдания страстно
      Душой полюбил я... Они
      Надеждой на счастье светили так ясно
      Мне в наши могильные дни!..
      (129)
      Атмосфера поэтизации страдания сгущается настолько, что в поэзии этих лет начинает возникать образ своего рода "революционного" Христа:
      Лишите вы светлого дня,
      Свободы, труда и веселья,
      Закуйте вы в цепи меня
      И ввергните в мрак подземелья,
      Убейте подругу мою,
      Друзей на крестах вы распните,
      Чтоб злобу насытить свою,
      Меня на костре вы сожгите...
      (134)
      Лик мученика в терновом венде превращается во всеосеняющий образ-символ, черты его проступают повсюду. В стихотворении Синегуба "Терн" даже природа "излучает" этот образ:
      Горошек красный, полевой
      Сквозь чащу терна пробивался,
      На куст терновника густой
      Гирляндой легкою взвивался,
      Когда ж в час полдня с высоты
      Лучи цветы горошка грели,
      Как пятна крови, те цветы
      В кустах терновника алели...
      (124)
      Психологически это явление объясняла в своих воспоминаниях Вера Фигнер: "Тот, кто подобно мне был когда-либо под обаянием образа Христа, во имя идеи претерпевшего оскорбления, страдания и смерть, кто в детстве и юдостн считал его идеалом, а его жизнь- образцом самоотверженной любви, поймет настроение только что осужденного революционера, брошенного в живую могилу за дело народного освобождения <...> Идеи христианства, которые с колыбели сознательно и бессознательно прививаются всем нам, и история всех идейных подвижников внушают такому осужденному отрадное сознание, что наступил момент, когда делается проба человеку, испытывается сила его любви и твердости его духа как борца за те идеальные блага, завоевать которые он стремится не для своей преходящей личности, а для народа, для общества, для будущих поколений". [27]
      Отрицая официальную церковную мораль как мораль покорности и рабства, народники поэтизировали в образе Христа и его учеников черты действенного подвижничества, готовность принять страдание за идею.
      Общеизвестно вошедшее в историю признание на суде народовольца Андрея Желябова: "Крещен в православии, но православие отрицаю, хотя сущность учения Иисуса Христа признаю. Эта сущность учения среди многих моих нравственных побуждений занимает почетное место. Я верю в истинность и справедливость этого вероучения и торжественно признаю, что вера без дела мертва есть, и что всякий истинный христианин должен бороться за правду, за права угнетенных и слабых и, если нужно, то за них пострадать". [28]
      Поэтизация мученичества за правду не только спасала революционера от одиночества и отчаяния, но и являла перед изумленной Россией образец нравственной стойкости. Народники считали, что их подвижническое поведение под следствием и на суде разбудит в обществе дремлющую совесть, а в народе сочувствие к страдальцам за его интересы. Говоря о том, что не кресты и награды побуждают революционера на подвиг, Герман Лопатин писал: "Им полагается другой крест - Христов. И они несут его усердно и честно, ибо знают, что этот крест был одним из могущественнейших орудий завоевания Христом половины мира". [29]
      В трудные годы тюрем, ссылок и полицейских преследований неизмеримо возросла в отношениях между революционерами духовная ценность дружеских и любовных чувств. Это была святая дружба и святая любовь братьев и сестер по идее, по миросозерцанию, совершенно свободная от эгоизма, мелочного самолюбия, повседневной житейской прозы. "Мы чувствовали себя, - вспоминал М. Новорусский, - прочной, единой, неразрывной семьей, узы которой, казалось, становились еще теснее от общей тягости тюремных уз. И в сознании этой солидарности мы почерпали громадные силы для перенесения наших невзгод, которые каждый нес и чувствовал не только за себя, но и за других...". [30]
      В стихотворении "Друльям" (1875) Морозов писал:
      Часто сквозь сумрак темницы,
      В душной каморке моей,
      Вижу я смелые лица
      Верных свободе людей.
      ..............................
      Все здесь они оживляют,
      Все согревают они,
      Быстро в душе пробуждают
      Веру в грядущие дни...
      (187)
      Обращение к соседу по камере ("Н. А. Чарушину" Волховского, 1877), ко всем революционерам, находящимся на свободе ("Завещание" Синегуба, 1877), воспоминания о совместной деятельности в народе ("Памяти 1873-75 гг." Морозова), - таков устойчивый круг тем и мотивов в народнической лирике 1875- 1879 гг.
      Революционному движению семидесятников придавало особый национальный колорит широкое участие в нем русских женщин. Поэтический образ девушки-революционерки был подготовлен русской поэзией и прозой 60-х гг., в частности творчеством Тургенева и Некрасова. Народники и здесь слово превращали в дело. Их интимная лирика изображает любовные отношения, поражающие своим целомудрием; женщина поэтизируется как друг, любящий, преданный лучшим помыслам и идеалам мужчины, очень ревностно относящийся к чистоте этих помыслов и этих идеалов. Суровые обстоятельства жизни русского революционного подполья с их постоянной угрозой разлуки и смерти освобождали чувство любви от разрушительного воздействия повседневности, придавая ему особую красоту и романтическую окрылеяность. Классическим образцом любовной лирики поэтов-народников является "Песня гражданки" (1880) Волховского:
      Если б мой дорогой, что по злобе людской
      Угасает в мертвящей неволе,
      Мне сказал: "Поскорей приходи и своей
      Обменяйся со мной вольной долей",
      Я сказал б ему: "Я пойду и в тюрьму,
      И в огонь, если хочешь, и в воду!..
      Бесконечно любя, хоть сейчас за тебя
      Я отдам, не колеблясь, свободу".
      ..........................................
      Но скажи он: "Иди, пред тираном пади
      Со слезами, с мольбой, в унижаньи
      О пощаде моли и отрадой земли
      Назови все его преступленья...
      ........................................
      Я сказала б в ответ: "Никогда! Нет, о нет!
      Лучше холод и ужас могилы!..
      И отныне ты знай: ждет тебя ад иль рай,
      Все равно мы мне больше не милый!"
      (95)
      После разгрома юношеских революционных кружков перед народниками встал вопрос о консолидации и сбережении сил. Изменился характер работы в народе. "Ряженых" пропагандистов-"крестъян" сменили сельские учителя, врачи, волостные писари. Шел процесс организации нового революционного общества "Земля и воля". На смену ушедшим в тюрьмы и ссылки бойцам требовалось новое пополнение. В этих условиях на первое место была поставлена пропаганда в среде интеллигенции.
      Естественно, что с переменой адресата изменился и колорит народнической поэзии. Обращенная к читателю из интеллигенции, она сбросила с себя фольклорные одежды, наполнилась ярко выраженным публицистическим содержанием. Исчезли типичные для первого периода переделки народных былин, сказок и песен, предназначенные для рабочей и крестьянской среды. Сохранивший популярность песенный жанр стал иным по форме и содержанию.
      В "Новой песне" Лаврова нет и намека на фольклорную стилизацию. Лексика песни устремлена к высокому ораторскому стилю. С этой целью используются церковнославянизмы ("златые кумиры", "страждущие братья"). На их фоне приобретают одически-торжественный колорит даже элементы просторечия:
      Не довольно ли вечного горя?
      Встанем, братья, повсюду зараз!
      От Днепра и до Белого моря,
      И Поволжье, я дальний Кавказ!
      На воров, на собак - на богатых!
      Да на злого вампира-царя!
      Бей, губи их, злодеев проклятых!
      Засветись, лучшей жизни заря!
      (67)
      Изменяется и тональность народнической песни. Задорная площадная шутка, озорная и бойкая политическая острота уступают место суровой и скорбной инвективе. Революционные призывы сбиваются на крик негодования и мщения. Сгущается атмосфера презрения и ненависти к деспотическому режиму, в котором начинают подозревать единственного виновника неудач "хождения в народ". Интонация реквиема по лучшим, жестоко поруганным силам перебивается призывами к грозной и страш-жой нести палачам. "Последнее прости" (1876) Мачтета, посвященное "замученному в остроге Чернышеву, борцу за народное дело" и ставшее траурным революционным гимном многих поколений русских борцов за свободу, завершается пророческим предупреждением:
      Но знаем, как знал ты, родимый,
      Что скоро из наших костей
      Подымется мститель суровый,
      И будет он нас посильней!..
      (258)
      4
      В январе 1878 г. раздался выстрел Веры Засулич в петербургского градоначальника Трепова. Это был первый публичный акт революционной мести за те мучения, которым подвергались в тюрьмах политические заключенные. Прогрессивная общественность Петербурга и всей России проявила искреннее сочувствие героическому поступку девушки-революционерки, суд присяжных оправдал ее. Выстрел Засулич явился первым симптомом наступления нового периода революционного движения, начало которому положил 1879 год.
      Поэтическая летопись революционной борьбы народовольцев не случайно очень скудна, отрывочна и немногословна. С 1879 по 1881 г. борьба поглощала все духовные и физические силы революционера. Для лирики этих лет характерна эмоциональная неуравновешенность, резкие переходы от веры и надежды к сомнению и отчаянию. В творчестве даже наиболее убежденных террористов появляются мотивы сердечной усталости. Один из энтузиастов борьбы "по способу Вильгельма Телля" - Н. А. Морозов - пишет в 1880 г. такие стихи:
      Там, средь движенья
      Вечных систем мировых,
      Нет треволненья
      Бурь и страданий земных.
      Здесь же народы,
      Вечно в цепях и крови,
      Ищут свободы,
      Правды, добра и любви...
      (204)
      Образ России у народовольцев становится суммарным, приобретает знакомые еще по лермонтовской лирике черты "страны рабов, страны господ". Такова, например, Россия у Морозова в стихотворении "На границе" (1881):
      Опять насилия и слезы...
      И как-то чудится во мгле,
      Что даже ели и березы
      Здесь рабски клонятся к земле!..
      (205)
      Все чаще и чаще в поэзии конца 70-х гг. звучат упреки безмолвствующему народу. Его молчание расценивается уже как духовное рабство, невежество я даже тупость. Неизвестный автор в стихотворении "После казни 4 ноября" (1880) пишет:
      На мученье бойцов, наших лучших сынов,
      Смотрят массы, безжизненно тупы... [31]
      Эти упреки заглушаются иногда стихами, в которых по-прежнему утверждается "догмат веры" ("Пройдет волна народной мести...") или слышится революционный призыв к народу ("Встань, проснись же, гигант скованный!.."). [32] Но стихи такого рода риторичны, апелляция к пароду здесь декларативна и безжизненна. На смену живому чувству приходит "слово" - формируется устойчивый поэтический штамп, который в 80-е гг. будет подхвачен и искусно обыгран Надсоном.
      Лишается характерных для него в прошлом демократических качеств лирический герой народнической поэзии. Народного трибуна, мастера остроумной и живой политической беседы вытесняет нередко романтический изгнанник, отщепенец, презирающий "толпу". В такой романтической тоге выступает, например, герой у народовольца М. Ф. Лаговского в стихотворении "Под сосной" (1879):
      У сосны дикой и бесплодной
      Стоит он бел, высок и прям...
      Стеклянный взгляд очей холодных
      Недвижно поднят к небесам. [33]
      Революционное дело "Народной воли" обретает поэтический голос лишь в небольшом цикле стихов, воспевающих террориста ческую борьбу. Чувство жестокой, бескомпромиссной ненависти к русскому деспотизму и его верным слугам достигает в них апогея ("На смерть Судейкина" (1885) Тана (В. Г. Богорача), "У гроба" (1878) А. А. Ольхина, "Завещание" (1877) Синегуба и др.). Духовное превосходство народовольцев над силами деспотизма и реакции восторжествовало затем в стихах шлисселъ-бургских узников 1880-1900-х гг. Через П. Я. Якубовича, И. А. Морозова, В. Н. Фигнер осуществилась преемственная связь между поэзией революционного пародчпчрства 70-х гг. и пролетарской поэзией конца XIX-начата XX в.
      ----------------------------------------------------------------------
      [1] Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем в 28-ми т. Письма, т. 12, кн. 1. М.-Л., 1966, с. 245.
      [2] Бихтер А. Поэты революционного народничества. - В кн.: Поэты революционного народничества. Л., 1967, с. 16.
      [3] Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем, т. 2. М., 1948, с. 12. (Ниже ссылки в тексте даются по этому изданию).
      [4] Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М,-Л., 1962, с. 319.
      [5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 271.
      [6] Mopoзoв Н. А. Повести моей жизни, т. 1. М., 1965, с. 352, 353.
      [7] Былое, 1917, № 3, с. 214-216.
      [8] Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия. М., 1960, с. 32-33.
      [9] Из-за решетки. Женева, 1877, с. XXVIII.
      [10] Блок А. Собр. соч. в 8-ми т., т. 5. М.-Л., 1962, с. 439.
      [11] Успенский Г. И. Полн. собр. соч., т. 13. М., 1951, с. 398.
      [12] Революционное народничество 70-х годов XIX века. Сборник документов и материалов в 2-х т., т. 2. М.-Л., 1965, с. 255.
      [13] Вольная русская поэзия второй половины XIX в. Л., 1959, с. 359.
      [14] Поэты-демократы 1870-1880-х годов. Л, 1968, с. 75. (Ниже ссылки в трксте даются на страницы этого издания).
      [15] См.: Лотман Л. М. Поэзия революционного народничества. - В кн.: История русской поэзии, т. 2. Л., 1969, с. 110-111.
      [16] Чарушин Н. А. О далеком прошлом. Из воспоминаний о революционном движении 70-х годов XIX века. М., 1973, с. 150.
      [17] Базанов В. Г. От фольклора к народной книге. Л., 1973, с. 115.
      [18] Там же, с. 140.
      [19] См.: Лупанова И. П. Русская народная сказка в творчестве писателей первой половины XIX века. Петрозаводск, 1959.
      [20] Степняк-Кравчинский С. Подпольная Россия, с. 54-55.
      [21] Морозов Я. А. Повести моей жизни, т. 1, с. 247.
      [22] Там же, с. 91-92.
      [23] Дебагорий-Мокриевич Вл. Воспоминания. Изд. 3-е. СПб., [б. г.], с. 260-261.
      [24] См.: Революционное народничество 70-х годов XIX века Сб. документов и материалов в 2-х т., т. 1. М.-Л., 1965.
      [25] Попов М. "Земля и Воля" накануне Воронежского съезда. - Былое, 1906, № 8, с. 26-27.
      [26] Здесь и далее используется периодизация Н. В. Осьмакова. См.: Осьмаков Н. В. Поэзия революционного народничества. М., 1961.
      [27] Фигнер В. Запечатленный труд, т. 2. М., 1964, с. 37.
      [28] См.: Богучарский В. Я. Активное народничество 70-х годов. М., 1912, с. 182.
      [29] Из-за решетки, с. VII.
      [30] Новорусский М. В Шлисселъбургской крепости. - Былое, 1906, № 11, с. 152.
      [31] Вольная русская поэзия второй подовияы XIX в., с. 468.
      [32] См.: Никитина А. И. М. Ф. Лаговский - поэт-народоволец. - Рус лит., 1965, № 3. с. 215.
      [33] Там же, с. 212.
      Глава двадцатая
      Г. И. УСПЕНСКИЙ
      В Глебе Ивановиче Успенском (1843-1902) ярко и самобытно воплотились характерные черты движения революционно-социалистического народничества. Подвижническое служение словом и делом трудовому народу, "аскетизм" художественной формы, тяга к активному революционеру, поиски путей к торжеству гармонии в человеческой личности и общественном устройстве, идея гражданского долга и стремление поставить личное поведение под контроль убеждений - все это талантливо и неповторимо выразилось в Успенском, в его личности, в его писательской позиции.
      В русскую литературу он пришел как художник нового типа. В своей творческой работе Успенский опирался на богатейший опыт личного общения с трудовым народом. Писатель в совершенстве знал тульский ремесленный люд н тульскую деревню. Хорошо ему были известны самарские часто голодавшие крестьяне, земледельцы-новгородцы, беспомощные в то время перед суровой природой. Успенский специально изучал и наблюдал переселенческое движение, побывал в Сибири, познакомился с капитализирующимся Кавказом, обратил пристальное внимание на многомиллионных батраков, интересовался массовыми "беспорядками" на юге России. Он тщательно и любовно собирал и исследовал произведения устного народного творчества, вел обширную переписку с корреспондентами из народа. Писатель ставил перед собой задачу активного воздействия на жизнь народа и деятельность интеллигенции. Он считал, что необходимо не только писать и сочувствовать, но и практически принимать участие "в живом деле". "Надобно действовать и действовать прямо!" рассуждает Успенский в одном из своих писем. "Ты, писатель, сочувствуешь и тому-то и тому-то? - Ну так докажи. Беда тебе будет? Плохо? До этого нам нет дела <....> Если вы, писатели, пишете то-то и то-то, - то и на деле пожалуйте". [1]
      По произведениям Успенского демократическая молодежь 70-80-х гг. училась жить и работать во имя блага народа. "Великий писатель, друг народа", "незабвенный друг-учитель", "великий печальник земли русской" такими словами характеризовали Успенского представители рабочих, разночинной интеллигенции и крестьянства. Автор "Власти земли" пользовался исключительной популярностью среди широких кругов читателей. Современники свидетельствуют, что произведения М. Е. Салтыкова-Щедрина и Гл. Успенского заставляли всю читающую Россию ждать с нетерпением выхода каждой книжки "Отечественных записок".
      Тонкий аналитический ум писателя, проникающий в сердцевину явлений, постигал то новое, что складывалось в России, вступившей после 1861 г. в капиталистическую эпоху своего развития. Нарождавшееся воспринималось и осознавалось Успенским в форме трагических раздумий, скорбных недоумений, неотступных вопросов и сомнений, проницательных гипотез. Новое властно влекло его, он был порой гениален в своем разгадывании, в своем понимании сущности того, что нес с собою капитализм. Но многое в "купонном" строе жизни он и не понимал - видел, знал, но не мог объяснить, а потому оно, это новое, вызывало в Успенском страх, боль и отчаяние за судьбу простых людей, попавших в лапы "господина Купона". Неотступным предметом его раздумий, источником его светлых надежд и его страданий всегда был трудовой народ. Позиции Успенского был присущ боевой демократизм, писатель возвышался до революционной постановки общественных вопросов, а в революционерах своего времени видел совершенный тип личности и образец служения народу. Вместе с тем Успенскому были присущи и некоторые патриархально-демократические иллюзии. До конца своих дней он так и не расстался с любовью к тому мужичку, который жил в условиях натурального хозяйства, хотя писатель прекрасно видел, что любимый им старый тип крестьянина под ударами жестоких и неумолимых "железных законов" капитализма исчезает с лица русской земли. Художник в смятении и тревоге метался между заветным, как ему казалось, желанным и подлинно человечным, но умирающим, с одной стороны, а с другой сурово-беспощадным, кровожадным и бесчеловечным Ваалом...
      Успенский находился в состоянии непрерывных напряженных исканий истины и справедливости, вступая то и дело в споры с самим собой. И его мысль, и его художественно-публицистический стиль отличаются почти лихорадочной страстностью. Писатель не знал реальных путей нового жизнестроительства. Его искания вылились в глубочайшую духовную драму и кончились крахом, психической болезнью. С его именем связана одна из самых трагических страниц в истории русской литературы и общественной мысли XIX в.
      Художнику я мыслителю Успенскому были присущи великая правдивость и исключительная искренность. Он решительно ничего не брал на веру и сдерживал себя в мечтаниях и обольщениях, безжалостно разрушая собственные и чужие иллюзорные представления. И хотя взамен разрушаемого он ничего (или почти ничего) не получал, но во имя истины он шел и на разрушение того, что так любил. "Разрушитель иллюзий" - так следовало бы назвать Успенского. И разрушал он самые популярные и самые укоренившиеся, наиболее им любимые и воодушевляющие иллюзии. Такой художник должен был объективно оказать (и оказал!) огромное положительное воздействие на ход революционного движения и на ход развития демократических идей своего времени. Как отметила в 1902 г. ленинская "Искра" в редакционной статье "По поводу смерти Г. И. Успенского", для самого писателя свойственные ему противоречия были "безвыходно трагическими". Но многим читателям, подчеркивала "Искра", они "расчищали путь к принятию нового революционного мировоззрения, указавшего выход". [2] По объективному смыслу своих исканий Г. Успенский, далекий от научно-социалистической идеологии социал-демократического движения, стоял в его преддверии. В. И. Ленин относился к Успенскому с особой любовью, широко использовал созданные им образы и изображаемые им факты в борьбе с народничеством, с буржуазно-дворянской реакцией. Он называл Успенского одним из лучших писателей, изображавших крестьянскую жизнь, [3] находил у него такое воспроизведение социально-экономической деятельности, которое иногда совпадало с характеристиками пореформенной России в работах Энгельса. [4]
      1
      Родился Глеб Успенский в Туле 13(25) октября 1843 г.; детство и раннюю юность провел в среде зажиточного провинциального чиновничества. Сослуживцы его отца, Ивана Яковлевича Успенского, занимавшего должность секретаря Тульской палаты государственных имуществ, были большей частью люди низменные и малограмотные, интересовавшиеся только взятками, продвижением по службе и игрой в карты.
      Гимназия, где учился будущий писатель, была расположена на Хлебной площади, на которой по мере надобности сооружался эшафот, а дом Успенских находился на Барановой (ныне Тургеневской) улице, в конце которой стоял острог. По улице гоняли арестантов и возили на мрачной колеснице приговоренных к наказанию. Такие страшные картины вызывали в наблюдательном и впечатлительном ребенке глубокие нравственные страдания. Продолжались они и в Чернигове, куда Успенские переехали в 1856 г. Будучи гимназистом черниговской гимназии, Успенский часто приходил домой, по рассказам его родственников, в одних обрывках рубахи, изорвав ее всю на перевязки какому-нибудь больному нищему.
      Необыкновенно обостренное восприятие чужих страданий формировало душу мальчика, давало богатую пищу для размышлений над окружающим.